Глава 3. Лето на севере

ЗНа толстовский вопрос: «Для чего люди пишут?» — Ухтомский высказывал своё предположение: «…писательство возникло в человечестве «с горя», за неудовлетворенной потребностью иметь перед собой собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и придумал писать какому-то мысленному, далёкому собеседнику и другу, неизвестному алгебраическому иксу, на авось, что там где-то вдали найдутся души, которые зарезонируют на твои запросы, мысли и выводы!»

Психологическая мотивация творчества как потребности иметь собеседника, видимо, была и у Юрия Куранова, но в его случае выразилось и нечто глубинно присущее его душе: отношение к миру в его живых или одухотворяемых воображением образцах, как к любимому, почитаемому, интимно-близкому другу и собеседнику, и потребность передавать свои глубинные чувства словом. Направление развития его таланта по большей части задавалось жизнерадостным началом, проявляющимся ощущением счастья при созерцании чистой и возвышенной красоты и при собственном участии в празднике жизни. С самых первых его текстов эти состояния души находят яркое выражение. Это не значит, что он не замечал тёмных сторон действительности. Замечал и страдал от этого. Имея чуткое сердце, обострённое чувство справедливости, способность самостоятельно критически мыслить, смелость честно выражать своё мнение и поступать согласно велениям совести, он не мог избежать невзгод. Но душа не увязала в негативах, в ней неизменно присутствовало стремление к свету.

С первых литературных текстов Куранов предстаёт как писатель, имеющий своеобразную манеру и свой уникальный стиль. В том смысле, который в эти понятия вкладывал Гёте в статье «Простое подражание природе. Манера. Стиль» (1789).

«Манера» - это субъективный язык, «в котором дух говорящего запечатлевает себя и выражает непосредственно». Манера Куранова так неповторимо индивидуальна, что её невозможно спутать ни с чьей. Даже тогда, когда он выражает не личное отношение, а как бы взгляд любого человека (характерный для Куранова оборот: «если посмотреть…»), наблюдательного не поверхностно, чувствующего тонко, мыслящего образно и философски, любящего природу и людей. Дух автора (не явно, но уловимо для внимательного читателя) витает в каждом его произведении.

 «К началу 60-х годов, сознательно овладевая формой короткого рассказа, я вплотную подошёл к жанру миниатюры. Этот очень сложный и редкий литературный жанр расположен на грани прозы и поэзии. Как бы мост между ними. В истории мировой литературы всегда было так, что за овладением жанром миниатюры литература того или иного народа делала открытия не только в области литературной формы, но и на пути овладения и содержанием. Таковы примеры Сэй Сёнагон, японской поэтессы 11 века, Шарля Бодлера - французского поэта прошлого века, Ивана Бунина… Но для того, чтобы литература того или иного народа восприняла эти открытия, литературная среда его должна быть на высоком уровне интеллектуального и культурного развития. В СССР культурное развитие постоянно кастрировалось. Прозу замкнули в сейфе примитивного натурализма…» («Острова в пространстве». Предисловие. «Запад России. - 1993. - № 4).

Через цензуру, даже в период «оттепели», пропускалось лишь то, что соответствовало методу соцреализма, т. е. лишь упрощённому копированию реальности. Произведения автора, обладающего ярко выраженной индивидуальной манерой (тем более стилем) могли пройти лишь по недосмотру цензора. Куранов сам удивлялся: «При всеобщей нетерпимости к личности самостоятельной, к таланту – я не могу понять, как меня просмотрели. Какая-то мистическая случайность» («Раздумья на фоне музыки и ростральных колонн»). А может не случайность – а некий Высший Промысел?

