Глава 5. Озарение радугой

К Псковскому периоду относится завершение работы над повестью «Озарение радугой». Вот уж где пир – радужный пир поэтического слова, красок, музыки – ведь повесть написана поэтом по мотивам жизни художника, человека, много значащего для Юрия Куранова, предоставившего ему не только кров, но и доверчиво открывшего своё сердце, человека, с которым у Куранова было духовное созвучие. Написана с любовью к этому человеку, с благодарностью за щедрость его души, с проникновенным, но очень деликатным вниманием к его внутреннему миру. Но она не только о художнике Алексее Козлове.

 «Повесть похожа на сюиту: в ней переплетаются мелодии и цвета, звучат радуги, в ней размышления о живописи и художниках, о музыке и композиторах, о лесах и реках, похожих на океаны, о городах и сёлах русских» (Юлия Чекмурина «Город помнит»). В повести приоткрывается завеса над тайной вдохновения и творчества и в разноцветии многообразных аспектов раскрывается талант самого автора.

Глубина постижения произведений Куранова зависит от читательского таланта. Чтение повести «Озарение радугой» затрагивает у каждого человека определённый его индивидуальными особенностями диапазон душевных струн. В отношении чуткости восприятия, проникновенности в замыслы и чувства автора и своеобразности поэтического отклика интересны и показательны «Заметки на полях» повести «Озарение радугой» ученицы Юрия Куранова Юлии Чекмуриной, названные ею «Озарение любовью».

В её заметках много ценных наблюдений. Она увидела, что текст поначалу воспринимаемый, как прекрасная литературная мозаика, имеет два параллельных потока: внешний и внутренний. Целостность произведения, органичное соединение сюжетных и как бы не имеющих отношения к основному сюжету фрагментов, создаётся тем, что внутренний поток никогда не прерывается. Это непрерывная цепочка образов, ощущений, состояний, понятий. «Их развитие – это тоже развитие сюжета, только в эмоциональной сфере, или, может быть, точнее – на уровне «мыслечувствования». Писатель открывает направление движению наших мыслей, не называет чувств и состояний, а позволяет нам пережить их во всей сложности, многомерности, неуловимости. Внутренний план – это глубокий подтекст, который раздвигает тему жизни одного человека до судьбы народа, это возможность увидеть жизнь таланта в различных ситуациях, временах и странах, и задуматься еще раз о нашем предназначении и о смысле таланта и смысле искусства. Это возможность взглянуть на Землю и человека на ней – с высоты: может быть, с огненного облака, которое поднимает нас в манящее вечной тайной пространство».

Завораживающе привлекательным чтение повести делает Курановское Слово, которое так и тянет написать с большой буквы. Безупречным выбором слов осуществляется перевод живописи в поэзию, почти эквивалентный по возможности восприятия. А часто ещё и дополненный поэтическим проникновением в глубинную суть живописного произведения.

«У Козлова, как грибы в пору тёплых дождей, пошли небольшие этюды…написаны они были не с натуры. Правда, писал художник их где-нибудь в логу, на пригорке, у лесной опушки либо над речкой, но писал он их совсем не такими, какими посторонний человек их здесь увидел бы...

Как правило, это вечер, либо ночь, или же рассвет. Маленький трепетный цветок притаился где-то в гуще трав и, уже охваченный вечернею тьмой, трепещет перед надвигающимся мраком ночи. Все существо его напряжено, он живёт, он лелеет в себе жизнь и за неё трепещет. В нем проснулись необычайные силы, в этом крошечном венчике лепестков, и светит сквозь сумерки – поистине неугасимый светильник… Когда человек смотрел эти маленькие портреты цветов и растений, его охватывала робость. Робость перед таинственным и, казалось бы, дерзким желанием художника заглянуть в жизнь этого кроткого существа, в самую его душу… в мире внимательного общения трав друг с другом, и в то же время с человеком, высвечивалась и чуть-чуть обнажалась с деликатностью необычайной аналогия: жизнь – всюду жизнь, и вся она держится на трепетности, на священном чувстве любви».

Словом Куранова осуществляется чудо перевода в поэзию не только живописи, но даже музыки, или поэзии в музыку. «Может быть, потому, что музыка намного шире всех существующих видов искусства» передать её словами так, чтобы услышал другой невозможно. Но Куранову удаётся вызывать словами звучание музыки.

