Половчиновские были

Посвящается  исчезнувшей с лица земли  деревушке Половчиново




ПОЛОВЧИНОВСКИЕ  БЫЛИ


Господи, благослови лошадей!

Говорят, что я родилась в рубашке, а это значит, что мне  не суждено погибнуть от  несчастного  случая. И действительно, вспоминая прошлое, я с ужасом обнаруживаю, сколько раз со мной могло  случиться несчастье, но  словно некая высшая сила хранила меня, а я легкомысленно не придавала этому ни малейшего  значения.
Один раз спасительницей не только моей, но и маминой жизни стала  обыкновенная, заморенная колхозная лошадь.
Дело было в конце войны. Почти все военное лихолетье  мы с матерью и старшим братиком  прожили  в  маленькой костромской деревушке, у бабушки с дедушкой. Небо над нами было чистое, мы не слышали грохота снарядов и рева вражеских самолетов, но голода, боли от потери воевавших на фронте родных людей, тяжкого труда хватило и на долю моих односельчан. Все, что можно было, деревня отдавала фронту. И лошадей  колхозных  - тех, что  покрепче, тоже отправили на фронт; остались только  больные да слабосильные.
А деревня питалась  гнилой, оставшейся на полях, картошкой,  хлебом напополам с куколем – сухой шелухой от обмолоченных головок льна, больно царапавшей кишечник,- и тем съедобным и не очень,  что только начинало расти  на лугах и  в лесу. При  этом  все, в том числе и дети, работали без отдыха и на колхозных полях, и на лесоповале, и на  лесном сплаве. Весной от безысходности колхозным женщинам приходилось даже пахать на себе,  в лучшем случае на быках да на коровах.
Деревушка наша находилась в  сорока  пяти  километрах  от районного центра, где мы жили до войны.  Добраться до него  можно было лишь по разбитой, ухабистой проселочной дороге, которая после сильных дождей и  в распутицу становилась непроезжей. Хороший санный путь был только  зимой, до начала снеготаяния.  Вот по этому крепкому санному  пути мама с моим старшим братиком, которому осенью предстояло пойти в школу, в  четвертый класс, вовремя перебрались в город, где мама уже  устроилась на работу. С моим же переездом  дело почему-то затянулось, хотя мне тоже предстояло осенью пойти в школу, в первый класс. Почему так случилось, теперь уже спрашивать не у кого.
А тем временем началась весенняя распутица. Дороги развезло. Но, главное, наш районный городок  находился от  деревни по другую сторону реки, и надо было успеть перебраться через нее до ледохода.
 В организации, где мама работала, ей выделили  тощую лошаденку, и она смело, рискуя оказаться  отрезанной от города в случае ледохода, отправилась за мной. Дорог был каждый час. Дала ли мама передохнуть бедной лошаденке или, отмахав сорок  пять километров в одну сторону, тут же отправилась обратно, не знаю. Только когда глубокой ночью мы подъехали к реке, на другой стороне которой светился огоньками наш  городок,   оказалось, что  поверхность речного  льда   уже покрыта слоем  текущей воды. Но еще   виднелся пересекающий  в этом месте реку санный путь.
Что делать? Возвращаться назад, в ближайшую прибрежную  деревню и ждать, когда пройдет ледоход, потом  схлынет половодье  и установится паромная переправа, мама не могла. Время было военное. За прогулы можно было схлопотать даже тюремный срок. Да и кто ждал  нас вместе с нашей лошаденкой в той деревне? Все сами жили впроголодь.
Надо сказать, что мама моя была человеком отчаянной, рисковой смелости, и этот случай – не единственное тому подтверждение. Словом, она решительно направила лошадь к реке. Та  послушно ступила на скользкий, покрытый водой лед и, осторожно ощупывая копытами каждый свой шаг, медленно двинулась вперед.
Примерно до середины реки все шло вроде бы гладко. Но вот вода стала заливать сани. Сначала я, сидя на скамейке, подобрала ноги, потом взобралась  на спинку саней, а вода подступала все выше. Но мне не было страшно. Такова особенность детской психики: когда рядом  кто-то из родителей, ребенок чувствует себя  в безопасности.
Но вдруг  мама  скомандовала  лошади: «Тпру! Стоять!»- и, выскочив   из саней  прямо в воду, которая здесь доходила ей чуть ли не до пояса, кинулась куда-то в темноту, вниз по течению. На ходу она крикнула мне что-то, но я не разобрала, что. Вскоре она   совсем пропала  из виду.
 Лошадь с места не  тронулась, послушно оставаясь стоять в ледяной воде. По моему теперешнему глубочайшему убеждению, она все понимала. А я, оказавшись совсем одна, посреди темной реки, в полной неизвестности, не понимала ничего и совсем растерялась.
-Где мама? Почему она бросила меня? Вернется ли она?
Судорожно  вцепившись в спинку саней и напряженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту, в которой скрылась мама, я пыталась позвать ее, но мои  онемевшие от страха губы смогли издать только сдавленный шепот:
-Ма-а-а!
Но вот послышался плеск воды и вскоре мама, с каким-то грузом в руках тяжело перевалилась через  борт саней.
-Все в порядке, все будет хорошо!- сказала она мне и, натянув вожжи, скомандовала лошади: «Но-о!»
Я так и не поняла ничего. Меня просто переполняла радость от  вернувшегося ощущения безопасности.
Лишь потом, с возрастом, я  выяснила, что случилось. Оказывается, мать, не раздумывая ни секунды, бросилась догонять выплывший из саней под напором воды  и отправившийся вниз по течению фанерный чемоданчик с документами своего сослуживца-агронома, которые  он попросил привезти ему с оказией из сельсовета. А, может, это меня везли с оказией, теперь уже не узнаешь. Однако до сих пор  мне кажется чудом, как матери   в почти  полной темноте удалось разглядеть и догнать этот злосчастный чемоданчик, как она не угодила при этом  в полынью, не поскользнулась. А встать по пояс в воде на льду без опоры  было бы не так-то просто. Так что  везучая была моя храбрая мама!
Впрочем, и вся наша переправа была воистину  чудом. Ведь вокруг не было ни одного свидетеля, который  мог бы нас увидеть и позвать людей на помощь в случае беды.