Вряд ли можно назвать прямого предшественника Куранова, писавшего схожим образом. Можно говорить о некоторой преемственности в связи с такими писателями, как Тургенев, Паустовский, Пришвин, Бунин, Альфонс Доде, для творчества которых, как и для творчества Куранова, характерно сочетание естественной интуитивной талантливости с художественным мастерством. Своеобразие Куранова–писателя в том, что он и в прозе – постоянно Поэт. Он уделяет внимание каждому образу, каждому предложению, каждому слову, не упуская из виду целостность всего текста, стараясь передать суть вещей и явлений, как можно естественнее и впечатляюще, и в то же время ёмко, без излишеств. Все детали выверены и взаимоувязаны в единстве. А главное, он не перестаёт быть Поэтом с большой буквы в его неизменном устремленье к прекрасному и возвышенному.

И названия произведений подбираются в соответствии с содержанием и так поэтичны, что только из них можно составить поэму.

«Лето на Севере» – казалось бы, простое обыденное незамысловатое название. Но оно, как нельзя лучше, передаёт присущие каждому рассказу сборника качества и эмоциональное наполнение каждого из них. Читая их, чувствуешь тепло, о чём бы ни говорилось, в какое бы время года ни происходили события. И Север воспринимается как место, согревающее душу, – место, где возможно круглогодичное лето, любование миром, живущим какими-то неиссякаемыми глубинными соками, где возможно и собственное участие в празднике жизни.

Миниатюры Юрия Куранова вызывают непосредственную радость присутствия в прекрасном мире природы, в единстве с её красками, звуками, запахами, открывают для читателя возможность проникаться жизнью красоты, вибрировать в унисон с её ритмами.

Так жили наши предки и сейчас живут племена, которые принято считать примитивными. Например, сегодняшние бушмены живут в ладу с окружающей природой и друг с другом; им знаком поэтический трепет от любви, от счастья, от восторга перед чудом жизни. Это происходит из-за их естественной религиозности Сверхчувственности их восприятия): их бытие и познание мира ещё идёт по большей части в русле божественной программы. Такое в процессе цивилизации утрачиваемое ощущение близости к самым «истокам жизни», – остаётся доступным только детям, влюблённым и поэтам.

«Те самые листья, которые так недавно шумели высоко под облаками, теперь летят ко мне под окно.

– Куда вы летите?

Они толпятся у завалины торопливой стаей. Они силятся поведать что-то. Но я не понимаю речей их.

– О чём вы?

Тогда они летят к малышу Гельке, который сидит посреди дороги и возводит из пыли какие-то лиловые города.

Они окружают его. Они вспархивают ему на локти и на плечи. Он улыбается им, он подбрасывает их, он их ловит. Он ни о чем их не спрашивает. Они ничего ему не говорят.

Они поняли друг друга.

Они играют» («Листья»).

Понимание в игре, без слов. Оно возможно. Ребёнок способен видеть больше, чем глазами можно увидеть; слышать больше, чем ушами можно услышать; понимать больше, чем через слова. Речь – поверхностный посредник, который порой вытесняет у взрослого человека глубинные способности общения-взаимопроникновения, способности бессловесного растворения в жизнесозидающем потоке природы. Так возможности, данные человеку изначально, лишь на время в раннем детстве проявляются и за неимением практики и за невостребованностью при общении у многих остаются нереализованными в течение последующей жизни. Читая эту миниатюру можно воскрешать состояние детского радостного понимания без слов.

Особенностью малой прозы Куранова является досюжетная и внутрисюжетная открытость. Автор словно продолжает разговор, затеянный когда-то; развивает мысль, которая зародилась когда-то раньше. Читатель приглашается поучаствовать в продолжении, самостоятельно достраивая непредставленное явно в пространстве текста.

 «Сквозь безветрие лесов пришел еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.

«Услышал», – подумалось мне о нём.

Лист осторожно лёг вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. «И я услышал», – подумалось мне о себе под тёмной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого клёном и липой.

И я услышал» («Тишина леса»).

Вроде несвязанные друг с другом события связываются впечатлением, которое они производят на героя-наблюдателя. Речь идет не столько о тишине леса, сколько о способности чуткого внимания человека, тишине состояния – открытости очищенной от мирских треволнений души для таинственной музыки мира.