«Почему-то я думаю сегодня о скрипке. Она звучит в моём сердце, настойчивая, протяжная, бесконечно властная, как шёлковая ткань цветастой шали, на которой узор то вспыхивает, то исчезает, то вновь появляется и застывает, казалось бы, навсегда. Но вот узор скользит по сугробам, как отсвет далекого тревожного сияния, от которого загорается и одновременно леденеет сердце.

Нет, это скрипка течёт по скатерти, как зелёное, как мглистое вино… Вино течёт, и светится и капает, нет, падает, как тёплое и ещё наполненное дыханием тело, на широкие половицы избы. И на полу дымится, расплывается, и огненность какая-то озаряется над ним, и колышется, как дикое растение, нет, птица, которая долго летела среди ночи и вот упала... на сугроб, и снегопад склоняется над нею, и наступает полночь.

Нет, это не птица, нет, это не шаль и не вино. Это скрипка, печальная и кроткая, как девичье дыхание на рассвете, когда проснулось сердце, но все ещё спят. И жизнь представляется прекрасной, бесконечной, но тревожной. А дышится легко. И по телу по всему движение тишины и молодости, словно пение птиц предрассветных, цветёт и замирает».

В сердце чуткого читателя звучит музыка, а перед глазами фантастическое действо. Объёмный видеоряд на фоне трёхчастного скрипичного концерта.

Глубинная связь достигается автором благодаря единству его эстетического, этического и мистического восприятия мира.

Филологические новшества Куранова граничат с чудом. Например, внутреннее мироощущение героя раскрывается почти без привлечения событийного ряда, без прямых определений состояний героя или подробного их описания, а через, казалось бы, посторонние образы; рассуждения, вроде бы, на отвлечённые темы.

Отчего так плакал Алексей Козлов на обрывистом высоком откосе берега Волги в самом сердце нижегородского величия под облаками, которые «несло с востока, из-за равнин и лесов, которые столетиями заливали Русь несметными потопами завоевателей, откуда вечно пёрло враждой неистовой» – на высоком пограничном береге, где строился внутренний, духовный облик трудолюбивого, открытого, мужественного, несгибаемого нижегородца. Где «больше ни о чём ты не можешь и не смеешь думать, как только о России. И нет в твоих мыслях, может быть, ничего определенного, ничего конкретного и готового сию минуту высказаться – да это и неважно. Ты прекрасно понимаешь, что всякое слово тут бессильно. И бессильна музыка. Даже такая, что тяжкими тучами, нет, увалами, нет, несметными лесами плывёт и наваливается на всё вокруг и, может быть, на всё человечество своим величием и невесомостью, как это в знаменитой, в былинной музыке Аренского. И стоя так, только…одно… можешь почувствовать в сердце: нет, пожалуй что, на всём белом свете более русской местности, чем эта. И действительно, здесь плакать хочется, как ребёнку».

Хочется плакать в этом пространстве, где сконцентрировался русский дух. Где можно почувствовать трагичность втянутости во вражду, междоусобицы при необозримости расстилающихся просторов и потребности любви в сердце. Трагичность судьбы русского народа, совлекаемого от любви к ненависти.

Всплывает другой фрагмент о встрече Москвой «ратников, живых и положивших животы свои на поле брани» в Куликовской битве. Картина предстаёт перед взором Андрея Рублёва, стоящего у монастырских ворот и смотрящего вниз на дорогу.

«Шли люди устало… Везли и везли тела. Казалось, на Руси никогда ещё не проносили столько мёртвых тел. Но не было слёз, не было восклицаний. Были строгие, тихие женские лица… женские лица светились ровно и возвышенно, словно тихие, но праздничные свечи…

Москва звонила. Звонили в окрестных сёлах по горам и долинам…

Андрей смотрел вниз на суровую, на смиренную, на несгибаемую Русь, и чудилось ему, что видит он всю её от одного предела до другого, со всеми её посадами, мостами, лавками, избушками и хоромами, со всеми нескончаемыми лесными далями и родниковыми укромностями, а над ней встаёт в озарении взгляда инока величественный и алый в своем великолепии ангел с золотыми, пока что полусложенными, крыльями, которые он в любое мгновение может расправить и поднять над целым светом».