Получив команду отправляться, наша лошадка двинулась вперед   еще медленнее, с еще большей осторожностью. Теперь до спасительного, светящегося огоньками  берега оставалось совсем  немного. Но  что там, на последних метрах пути, у береговой кромки? Ледяное крошево? Полынья? Мелководье? Мать не стала понукать лошадь. Она даже отпустила вожжи, полностью доверившись лошадиному инстинкту. И лошадь, умница, не подвела нас. Еще чуть-чуть - и  она  вывезла наши сани на пологий берег.
Потом был очень крутой подъем на  высокую гору, на которой, во избежание ущерба от наводнений,  разумно располагался наш старинный городок, и, наконец, мы въехали во двор  той организации, где работала мама, и где находилась конюшня.
А на следующий день начался ледоход. Я со своими новыми подружками  бегала к реке  смотреть на это зрелище. От нашего санного пути не осталось и следа. Лед вспучился и раскололся на большие и маленькие льдины, которые то громоздились друг на друга, образуя заторы, то стремительно неслись вниз по течению. Все прибывающая вода широко разливалась по окрестным лугам, затапливая их. А  к обрывистому берегу, на котором располагался наш городок, даже подойти было страшно. Темная вода подступала к нему все выше и выше; в ней  образовывались водовороты, плыли  щепки, ветки, бревна, а то и целые деревья.
Про лошадь я тут же забыла. Все перебили впечатления от новой жизни. Вспомнила я эту историю лишь тогда, когда  матери моей уже перевалило за девяносто. И вот какая драма – другого слова не  сыщешь - открылась мне.
Оказывается, наша лошадь везла нас из своих последних сил, буквально умирая. Она зашла в свое стойло, легла и больше уже не встала.
Отчего так случилось? Быть может, по недосмотру? Укрыл ли ее кто-нибудь попоной, дал ли клок сена? Может, напилась она  ледяной речной воды и застудилась, а от этого случается так называемый  «запал», и лошадь погибает? Не знаю. Знаю только, что мать должны были отдать под суд  за гибель лошади. Спасло ее то обстоятельство, что при вскрытии  у лошади обнаружили во внутренних органах не то большой нарыв, не то опухоль. Но свою задачу служения человеку  она выполняла изо всех своих последних сил, до последнего мгновения своей лошадиной жизни.
И теперь, когда настало для меня время воспоминаний, я иногда просыпаюсь посреди ночи. Передо мной  отчетливо, словно это было вчера, возникают   события   нашей переправы. Я вспоминаю нашу бедную лошадь- спасительницу и   обливаюсь горючими слезами. Как хотелось бы мне  погладить ее по бархатной  морде, заглянуть в  ее космической, бездонной глубины глаза, дать  какое-нибудь нехитрое лакомство.
Увы! Прошлого не вернешь. Но во имя этой лошади, во имя  бесчисленного множества  других, страдающих, подобно ей, лошадей, творю я свою беззвучную молитву:
Господи! Благослови лошадей – самых страдающих из посланных Тобой в услужение человеку животных! Храни их от холода, от зноя, от жажды, от страшных болей. Дай им силы выполнять  для человека самую тяжкую, самую неподъемную работу, а, главное, защити их  от черной неблагодарности, злобы, несправедливости и жестокости людской. И дозволь им, Господи, хотя бы после смерти, хотя бы на короткое время познать райское отдохновение на твоих небесных пастбищах. Аминь.
Пусть это не каноническая молитва, но я надеюсь, что Господь ее слышит.




Казимир
Это был  совсем еще молодой, но крепкий, ладный, широкоплечий парень – настоящий богатырь.  Мне запомнилось, что у  него было круглое лицо, добрые  глаза. Когда он заходил к нам в избу, казалось, что от его присутствия сразу становилось   светлее.  Я радостно кидалась ему навстречу, что было для меня необычно, потому что  росла я настоящей дикаркой.
Вообще-то, кроме него, никто из взрослых, заходивших в избу, не обращал на меня внимания. Кому было дело до маленькой  девочки, вечно прячущейся по углам, в то суровое  время? Шла война, и у взрослых были свои заботы. А  мой мирок ограничивался стенами избы да компанией бабушки. Большой мир я пыталась разглядеть только сквозь оттаявший кружок на морозном стекле оконной рамы, потому что мне, как и другим деревенским малышам, зимой  не в чем было выходить на улицу.   
Но когда приходил Казимир – это был праздник! Он  сажал меня на свою большую ладонь и  одной рукой поднимал высоко вверх, к самому потолку, а потом подбрасывал и ловил, как мячик. Сердце мое замирало от ужаса и восторга. Я  визжала и заливалась счастливым смехом.
Кузьмир – называла его бабушка, да и все прочие, переиначивая незнакомое имя на  свой лад. Я замечала, что он как-то  необычно произносит слова: не так, как все. Иногда он долго подыскивал нужное слово, а когда не находил, говорил что-то непонятное и пытался объясняться жестами.
-Почему Кузьмир так  говорит? – спрашивала я у бабушки.
-Как?
- Не так, как все.
-Потому что он не русский, а поляк.
-Почему поляк?
-Потому что он жил в другом месте, где все поляки, и все говорят по-другому, не так, как мы.
-А почему он оттуда уехал?
-Не сам уехал. Его к нам привезли. Он ссыльный.
-Какой? – изумилась я.
-Хватит спрашивать, - спохватилась бабушка. – Иди лучше с куколкой поиграй.
А потом Казимир перестал приходить к нам. Я затосковала.
-Где Кузьмир? Почему он  к нам больше не приходит? – спросила я у бабушки.
И в  ответ  услышала слова, от которых у меня внутри стало пусто и холодно.
-Кузьмир больше не придет. Он умер.
Взрослые напрасно думают, будто дети не понимают, что такое смерть. Может, и не понимают, но  инстинктивно чувствуют, как животные.
Я уже знала о смерти, потому что у меня была когда-то старшая сестричка, которую я никогда не видела. Она умерла в детском возрасте, до моего рождения. Я  видела только  ее посмертную  фотокарточку. Раньше было принято делать такие снимки. Когда мне было грустно, я брала эту фотокарточку, внимательно ее разглядывала и тихо плакала от жалости к сестричке, такой красивой девочке, лежавшей  с закрытыми глазками и плотно сомкнутыми губками под белой простыней. Неужели она никогда не встанет и не поиграет со мной? Неужели и Кузьмир, такой большой, такой сильный,  лежит так же  неподвижно и никогда больше не придет к нам?
И ощущение присутствия в нашей жизни чего-то непонятного, огромного, непреодолимого  наполняло мою детскую душу неизъяснимой печалью. Теперь я плакала и по сестричке, и по Казимиру.
-Отчего умер Кузьмир? – спрашивала я  у бабушки
-Подрастешь, узнаешь, - отвечала она.
Эти же слова я  слышала и от других людей, а когда подросла, стала получать в ответ на свои расспросы  краткое:
-Не знаю.
Лишь спустя много лет  после окончания войны  узнала я правду. Она оказалась горькой.
Казимир с матерью и двумя  сестрами  были сосланы в нашу глухомань откуда-то с западной границы России. Скорее всего, мать Казимира вместе с детьми  переселили  перед началом Великой Отечественной войны  из опасений за ее благонадежность в случае нападения  фашистской Германии. Откуда  именно эту семью  переселили? Кем была мать Казимира? Какие  фактические основания были у властей для ее  высылки? Всего этого я, конечно, не узнала.
Они поселились  в соседней деревушке. Казимир с его могучим сложением  стал работать колхозным кузнецом. Мать и сестры тоже стали работать в колхозе. Жить они старались тихо и незаметно. Но на крепкого молодого парня стали заглядываться деревенские девушки.
Как-то Казимир разговаривал с одной из девушек на улице. Мимо проходил деревенский парень, которому это явно не понравилось. Может, он приревновал девушку, а, может, одурманенный пропагандой, решил оградить ее от посягательств чужака, «врага народа»? Кто знает? Только он  подошел к Казимиру и, не раздумывая, изо всей силы нанес ему  кулаком  удар в голову. Удар пришелся прямо в висок. Казимир был несравненно сильнее этого парня, но не посмел не то что ответить ударом на удар, но даже просто защититься. Ведь он был ссыльный.
 Его могучий организм вроде бы выдержал удар. Но, видимо почувствовав неладное, Казимир   отправился    в медпункт, который находился на расстоянии пяти километров в соседней деревне. Отправился один, пешком по лесной дороге. Кто в семнадцать лет   может поверить  в собственную смерть, тем более такой богатырь, каким был Казимир?  Нашли его на  дороге, мертвого. Половина лица у него сделалась черная.
На похороны Казимира пришла  вся деревня. Многие плакали. Невозможно   представить себе всю тяжесть   горя, которое  внезапно  обрушилось на  несчастную мать Казимира. Потерять единственного сына, молодого, полного сил, которого сама природа создала для долгой жизни, потерять на чужбине, при таких страшных и  странных обстоятельствах…
Было ли серьезное расследование гибели Казимира?  Этого я не узнала, но думаю, что вряд ли.  Время было суровое, военное. Властям было не до  расследования гибели ссыльного поляка. Да и вряд ли  рассказали бы правду  следователю деревенские жители. Скорее всего, они рассудили, что погибшего парня  уже не вернешь.
А как сложилась судьба того деревенского парня, который нанес Казимиру смертельный удар? Осознавал ли он, что делает? Мучила ли его совесть? Бог весть. И спрашивать теперь уже не у кого.

