магнолии во мраке

красота лилась в мои руки, я ее мял
в ладони, навещал своими глазами,
называл своими устами. в этом чреве я был
одинок, как паперть, и крот тихо ел воду,
пил землю, приближая восстание свечей.
величие падало мне  в руки,
я его искоренял напильниками света.
свет, дикий свет ронял мои звезды,
из песен это было далеко, слишком далеко,
чтобы восстать, чтобы отпечататься на прахе.
нищета была в моей слепой крови. я пресекал ее,
называл, заключал в имя, делал ей знаки,
приставлял к ней заплаты, ярлыки,
чтобы прижать ее к стене познания. из
этого дикого познания она была сделана,
она была сочтена в тишине лилий, в ее
верховных одеяниях. неистовый восток мен поражал в сердце,
красными сердцами были,
мы ловили смятение чресел,
и крот тихо проделывал дыры в уме,
и делал все быстро,
все он делал премудро.
кошениль стирала грани света,
проедала в нем дыры,
но я становился светел в этих дырах,
ы горел еще ярче в тусклом понимании,
невозможный свет я сгребал в кучу,
и зажигал я сенокосы чрева,
и память говорила непонятными заклинаниями,
и масло шелка восставало сквозь поддевку.
я читал на твоей груди беспомощные знаки,
я сливался воедино,
сочинял в этом свете,
придавал смысл к всвой руке,
прислонялся к ней, додумывал ее совершенство,
мне казалось она сливается в этом мареве,
отделяется от своего тела, становясь припасами снега,
припадками копоти на разливном блаженстве тела.
я заклинал ее в беспамятстве, я проклинал миг,
я проклинал этот бездонный миг. всасывалось молоко
с одеждами, с плащаницей я был подобен знаменам кражи,
орнаментам света, писаным торбам в их благоговении.
колокол приблизился к моим магнолиям,
и радость, пребывая в цвету,
перечеркнула всю неизбывность маскарада.
я менял маски и одежды,
я горел в этом действе, подобно увядающим розам,
и песни дико входили в мое сердце,
и восставали на груди,
и останавливаясь, снова заливались в значении.
стекол было много для души,
много прозрачных отражения она видела,
ее снимали со светил,
она прекращала гореть в настоянии шума.
мост выстроился из осколков памяти,
от груди до груди,
от забавы до серьезного дела ,
предписанного в безгласности отчаяния.
так я вещал этим звездам,
созревая в бездушии истины,
созревая в ее тикающих вестях .