А тишина на хуторе Трошинцы «уже и не похожая на тишину. Это такое состояние неба, лесов, полей, в котором всё поёт. Это именно тишина состояния, которая наполняет человека, словно глоток прохладной и чистой воды. Будто впервые слышит человек, как шуршит за стеной крапива, как замирает ветер в цветущих ячменях, как под крышей кричат ласточки, как льётся в бадью колодезная вода, как цветёт за дорогой кипрей и как даже стук сердца становится похожим на все эти счастливые звуки»  («Тишина»).

В лирических произведениях Юрия Куранова предстаёт сквозь словесную музыку текста человеческий дух, который в своей глубине сохраняет связь с мистической сутью природы. Поэтическая проза Куранова даёт возможность читателю выйти из ограничения восприятия пятью чувствами. Как в рассказе «Голос бамбука, цветок персика» японского писателя Ясунари Кавабаты: «Ему уже не только слышался голос бамбука, он видел этот голос, и он не только любовался персиковым цветом – в нём зазвучал цветок персика».

Зачем в природе столько красоты? Кто мог до человека ею любоваться? Жизненный порыв свойственен и растениям, и животным. А вот любование красотой, эстетическое чувство?

«Весь день паук ткал в травах. К вечеру между высокими листьями травы уже колыхался густой клубок, висящий на длинных крепких растяжках.

С рассветом пришла в паутину роса. С восходом установился в паутине луч света, и тонкие, туго натянутые нити засверкали. Покачиваемые ветром, они то светились голубизной, то наливались белым блеском, то летучим багряным инеем. Они сплетались в светящиеся веерные перекрытия, в стрельчатые готические своды, ажурные шпили, аркады! Этот маленький клубок переливающегося света был похож на все дворцы прошлого одновременно».

Паутина не только практическое приспособление для ловли пищи, но и произведение искусства, с которым при определённых обстоятельствах сравнимо созданное людьми. Но человеку не дано подняться в своём творчестве до божественных образцов. Одухотворять он может лишь в воображении, тут он подобен Богу.

Всё: чудесным образом происходящее с рассветом, с восходом солнца, с приходом росы – выливается в реакцию наблюдателя.

«Это было так удивительно, что сам паук изумлённо припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса» («Бабье лето»).

Магия красоты завораживает и самого строителя-паука, и читателя.

В миниатюрах сборника «Лето на Севере» в любовном созерцании автора предстаёт Костромском край. Село Пыщуг, полёт до которого от станции Шарья похож на прыжок кузнечика, и первые минуты в котором ошеломляют тишиной. Извилисто ползущая через чащи Ветлуга. Вскользь упомянутые, но согретые тёплым чувством автора деревушки: в ложбинах – Реутиха, Осинники, Соколовское и на увалах – Ираклиха, Петухи, Сосновка; Величественное Галичское озеро и древний город Галич, почти ровесник Москвы.

 «О чем я только не писал… Писал о реках, об озерах, о городах, о деревнях и поселках. И все же о многом я еще не сказал ничего. Я говорил о Изборске, но так мало… Но только я подумаю о том, чего вообще не касался, у меня начинает кружиться голова» («Обещание»).

«В ясный день стоит только засмотреться в небо — и увидишь всё, о чём думается. Пусть только облаком слегка затянет солнце. Тогда и лучи не слепят, и ветер прохладный, а сам ты уже в дальних краях, там, где бывал, может быть, очень давно…

Я здесь вспоминаю о далеких краях. А там, на гигантах Тянь-Шаня, или в лиловых ущельях Камчатки я стану вспоминать об этих холмах, об их золотых перелесках. Ведь так воскрешаем мы страны прошлого в необъятных просторах нашего сердца.

Так всё шире и богаче становится Родина, так всё счастливее и больнее залегает она в сердце человека» («Под тенью облака»).