Шли годы. Катилась, как по рельсам, моя жизнь:  школа, институт, работа. Детство, юность, зрелость. Большую часть ее я провела далеко от родных мест.  И в этой жизни, где-то в потаенном уголке всегда хранилась память о могучем, добром  друге моего военного детства – поляке Казимире.  Наверное, поэтому я всегда с особой теплотой относилась ко всему  польскому. Мне нравилось звучание польской речи, польские кинофильмы, актеры, музыка. Я даже с помощью самоучителя кое-как научилась читать статьи и делать выкройки  из польского журнала «Kobieta i zycie»(«Женщина и жизнь»), который свободно продавался в уличных  киосках. И с огромным огорчением  узнавала я о том, как растет непонимание между нашими странами.
А  когда пришла пора  подводить жизненные итоги, меня неодолимо потянуло на родину. В этой поездке все складывалось удачно, все мне сопутствовало, словно сама жизнь, как талантливый сценарист, подбрасывала мне один сюжет за другим, а мне оставалось только действовать по ее задумке.
Я побывала в городке моей юности, повидалась с родными и друзьями. Но, главное, мне хотелось побывать на месте той деревушки, в которой прошло мое военное детство, и где на сельском кладбище покоятся мои дедушка с бабушкой. Это было непросто.  Та деревушка давно исчезла, и не только она, а и все соседние деревни, располагавшиеся некогда вдоль того же  берега  реки. Дороги заброшены, заросли лесом. Но еще теплилась жизнь в одной  некогда крупной деревне, которая находилась в нескольких  километрах    на противоположном берегу. Я узнала, что туда даже ходит автобус. А как оттуда добраться  до места, где была  моя  деревушка и на кладбище, расположенное рядом? Разве что по реке? Но кто нас туда отвезет? И у кого есть лодка? Задача казалась невыполнимой.
Но все сложилось, как на заказ.  У одной из моих родственниц, работавшей в районном  сельхозотделе, нашелся телефон жителя этой уцелевшей деревни. Мало того, оказалось, что у него есть моторная лодка, и он согласен доставить меня  и до кладбища, и обратно. Очень кстати  со мной захотела отправиться в путь к родным местам двоюродная сестра, которая родилась и выросла  в той исчезнувшей деревушке.
И вот  мы  плывем на лодке вверх по реке. Я напряженно вглядывалась в  проплывающие мимо покрытые дремучим лесом берега, в их крутые обрывы, пологие холмы, где среди плотного лесного покрова на месте бывших деревень  теперь виднелись только луговые проплешины.
Узнаю ли я, спустя многие годы,  тот поворот, тот «кривуль», как у нас говорят, где наверху, на горе была когда-то  моя деревушка?
-Вот он! – сказал наш провожатый. И верно: вот знакомая, покрытая  галькой, отмель,  вот мелкая речушка, разделяющая  два холма, на одном из которых была когда-то  деревня, а на другом  находилось  кладбище. Только наверх ни пройти, ни пробраться. Все заросло густым кустарником и лесом.
-На место, где была деревня, не пройти, а на кладбище можно, - пообещал провожатый.
По каменистому  руслу речки  мы подошли к подножию кладбищенской горы. Продираясь сквозь цепкие  заросли  трав и кустарников,  поднялись наверх. Кладбище выглядело заброшенным. Здесь уже давно некого было хоронить, и некому было навещать своих  усопших. Но могилы   дедушки с бабушкой не выглядели неухоженными. Их общая оградка покрашена, сухой травы немного. Оказалось, что в прошлом году здесь побывал один из моих   двоюродных братьев. Каким – то образом  ему удалось проникнуть сюда со стороны  проходящего в отдалении тракта, по которому возят срубленный лес.
Мы  убрали с могилок  траву и сухие листья, постояли, поделились воспоминаниями, помолчали.
Неожиданно сестра спросила:
-Хочешь посмотреть могилу Казимира?
   
Я  обмерла. Мне и в голову не приходило, что Казимир похоронен  здесь, на этом же кладбище, что  и   дедушка с бабушкой, что его могила сохранилась, и ее можно найти.
-Конечно! – выдохнула я и почувствовала, как по моей спине поползли мурашки.
-Это недалеко, - сказала сестра. – Идем.
Еще не веря в случившееся, шла я вслед за ней. Я представляла себе, что увижу  заброшенную, заросшую бурьяном могилу, и дала себе слово, что не уйду, пока  не уберу, не приведу все  в порядок.
То, что я увидела, потрясло меня. Это было чудо. Мистика.
Я увидела низкую кованую ограду, непохожую на наши традиционные оградки. А из нее высоко-высоко вздымалась могучая ель. Своими густыми, опущенными к земле ветками, словно шатром, она бережно, любовно  обнимала, укрывала могильный холмик и  стоявший на нем  небольшой металлический обелиск. И не было под этим шатром ни соринки, ни листика, только чистая, словно  только что подметенная земля.
На высоту человеческого роста веток на ели не было. Я подошла к дереву, обняла  могучий ствол, поцеловала его и сказала:
-Здравствуй, Казимир! Это я, некогда  маленькая девочка из соседней деревушки, с которой ты любил играть. Спасибо тебе. Я всегда буду тебя помнить.
И у меня было четкое   ощущение, что Казимир меня  слышит. Ведь в жизни этого могучего дерева, выросшего из его праха, заключалась теперь и часть его плоти, его жизни.
Я попыталась прочесть надпись на металлической табличке, прикрепленной к обелиску, но не смогла. Было обидно. Я хорошо знаю латинские буквы, но у меня не было с собой  ни очков, ни клочка бумаги, ни ручки.
-Значит, надо побывать здесь еще раз, тем более, что теперь я знаю, как  можно добраться  сюда  по берегу. Как-нибудь потом  приеду снова, - решила я.
Тогда я еще не знала, что  ничего в жизни  нельзя откладывать на потом, ибо наше будущее от нас не зависит.
 На этом история Казимира  для меня не закончилась. Перед самым отъездом из родного городка  я вдруг услышала  его имя  в разговоре моих родных. Оказалось, что  в городке  живет человек  по имени Казимир. Я разволновалась. Множество вопросов и предположений пронеслось в моей голове. Кто этот человек? Ведь не может быть случайностью его появление здесь. Может, это  родственник Казимира, и он присматривает за его могилой, поэтому на могиле  нет не только травы и сухих листьев, но даже еловых иголок? А, может, это сын  девушки - невольной виновницы гибели Казимира, или того парня, который нанес ему смертельный удар?
Но повидаться с этим Казимиром я не успела. Надо было уезжать, потому что у меня уже был куплен билет в обратный путь, а железнодорожная станция находилась не близко, да и выбраться туда  было непросто. Автобус ходил нерегулярно. Мне удалось лишь узнать  у  родных, что Казимир - человек  приезжий, немолодой. А спустя  год  мне сообщили, что он умер. Так и остались мои вопросы без ответа.
Теперь я уже мало что могу. Не могу даже  снова  съездить на родину.
Единственное, что я могу сделать  в память о Казимире –  это  обратиться к  моим соплеменникам, исповедующим в большинстве своем христианские заповеди любви и всепрощения, с такими словами:

«Велик счет взаимным обидам и русским, и польским. Известно, что самая ожесточенная вражда – внутрисемейная, ибо никто, как члены одной семьи, не  чувствуют, не воспринимают так остро  взаимные обиды. Но от кровного родства никуда не уйти.
Болеет ныне все славянское древо. Буйствуют его ветви в безумной вражде, хлещут друг друга безжалостно. А древу больно. Ему одинаково жаль терять любую из своих ветвей.
В жертву этой бессмысленной вражде была принесена когда-то и жизнь молодого поляка, волею судьбы оказавшегося во глубине России.
И поныне растет  среди лесов  костромских непроходимых, на заброшенном сельском кладбище  могучая ель, бережно укрывая своими опущенными до земли ветками  могилу польского богатыря Казимира. Растет она из его праха, навеки смешанного с землею русской.
Неужели же никогда  не   придут вместе  поклониться его праху  простившие друг друга и позабывшие взаимную вражду русские и поляки?
Я – русская.
Россия, я люблю тебя!
Польша, я люблю тебя!
Мы – одно!
Неужели  только через тотальную войну, грозящую уничтожением самой жизни на Земле, придет человечество к осознанию своего единства? Единства всего живого, всего сущего?»








Дядя Валя

В длинном списке моих соотечественников, погибших в Великую Отечественную войну,  сегодня насчитывают  более двадцати семи миллионов. Только вряд ли в этом списке  числится Валентин Иванович Рыжов, крестьянский парень из деревни Половчиново – дядя Валя, как я  его называла. Непонятно даже, к какой категории его отнести? И тем не менее  он – настоящий агнец, безвинная жертва войны.
Свои ранние детские годы, совпавшие по времени с войной, я провела в доме бабушки с дедушкой, в   костромской деревушке Половчиново. Дядя Валя Рыжов   жил в соседнем доме, в семье своего старшего брата, к тому времени погибшего на фронте. Изредка дядя Валя  заходил к нам в избу, молча садился на лавку, молча сидел и какое-то время спустя так же молча уходил. Он был красив: бледное  лицо, окаймленное темно-рыжей курчавой бородкой, яркие карие глаза. Их взгляд был странен.
Когда он смотрел на меня, казалось, что он смотрит  сквозь меня, куда-то  туда, где находится нечто, видимое только ему.
Дядя Валя был тихо помешанный. Как это случилось?
Жил себе скромный деревенский парнишка  в крохотной деревушке из пяти домов, затерянной в  лесной глуши, занимался  исконным   крестьянским трудом, как и его предки не одно столетие назад. Вокруг - чистейшая  среднерусская природа: лес, река, ягоды, грибы.  Немногочисленные соседи  все  знакомы наперечет, почти родня. И не знал он никакой другой жизни, ведь в ту пору  даже телевидения не было. Но пришла война.
Дядю Валю призвали  на фронт, и там с ним случилась беда. Он не был ранен, не был убит.  Он просто сошел с ума от ужасов войны.  Его мозг, его психика оказались просто не в состоянии  принять ее безумную реальность. И, чтобы выжить, его сознание отгородилось,  ушло   от этой реальности в другой мир Его демобилизовали.
Дядя Валя вернулся в родную деревню, стал жить, как и прежде, в семье старшего брата:  свояченицы, тети Юли,  и ее сына, моего ровесника Мишки.
 Судьба Мишки печальна. Как и большинство  деревенских парнишек  в нашем лесном краю,  Мишка, когда подрос, пошел работать на лесоповал. Там и погиб: его задавило падающим деревом.
Вряд ли был толк в хозяйстве от дяди Вали, хотя вел он себя  тихо, как говорится, смирно. Была только в его поведении одна особенность, которая, наверное, раздражала  тетю Юлю. Скорее всего, с фронта он привез  так называемый песенник- сборник популярных песен. Такие сборники часто издавались в то время. Эта книжечка была его отрадой. Он постоянно читал ее  и пел.  И вот однажды, в порыве раздражения, тетя Юля  бросила эту злосчастную книжечку в печку. А, может быть, она рассчитывала таким образом вернуть Валю к реальности? Только вышло наоборот. Для него утрата дорогой сердцу книжечки стала новым потрясением.  Он окончательно утратил связь с реальностью. Пришлось отправить  его  в областную психиатрическую лечебницу.
Там и окончилась жизнь бедного дяди Вали – жизнь ничем не примечательная, кроме одного. Она   - неопровержимое свидетельство  противоестественности войны.

Г.Электросталь, 2015-2020

ГРИШИНА НОВИНА
               

На протяжении всей своей истории  человечество пытается найти  способ наилучшего, справедливого, счастливого жизнеустройства. Об одной такой трогательной и наивной попытке  моих  земляков - костромских крестьян, предпринятой ими в  20-е  послереволюционные годы прошлого века  я  должна рассказать. Именно должна, потому что, кроме меня, сегодня больше некому.
А еще  мне кажется, сегодня пришло время  вспомнить об  этом опыте. Не зря наметился тонкий ручеек людей, которые задыхаются от жизни в мегаполисах и стремятся найти спасение на природе, в естественных условиях  крестьянской жизни. И не только у нас. Когда-то очень давно  мне довелось прочитать об  Ауровилле – индийском опыте создания гармоничного человеческого поселения свободных людей. Что с ним было дальше – не знаю.  Знаю только, что  на пути к достижению  такой цели встает  обычно несовершенство человеческой природы. Так было и в  случае с моими земляками.  Впрочем, судите сами.


Половчиновская усадьба

Была когда-то в Костромской области,  в одном из самых  глухих ее уголков, окруженная лесом деревушка из пяти домов. Находилась она  на севере  Кологривского района, в верховьях реки Унжи – одного из притоков Волги.  Название у нее было смешное - Половчиново. Существуют разные версии  происхождения этого названия. По одной из них в давние времена неким помещиком  была проиграна в карты    половина принадлежавшей ему деревни   Овчиново. Проигранную половину  перевезли на Кологривскую землю – вот и появилось Половчиново. Так считали сами половчиновцы. Версия интересная, но насколько она точна, неизвестно.
С трех сторон деревушку окружал  дремучий лес, а с вершины  горы, на которой стояло Половчиново, вниз по склону  виднелась река,  за ней широко открывались бесконечные лесные  гривы. Вверх по течению Унжи  вечером можно было разглядеть огоньки  близлежащих деревень. Это были деревни: Машино, Ивановское, Астафьево, Вяльцево.А ниже по течению, на другой стороне реки, располагались большие деревни Морхинино и Черменино, но за речным поворотом их не было видно. Туда, к перевозу под Чермениным и дальше вела проселочная дорога, связывающая все эти деревни  с районным центром – небольшим городком Кологривом. От   Черменина  городок этот  находился  на расстоянии сорока пяти километров, а от него  до железной дороги  насчитывалось  еще  семьдесят пять.