Костромской край вписывается в большее образование – Родина, и далее – в пространство Земли, Космоса. И всё это поэт вмещает в поле зрения и чувствования своего сердца.

Глубоко чувствующий человек, конечно, не может постоянно радоваться, но желание радоваться и радовать, как признак влечения к жизни, неизменная внутренняя особенность Юрия Куранова. В этом причина, казалось бы несовместимых амбивалентных, эмоциональных состояний героев, или повествователя, или вообще неизвестно откуда взявшихся состояний в пространстве текста:

«…слушать. Как дождь шумит по крыше. И грустить, глядя на озеро. Счастливым быть от этой грусти» («Раздумья на фоне музыки и ростральных колонн»).

 «Колыхалось какое-то радостное настроение праздничной грусти…» («Потерянная грусть»).

Вроде парадокс. Но ведь и грусть может быть благотворной для души, когда это не уныние, а лёгкое сожаление о волновавшем когда-то и утраченном ощущении и одновременно надежда вновь его обрести и томительное предчувствие будущей радости.

Радуга (гамма) человеческих чувств так богата, и, как это не кажется парадоксальным, действительно есть возможность соединения казалось бы несочетаемых тонов спектра. Этим и отличаются необыденные состояния и обращают на себя внимание.

Синтез страдания и наслаждения был свойственен и эстетике древних греков.

Ахилл тени (призраку) Патрокла, убитого под стенами Трои друга, предлагает вдвоём насладиться рыданьем.

Ахилл на форминге играет, бросив ахейцев,
гнев свой игрой усмиряя.
Радость взяла промыслителя Зевса –
и на творенье своё он восхищаясь взирает.

Похоже, что возможность разнообразных (вплоть до парадоксальных) сочетаний эмоций в человеке предусмотрена Божественной программой.

Читая Куранова можно увидеть жизнь и своей души в разнообразных сочетаниях эмоциональных состояний. И отмечать те, которые делают тебя чутче, чище, тоньше, добрее, лучше, отдавая им предпочтение перед теми, которые огрубляют и ужесточают и перед косным бесчувствием.

Любовь к своим соотечественникам, гармонично вписывающимся в природу родины, Куранов трогательно передаёт в миниатюре «Золотая синь». Вместе с автором любуешься их сияющими изнутри лицами и такими узнаваемыми характерными для русского человека душевными качествами.

«Синева – воплощение простора. Нет ничего свободней и безграничней неба. Золото – воплощение стойкости. Там где другие металлы превращаются в прах и ржавчину, золото не теряет своего блеска»

В отдалённом от цивилизации мире, в окружении природы, почти девственной, и в дружественном общении с сохранившими сердечную доброту людьми меняется отношение Юрия Куранова к человечеству, наконец, обернувшемуся к нему своей светлой стороной.

«Рассеянный свет солнца одевает крыши, травы, леса, и всё приобретает какой-то прозрачный оттенок, словно выцветший за лето платок. Тени уже непохожи на тени, лица делаются удивительно светлыми, как бы сияющими изнутри. Кажется, что именно в такой день появился на свет каждый из этих светловолосых людей с тонкими пушистыми косами, с глазами не то голубыми, не то серыми и с улыбками, больше похожими на выражение мечтательности… Милой сердечной добротой веет от таких полдней, когда люди не поют песен, не бегут на реку купаться, а как бы застыли в задумчивом замирании. Вся жизнь на многие годы вперед кажется ясной, простой и светлой….» («Парусиновые полдни»).

 «Есть только один путь сделать жизнь более доступной пониманию в высоком смысле, и путь этот лежит через раскрытие внутренней красоты явления… красота всегда одна – это внутренняя гармония, на которой держится жизнь» – так Куранов скажет в «Озарение радугой» о задаче художника не усложнять излишне, но и не обеднять явление в целом.