Из Половчинова проселочная  дорога сначала шла через молодой  березняк,  затем начинался  чистый сосновый бор. В нем действительно чисто было, как в хорошо подметенной избе, только виднелись там и тут  бугорки белых грибов да изредка- кустики голубики.
Молодой березняк, тоже богатый грибами, брусникой и малиной, назывался «Гришина новина». Наверное, и теперь его называют так же, только мало кто знает, откуда это название появилось.
Историю эту я записала со слов моей мамы, Борискиной, в девичестве Морозовой Валентины Васильевны. Скорее всего, в ее рассказе есть неточности, ведь я его записывала, когда маме уже перевалило за девяносто лет. Она была последней жительницей Половчинова, помнившей его первые послереволюционные годы.
А меня связывают с этой деревушкой детские воспоминания.  Здесь, в окружении  чистой,  немыслимой ныне, нетронутой  первозданной  природы, среди  крестьян, живущих  своим натуральным хозяйством точно так же, как жили  их предки и  сто, и двести лет назад, проснулось мое сознание. Жаль только, что время моего раннего детства совпало с войной. Об этом я написала в своей маленькой повести о военном детстве «Земляничка»
Так вот - история  Половчинова  в двадцатом веке.
 Я специально  описываю события со всевозможной скрупулезностью. Разве не заслуживают мои земляки хотя бы краткого упоминания о их жизни, их существовании на Земле?

… В 1918 г. новая власть дала крестьянам землю. В Половчиново - бывшую барскую усадьбу  лесопромышленника Теппеха - переехали из деревни Морхинино  две семьи малоземельных крестьян: Морозовы и Рыжовы. Раньше, чтобы свести концы с концами, малоземельные крестьяне уезжали на заработки в большие города, в основном в Петербург или в Москву. Там плотничали, столярничали – тем и поддерживали  свои многодетные семьи.  На заработки  их  гнала нужда. По свидетельству мамы, у моего прадеда - Алексея Морозова - был такой участок земли, что вдоль него ногами еще можно было встать, а поперек – уж  никак нельзя.
Семья Морозовых насчитывала  к моменту переезда шесть человек: дед Алексей, его сын Василий, сноха Глафира, ее сестра Дарья, а также   дети Василия и Глафиры: Валентина (моя мама) и Вадим. Позднее, уже в Половчинове, появились еще трое: Нина, Роза и Глеб.
В семье Рыжовых было трое: Иван и Матрена с сыном, тоже Иваном. В Половчинове родились двое: Валентин и Михаил.
Моя мама, Валентина Морозова,  была во время переезда маленькой шестилетней девочкой, но на всю свою долгую жизнь она сохранила  яркое  впечатление  от красоты и благоустроенности  половчиновской  усадьбы.
По ее воспоминаниям было  тогда в усадьбе всего два дома: красивый, просторный барский дом с множеством комнат, с мезонином и верандой и длинный, разделенный внутри на две половины дом – скорее всего людская. Но, судя по всему, там был еще один усадебный дом, где впоследствии жила семья Ивановых. Я его помню. Это был высокий, окруженный верандой, непохожий на обычные крестьянские избы дом, наверное,  гостевой или егерский.
Посреди усадебной  лужайки была устроена беседка из тесно посаженных молодых елочек. Возле барского дома со стороны речного склона был разбит сад из высоких, раскидистых черемух, а по кромке его росли рябины, так что в разное время года со стороны реки  можно было видеть над усадьбой то белоснежное  облако  цветущих черемух, то алую кайму  спелых рябиновых ягод. Ветки сада заглядывали прямо в окна барского дома.
Черемуховый сад  был  главной достопримечательностью деревни. Поскольку не росли в наших краях фруктовые деревья, этот сад  был главным прибежищем  для   ребятишек. Я тоже помню, как поутру, едва проснувшись, карабкались мы по шершавым стволам вверх – туда, где густо  чернели  кисти лаково блестящих ягод. Как, вытянувшись всем тельцем, словно ящерка, надо было  добраться до самой верхушки, притянуть за кончики листьев самую густо усыпанную ягодами ветку, а затем блаженно набивать рот этими  ягодами, такими сладко-терпкими, но вяжущими язык   до полной невозможности глотать.
И никто из нас ни разу не упал с дерева.
Другим прибежищем для малышей была река с удивительно чистой, прозрачной до самого дна водой.   Если встать на плоский камень в паре метров от берега, сверху прикрытый водой, можно   было  увидеть, как неспешно начинают ходить вокруг  большие рыбы, чуть ли не  пытаясь из любопытства  ткнуться  носом в наши ноги.  Рядом, на отмели  суетились  мальки, поодаль в тихой заводи  висели  над лилиями да   кувшинками синие стрекозы. А на другой стороне реки загадочно темнел, отражаясь в глубокой воде, густой бор.
Но  в лес нас не пускали из опасений, что можем  заблудиться. Старшие говорили, что, если заблудишься, то  не выйдешь, ведь леса наши бесконечные и  тянутся  они  чуть ли не до самого Белого моря.

                Коммуна

Хозяйство переселенцам досталось небольшое: одна лошадь, одна корова да несколько десятин обработанной земли. Зато имелись добротные хозяйственные постройки: рига, круглый амбар с островерхой крышей, конюшня.
Жить решили сообща, коммуной. Так легче было осваиваться на новом месте. Первыми организаторами коммуны были Иван Рыжов и Алексей Морозов, мой прадед. Впоследствии  все дела вел Василий Алексеевич  Морозов, отец моей мамы и мой дедушка.
Постепенно стали прибывать на жительство новые семьи.
-Из Астафьева приехали Серовы и Чистяковы.
 Серовы: Петрован и Катерина с детьми Анной, Василием и Леонидом.
Чистяковы: братья Александр и Дмитрий. Дмитрий  вскоре уехал.
У Александра и его жены впоследствии было человек 6 – 8 детей. Жили они в самом большом доме - бывшей людской.
-Из Дьякова прибыли  Матрена и Ефим (их фамилии мамина память не сохранила), а также Хробостовы  и  Ивановы.
Хробостовы: Федора и Николай с дочерьми Александрой и Полей.
Ивановы: Дарья, вдова, с взрослыми сыновьями Александром и Павлом. Александр, женившись на Ольге, девушке из Пеженги, остался жить с матерью. У них были дети: Николай, Федор, Людмила и Валентина. Павел после своей женитьбы вынужден был уехать в другую деревню, так как суровая Дарья не одобрила его выбор.
Бабушка Дарья была лучшей грибницей в деревне. Она отлично знала  наши бескрайние леса и  всегда приносила домой полные корзины отборных грибов, даже в засушливые годы. В этом она соперничала с моим дедом Василием. Помню, как дед  возвращался из леса с двумя корзинами грибов в руках и пестером- берестяным заплечным мешком - за спиной.  Иногда дед даже оставался ночевать в лесу. А места наши глухие, леса бескрайние, встреча с медведем – не редкость. «Как ты не боишься, дедушка?»- спрашивала я. А он  добродушно улыбался  в ответ : «А я ножичком по лукошечку постукиваю, а ночую на дереве».

С каким  подъемом и усердием  принялись за работу изголодавшиеся по земле мужики и бабы! Самый тяжкий труд был им в радость. На сенокос все надевали свои лучшие наряды. Звучали песни, шутки, смех. А вечером вершой – плетеной корзиной с узким  воронкообразным горлом -   вытаскивали из реки громадных щук и варили уху. Вершу ставили заранее в омуте, под ивовыми кустами.
 Работали все, даже дети. Дети занимались прополкой, на сенокосе помогали загребать сено.  Подростки косили и пасли скот.
Возделанной земли было немного.  Стали расширять посевные площади: рубить и корчевать лес, т.е. делать  новую пашню - новину.
Срубили и выкорчевали  полосу сеяного елового леса, находившуюся за ригой, сосновый  бор, который рос на речном склоне, расширили обработанный участок земли, расположенный  за конюшней.
Стали сеять рожь, пшеницу, ячмень. Сажали картошку, капусту, горох.
На деньги, полученные от продажи первого урожая, построили два новых дома. К сожалению, при этом пришлось снести еловую беседку.
Со временем приобрели сельхозтехнику: жнейку, веялку, сеялку. Построили двухэтажные сушила для сена,  хороший скотный двор. Купили четырех породистых коров и несколько  лошадей. Потом развели поросят. Кормили их чистым зерном, потому что в амбарах после сдачи зерна государству его еще много оставалось.
Василий Морозов, мой дедушка,  привез откуда-то романовских овец, так что было из чего и валенки катать, и полушубки шить. По словам мамы, был мой дедушка большой выдумщик, а скорее всего, просто инициативный человек. Занялся он и пчеловодством. Сначала появились два улья, позднее их число увеличилось до ста, и пасеку перевели в Понгу, где за пчелами стал ухаживать известный кологривский пчеловод Аганичев.
А однажды  дед Василий привез пару белоснежных красавцев- гусей. Но пруда в деревне не было, так что вскоре  гуси сбежали на реку и уплыли.
Немалую прибыль приносила жителям деревни работа по заготовке и сплаву леса. Постепенно в коммуне появился достаток. При распределении средств привилегий ни у кого не было. Об этом можно судить хотя бы по тому, что барский дом был отдан семье  рядовых участников коммуны – Хробостовым, высокий дом с верандой – Ивановым, самый большой дом – многодетной семье Чистяковых, а зачинатели коммуны: Морозовы и Рыжовы жили в обычных крестьянских избах.
Во время войны у моего дедушки Василия  были ключи от всех хозяйственных построек, в том числе и от зернового склада, но ни единого зернышка он не принес домой. Мы голодали, как  все, и ели черный хлеб наполовину с куколем – молотыми головками льна, да и то не вдоволь. А еще выкапывали с полей прошлогоднюю перемерзшую, полугнилую  картошку и ели.
                Бывают люди, наделенные какой-то особой притягательностью  Таким был и мой  дедушка Василий. К нему тянулись и взрослые, и дети. Помню, как летними вечерами  сидел он на крылечке нашего дома и пел революционные песни. сияя своими синими, как васильки, глазами. Песни эти он привез из Питера, где в предреволюционные годы столярничал. А после революции вернулся в свою деревню и работал лесником. Дед никогда не обращался к врачам. Уже после войны, когда он серьезно заболел, то не захотел лежать в районной  больнице. С желудочным кровотечением  он пешком отправился по зимней проселочной дороге  за сорок пять километров в свое Половчиново. Там и умер.
Вроде бы противоположностью ему была бабушка Глафира. Была она  худенькая, в чем только душа держалась. С виду несколько нелюдимая, резкая, ворчливая на самом деле бабушка  была воплощением доброты. В самые голодные дни она не могла не поделиться с соседками  тем , что было у нее на столе, хотя от мамы ей за это попадало. Ведь сами мы жили впроголодь. Даже собаку  Диночку пришлось морозной ночью  оставить за порогом дома  на съедение  волкам, потому что кормить было нечем.
Когда я думаю о бабушке, то понимаю, что ее судьба- это типичная судьба русской крестьянки, не знавшей ни минутки  отдыха за всю свою жизнь. Бабушка вставала в темноте  и ложилась спать позже всех. Бытовых удобств – никаких. А надо было  и скотину накормить, и печку истопить, и  еду для семьи  сготовить, и  деревянные полы скрести веником  с битым кирпичом, и холсты ткать, и зерно молоть на ручной мельнице. Одной воды сколько ведер надо было натаскать из колодца! Но главное – вырастила моя бабушка пятерых детей. Четверо, в том числе моя мама, получили образование, стали, как говорится, интеллигентами в первом поколении. А четвертый -  младшая кровиночка -  сыночек  Глебушка, в девятнадцать лет сложил голову на войне под Калининградом, так и не увидев в своей жизни ничего, кроме своей деревушки да войны. 
Низкий поклон моей бабушке Глафире  и всем деревенским бабушкам нашим, пережившим войну. Да и сегодня, мне кажется, их жизнь нелегка. А жаль. Они заслужили и любовь, и всенародное признание. А между тем  живут  еще и сегодня совсем одинокие бабушки в умирающих деревнях…
 
Быт

Жили в коммуне семьями, но  работали и питались сообща.
В большой избе, бывшей людской,  готовили для всех еду Матрена Рыжова и Катерина Серова. Питались вкусно и разнообразно, а главное, все было свое, выращенное своими руками. Варили супы и щи, готовили мясные блюда, гречневую кашу со шкварками, душистую пшеничную кашу собственного  помола, гороховый кисель. Вместо компота иногда варили луковник -  это тушеный в русской печи лук с брусникой и солодом. К завтраку и ужину – пироги. На столе всегда кипел огромный самовар, лежали пироги, так что дети и все желающие  могли   есть и пить, когда захочется. Молоко делили по числу едоков в семье.
В сенях стояли не только бочки, но даже корыта, заполненные медом; там же – бочки с моченой брусникой, солеными грибами. На полатях лежали мешки с прорастающим ячменем – будущим солодом, из которого варили  необыкновенно вкусное, темное, густое пиво. На чердаках в зимнюю пору  хранили мороженую клюкву. Летом  разные ягоды ели с медом. И.конечно, в изобилии в летнюю и осеннюю пору были  грибы.
Одежду носили  в основном домотканую, льняную. Хлопчатобумажная считалась роскошью. Мужики ходили в длинных, до колен, рубахах и холщовых портах, бабы - в юбках с кофтами. Юбки шили из пестряди – полотна в полоску или в клеточку с каймой внизу. Кофты украшали оборками, вышивкой. Зимой носили полушубки, платки, ушанки.
Летом и дети, и взрослые  в основном ходили босиком или в берестяных шлепанцах – ступнях, в лыковых лаптях. Зимой носили валенки.
За вырученные на лесном сплаве большие деньги покупали в городе ткани. Ткань отмеривали  по числу членов семьи и по росту. На покупку обуви семьям  выделялись деньги.
Вечерами сидели при лучине или при свете керосиновых ламп. Электричества не было.