В этом же произведении есть слова о радуге, которая «растёт и расширяется по лесу, и становится видно при свете её, какие удивительные соки текут и бьются в каждой травке, в каждом листике, в каждом цветке, какими светоносными потоками текут они вверх, по берёзам, по соснам, по елям и какое праздничное сияние колышется в воздухе над каждой весенней былинкой, над каждым кустом и над каждой веткой».

С такой радугой можно сравнить поэзию миниатюр Куранова, в радужном свечении которой перед читателем не только предстаёт в разноцветии многообразных оттенков живая красота природы, но и в душе его зарождается течение светоносных потоков, и она озаряется праздничным сиянием.

В диалоге с Владимиром Стеценко «Не буду брать учительскую роль…» Куранов, говоря о своём сборнике «Лето на севере», вспоминает:

«Несколько лет я жил на хуторе. Там в бывшей житнице, у окна проходит электрический провод. И вот по утрам на этом проводе ласточка пела <...> Много раз я видел её на расстоянии 70 сантиметров от моего лица. И она меня видела. Она меня уже не боялась. Ласточка садилась на этот провод и пела. Я смотрел в глаза ласточки. И я убедился, я твёрдо поверил, что она молится. Она, может быть, и не понимает, что это молитва. Но она молится. Вот я думаю, что нечто подобное у меня было в «Лете на севере», которое написано в Костромском крае. Я думаю, что моё произведение неизмеримо проще по своей мистической силе, по своей духовности, чем утренняя молитва птицы, но это было, в общем, то же самое. И это произошло, конечно, подсознательно. Я не был тогда христианином, я почти ничего тогда не понимал, но я чувствовал, что есть неизъяснимая прекрасная сила. Я ощущал её, предчувствовал, я узнавал её. И вот она дала мне возможность написать эти коротенькие рассказы».

Ласточка молится, «славя Творца» своим пением. Это сама крошечная её жизнь (как и каждая) воспевает «великую жизнь». И в бесчисленном разнообразии разносится по свету одна и та же старая, как мир, и юная, как утренняя заря, весть: «Жизнь – всюду жизнь, и вся она держится на трепетности, на священном чувстве любви». («Озарение радугой»)

Мир преисполнен скрытой естественной религии. Воды этой неизъяснимой прекрасной силы проистекают из священного источника, наполняя все живые существа, большие и малые, огромной надеждой и верой, лежащей в основе их жизненного порыва.

Поэзия это уже нечто значительно большее, чем пение птицы. Но у них есть общее: выражение благоговения к источнику жизни.

В «Воспоминание о детстве» Куранов рассказывает о встрече молодых писателей России в 1968 году: «(Василий Белов) бросился терзать меня за то, что я пишу рассказы, в которых кроме красоты ничего нет. Он, правда, не скрывал, что рассказы эти ему нравятся, но уверял, что они никому не нужны и что свой талант я трачу впустую».

Белов, полагая, что даёт низкую оценку творчества своего талантливого коллеги, на самом деле дал высокую. Это он и сам интуитивно чувствует, получая удовольствие от чтения курановских рассказов, в которых красота предстаёт живой и целомудренной, очищенной от всего, что делает жизнь некрасивой. Лирическая поэзия Куранова, как и всякая высокая лирическая поэзия, нужна во все времена существования человечества, как очищающая родниковая вода, как хлеб надсущный, духовный – без такой пищи человек перестаёт быть человеком.

Красота целомудренная не пассивна. Она может влить силу любви в душу. Её божественное явление побуждает к действию благому: не сорвать цветок, не убить оленя, а сохранить, защитить красоту жизни, продлить в духовном мире (в творчестве), воспеть, чтобы и другие берегли её, проникались любовью к ней, чтобы любовь зарождалась в душах людей.

Жизненный и творческий путь Юрия Куранова – это путь от восприятия в явлениях чистой и возвышенной красоты, от восприятия жизни красоты к постижению Источника этой жизни.