Праздники

Дисциплина в коммуне была строжайшая. Гуляли только по праздникам, но уж праздники справляли с размахом. Отмечали все праздники: и церковные, и новые. Храмовым праздником в Половчинове было Воздвижение – 27 сентября.
К тому времени  урожай уже был убран, а землю, как обычно в те годы, уже припорашивал легкий снежок. В эту пору кололи поросят, так что мясо было в изобилии.
На лужайке в центре деревни ставили огромный, ведер на сорок, чугунный котел. В нем варили медовуху, или брагу. Размешивать содержимое приходилось оглоблей. В домах варили пиво. В большой избе, в одной из двух длинных комнат, на которые она была разделена, ставили столы с угощением. Непременным блюдом на  празднике был свиной студень. Готовили также  тушеное мясо, черевник, капусту, картошку, грибы, самые разнообразные  пироги, большие и  пышные. И кто ни проходил, кто ни проезжал деревней – всех приглашали на угощение, так что, как говаривала мама: « Весь берег пьяный ходил!»
Конечно, такие праздники стало возможным устраивать, потому что появился у коммунаров достаток: и зерна, и мяса, и меду сколько хочешь, да и деньги от продажи своей продукции и  лесного сплава завелись немалые. А на сытый желудок и погулять было не грех.
Любили  попеть и поплясать. У одной из женщин – Катерины Рыжовой, был чудесный голос, чистый и высокий, не хуже, чем у  знаменитой в те годы певицы Вяльцевой. Ее даже в другие деревни специально приглашали на праздники и заказывали песни, как на настоящем концерте. Песни свои она исполняла с большим чувством, так что под них и в пляс пускались и все, даже седобородые старики,  порой, расчувствовавшись, роняли слезу. Кто знает, если бы сложилась ее судьба иначе, может, стала бы она знаменитой певицей? Говорят, что талант в землю не зароешь. Однако, сколько безвестных талантов  схоронено в русской глубинке!
Любимой забавой женщин в праздники Пасхи и Троицы было катанье яиц.
Посреди лужайки  ставили с наклоном деревянный желоб. По нему надо было с силой скатить яйцо так, чтобы оно ударилось о другое яйцо, лежащее возле основания желоба на земле, и разбило его.  Чье яйцо оказывалось крепче, тот и забирал разбитое. Остальные стояли вокруг, переживали, шутили и ждали своей очереди.
И что интересно, сквернословия, а тем более мата, в те годы не было слышно.
На святки устраивали гадания, наряжались в вывернутые наизнанку полушубки, ходили по избам, пугали друг друга. На посиделках рассказывали страшные истории про леших, кикимор, домовых да лесовиков, которые сбивают  путников с дороги и водят их по лесу  иногда неделю, месяц, а то и целый год.


Первое радио

Однажды приехал в деревню из Кологрива работник РОНО (районного отдела  народного образования,) Он  познакомился с тем, как живут люди, как проводят свободное время, что знают о жизни страны, и сообщил, что скоро появится у жителей Половчинова связь с внешним миром – радио. В самой большой избе  он оставил какие- то аппараты, провода, ящички и уехал.
С трудом верилось людям,  что будет какой-то толк из этой затеи. Но некоторое время спустя из сельсовета, который находился в деревне Вяльцево, и где имелся телефон, приехал посыльный и сообщил, чтобы в такое-то время, такого-то числа жители Половчинова собрались у аппарата радио. И когда в напряженной тишине  раздался легкий шорох, а затем послышался  голос: «Здравствуйте, товарищи коммунары!»,- то изумление и восторг охватили собравшихся.
А диктор сообщил, что  передачи  будут теперь проводиться регулярно, в определенные дни и часы. Так  крохотная, затерянная в лесной глуши Половчиновская  коммуна получила связь с внешним миром.



Гришина новина

Казалось бы, вот и сбылась вековая крестьянская мечта о счастливой и зажиточной доле. Но в коммуне  начался разброд. Назревал конфликт интересов.
Началось все вроде бы с мелких  капризов: один – «Не хочу гороха, хочу каши!», другой - наоборот. А в целом это был  извечный конфликт личности и общества.
Наиболее трудоспособные, крепкие семьи  с большим числом  работников стали считать несправедливым, что плоды их трудов попадают в «общий котел» и  делятся между всеми  членами  коммуны поровну по числу едоков. Наверное, тут дело было не только в  инстинкте собственника, а еще и в том, что  людям сильным, инициативным, стало тесно в рамках коллективного существования, захотелось личной свободы.
Из коммуны захотел выделиться Григорий Морозов с семьей. У него были три взрослых сына: Александр, Василий и Андрей да три дочери: Поля, Таня и Наташа. Им отвели земельный участок за ригой.
С каким энтузиазмом взялись они  осваивать свою собственную землю – свою новину! Они валили деревья, жгли и корчевали пни, пахали, боронили, сеяли и сажали.
К сожалению, я не успела узнать у мамы, добился ли Григорий Морозов хозяйственных успехов. Знаю только, что со временем бросил он свою новину и уехал в районный город  Кологрив.  Но  название: «Гришина новина» так  и осталось за этим местом.
Был ли связан его отъезд с начавшейся коллективизацией, или с трудностями ведения единоличного хозяйства  на наших скудных северных землях, не  знаю. Не исключено также, что  был он репрессирован.
Хотелось бы узнать  подробнее о судьбе этой любопытной личности, схожей с  шолоховским героем – Григорием Мелеховым:  та же неуемность, желание личной свободы, поиск своего пути. Но спросить некого. В конце концов он оставил свой след на земле: названиие «Гришина новина» в одном из самых живописных уголков Кологривского района.


Прощай, Половчиново!

В 30-е годы, после выхода соответствующих постановлений правительства, коммуна была преобразовании  в кооператив, а затем в колхоз. В колхозе половчиновцам тоже жилось неплохо, ведь они привыкли трудиться, не покладая рук. Но грянул 41-й год,  и  война унесла почти все мужское население деревни. А потом – безумное  администрирование   50-х – 60-х годов, когда крестьянин мог пахать и сеять только по указке сверху, ликвидация неперспективных деревень – вот и  опустели  крестьянские избы.
Половчиново  присоединили к Вяльцевскому  сельсовету. Избы частично перевезли, частично просто разобрали. Половчиновцы разъехались во все конца света.
Долго стоял одинокий, покинутый дом  моего деда- Василия Морозова. Говорили, что ночевали в нем геологи, которые постоянно что-то ищут в нашем районе. А однажды запылал он в ночи ярким факелом. Кто его поджег, неизвестно. Младшая дочь деда Василия, моя тетушка Роза, которая в это время жила в  соседней  полузаброшенной   деревне Вяльцево,  видела оттуда, как горит ее родное гнездо. Могу себе представить, что она при этом чувствовала…
Я была в этих местах в 1975 году.
Чистый бор по дороге из Черменина был уже вырублен, но очертания леса непосредственно вокруг бывшего Половчинова сохранились, только тоненькие березки, что росли на Гришиной новине, стали  высокими, большими деревьями.
На дороге, которая когда-то проходила через деревенский прогон, сидели те же огромные черные бабочки, что и в далекие дни моего детства. Видно, природа более постоянна, чем люди.
На том месте, где стоял дом дедушки Василия, вырос прямоугольник высоченной крапивы, четко обозначающий границы дома, ведь крапива отлично растет на пожарищах.
На  окраине деревни, на речном склоне, был когда-то колодец с удивительно чистой и вкусной студеной водой. Теперь он осел, крыша его лежала на земле,  из –под нее сочилась тоненькая струйка влаги.
Черемуховый сад тоже пропал, лишь кое-где виднелась молодая поросль. Может, большие деревья пострадали во время пожара, а может быть, есть  некая мистическая связь  между деревом и человеком. Недаром рассказывали, что в Вяльцеве  с уходом его жителей стали падать огромные липы, что росли вдоль деревни.
А как же река? Затаив дыхание, с замиранием сердца  спускалась я по речному косогору к реке моего детства. Неужели сейчас я  снова окунусь в нетронутую тишь  лесной реки, увижу ее чистую, прозрачную до самого дна воду, тихую заводь с лилиями да кувшинками, мальков, снующих по мелководью, ивовые кусты над омутом! Где-то еще должен быть тот плоский камень в паре метров от берега, прикрытый сверху водой,  на  который  в детстве мы  взбирались и наблюдали за кружившими  вокруг большими рыбами. Неужели сейчас я снова все это увижу?
Вот и река. Но что это? Почему она несет не ту, прозрачную до самого дна воду, а какую-то коричневую муть? Неужели это после недавно прошедших дождей? Но нет. Как бы в ответ на мой   немой вопрос  я увидела медленно проплывающую у самой кромки воды большую плоскую рыбу. Наверное, это был лещ. Рыба плыла вверх брюхом. Изредка, очевидно пытаясь уйти на глубину, она переворачивалась. Но тщетно.
-Что с ней? Может, ее зашибло падающим бревном? Но лесосплава сейчас нет. Значит, она просто задохнулась в этой к4оричневой жиже,-  с ужасом подумала я.
Пересилив себя, я все же вошла в мутную воду, чтобы отыскать  знакомый с детства плоский камень. Но его не было. Видно со временем  он погрузился в  речное дно.
Внезапно первозданную тишь  нарушил  рев моторной лодки. Взрывая носом волны, она промчалась мимо. На лодке во весь рост стоял молодой парень в цветастой рубахе, завязанной  на груди узлом. На шее у него висел  включенный на всю мощь радиоприемник.
- Ну что же, значит, и сюда добралась « цивилизация».- подумала я. - Не зря теперь в каждой уцелевшей  избе есть телевизор.
Итак, прощай, река моего детства! Прощай и прости нас за то, что сгубили мы твою тихую красу. И это всего лишь в течение жизни одного поколения. Представляю, каким толстым  слоем гниющих деревьев устлано теперь твое некогда чистое русло.
До чего же мы бездумно жестоки  к природе! Ей остается только ответить нам тем же. И это будет справедливо.

В 1975 году еще теплилась жизнь в Вяльцеве и Астафьеве, а теперь, как пишут мои родственники, ныне живущие в Кологриве, по всему левому берегу Унжи стоят пустые итзбы.
…Когда-то мама рассказывала, как в детстве она вместе с другими половчиновскими ребятишками находила в  усадебной земле  осколки битой посуды, цветные стеклышки. Если сквозь них посмотреть, то мир окрашивался  в синие, красные, желтые тона и казался невероятно красивым. Дети пытались представить себе, кто здесь когда-то жил, какими были эти люди? Взрослые тоже ничего не знали об этом.
…Сегодня, наверное, на Гришиной новине шумят уже старые березы, если, конечно, их не срубили. Зарастают высокой травой на заброшенном сельском кладбище  могилы горстки крестьян- мечтателей, собиравшихся построить на своем клочке земли маленький рай. Им казалось, что цель эта вполне достижима, что они на правильном пути. Даже свой колхоз они назвали «Верный путь». Только  все оказалось гораздо сложнее.
Несомненно, когда-нибудь в этом чудесном месте снова поселятся люди, закипит жизнь. Как хотелось бы, чтобы они сохранили память о тех, кто жил и трудился на этой земле до них, кто мечтал найти дорогу  к  счастливой, богатой и справедливой жизни. Ведь люди никогда не перестанут искать эту дорогу, искать ответы  на извечные вопросы: как сочетать  интересы личности и общества, частную собственность и интересы государства, т. е. «мое» и «наше», личную свободу и подчинение закону?
Наша страна  сегодня  тоже ищет эту дорогу, возделывает свою «новину» уже на более прагматичных, более свойственных природе человека путях.
Удастся ли нам это? Удастся ли человечеству решить  эти вопросы в двадцать первом веке?
Дай-то Бог!



ххх

Почему я так подробно, скрупулезно написала о своей крохотной, давно исчезнувшей деревушке?  - Потому что  понимаю: память каждого человека – это историческое свидетельство того отрезка времени, который ему удалось прожить 
Сегодня мы осознали необычайную текучесть времени, моментальные смены декораций, катастрофические обвалы  истории. Тем более хочется сохранить  память о том, чему свидетелями мы были.
Сотни тысяч деревень сметены с лица земли. Наверное, это закономерно. В наш технотронный век жизнь в деревне должна быть совсем другой.  Но как хочется, чтобы новые хозяева  пашни  знали и  помнили о тех, кто жил и работал на этой  земле до них.

У каждого человека есть уголок земли, где проснулось его сознание, где  он получил самые первые жизненные впечатления. Для меня такой уголок  - исчезнувшая деревушка  Половчиново. Наверное, поэтому , не умея писать стихи, я все же  написала стихотворение  о  ней. Да простят меня  профессионалы.

Деревенька


Бор шумит над рекою задумчиво,
Много старых преданий тая.
Вот гора над речною излучиной –
Там была деревенька моя.

До сих пор вспоминаю, как сказку я :
Пять домов на горе той стоят,
А над ними черемухи майские
Чуть колышут свой белый наряд
 

Берега цветом вешним украшены,
А под вечер по ним – светляки.
То Астафьево, Вяльцево, Машино
Зажигают свои огоньки.

И, куда бы судьба ни забросила,
Знала я, что в деревне живет,
Весь в заботах с весны и до осени,
Мой бесхитростный, добрый народ.

…Нет душистее ягод малиновых,
Нет студеней лесного ручья…
Под названьем смешным – Половчиново
Там стоит деревенька моя.

Там в бору заповедными тропами
Тихо бродит лесное зверье.
Коль увижу, спрошу: «Ненароком вы
Не встречали ли детство мое?»

Только зверь недоверчиво косится –
Наступила лихая пора-
И в бору заповедном разносится
Гул моторов да стук топора.

…Разгорался пожар над долиною
И метался черемухи цвет –
То деревня моя  Половчиново
Посылала прощальный привет

Берег замер, тревогой  охваченный,
Но молчал деревенский набат,
Ведь в Астафьеве, Вяльцеве, Машине
Только избы пустые стоят.

До сих пор сердце больно сжимается
Хоть давно деревеньки той нет,
Лишь на землю, кружась, осыпается
Белоснежный черемухи цвет…


                2007-2020.
                Г.Электросталь