И ратники, и встречающие их женщины, и Андрей Рублёв – страдающие, но выходящие из потрясений не сломленными, не утратившими надежды на то, что ангел может расправить крылья над Россией и над целым светом. И что Русь услышит призыв Свыше. И в душах россиян расцветёт любовь, не омрачаемая печалью. Слёзы страдания сменят слёзы радости.

Боль за Родину в пространстве, где существуют одновременно и прошлое, и настоящее, и будущее. И читатель может ощутить состояния героев, так нестандартно передаваемые автором, каким-то чудесным образом, вызывающим живой отклик.

Присутствие чуда, не исключает необходимость мастерства. О своём ответственном подходе к созданию своих произведений, Куранов говорил в интервью В. Стеценко:

«Я считаю, что превращать творчество в сплошную импровизацию – это ошибка. Потому что всё-таки на то искусство и есть искусство, чтобы ничего лишнего – случайного – не было. Когда Родена спросили, как вы делаете свои произведения, он ответил: «Я беру кусок мрамора и убираю всё лишнее». Для меня эти слова значат вот что: тот замысел, который созрел, в куске мрамора занимает совершенно определенное место. И это место уже очерчено. <...>

Задача художника заключается в том, чтобы как можно более адекватно всё это воссоздать, не теряя ничего из духовной сути этого произведения. То же самое в литературном произведении. Может быть, даже серьёзнее, чем в скульптурном. Потому что здесь в полном смысле слова имеешь дело с живым существом. Если слово – существо, то рассказ, роман – это же, может быть, целая держава существ, это колоссальный организм организмов» (Вопросы литературы. 1981 г. № 5).

Благодаря такому отношению и достигается целостность произведения.

«После концерта Саша, Козлов и я уходим прежней дорогой в Трошино. Леса ослеплены луной. В чащах только чувствуется тревожный лесной мрак, и трепещет каждый лист, словно вслушивается в чье-то дыхание.

Саша молчит. Он шагает устало. За лесом, у Черновлян, играет баянист, там сегодня танцы. Козлов срывающимся, почти плачущим голосом торопливо говорит о том, что нет сил, не хватает целой жизни, чтобы рассказать красками о всём этом неслыханном блеске лунной ночи, которая только сегодня единственный раз пришла, а завтра будет другая, и эта уже никогда не вернётся». («Избранное. Луна под косяком»).

Каким же талантом надо обладать, чтобы запечатлеть в своём творческом порыве неповторимое мгновенье красоты.

«Так что же такое талант?

Быть может, это водопад. Когда гремящий поток воды низвергается, подобно алмазной туче, летит из невообразимой высоты и весь горит, живёт и дышит, весь пенится и сверкает. И радуги от него поднимаются во все стороны света» («Озарение радугой»).

 «Водопады надежды и веры, порождаемые тем великим «да», которое возглашают все живые существа самим фактом своего существования и тем, что они предпочитают жизнь смерти, эти водопады не могут нести в себе ничего иного, кроме достоверного свидетельства основополагающего Присутствия Бога, т. е. смысла и цели всякой жизни» (Валентин Томберг «Медитации на Таро»).

Человек уже способен на большее, чем неосознанный жизненный порыв.

Последняя глава начинается с вопроса, который задаётся не раз по ходу повести:

«Так быть или не быть?..»

Ответ – радужный финал, исполненный оптимизма.

«Да, быть, пока ты волен думать, творить, дерзать, и восхищаться, и верить свету и теплу. Когда ты дышишь, поёшь и воспеваешь, и глаза твои, что две прекрасные и чуткие планеты, видят мир и славят его. И разум твой горит, и сердце, этот чуткий и неутомимый цветок, планета, космос, небосвод, озарённый любовью!...

Жизнь велика, и ты увидишь сердце, в котором цветет кипрей, сияет одуванчик, ты встретишь сердце, в котором шумит листопад…

И сердце, в котором под снегопадом, под мягкими крупными хлопьями горят вечерние свечи, повстречается с тобой. Эти свечи звучат, возносятся в человеке своею прекрасной мелодией, от которой даже среди снегопада, по сугробам, на закованных льдами озёрах расцветают цветы.

Над каждым сердцем распускается радуга, которую ты в детстве видел над рекой…».

Автор говорит о важности для человека ответственного и творческого отношения к своей душе: к её развитию; о внимательном и сердечном отношении к другим людям; о возможности установления гармонии с миром природы и миром людей. Он пытается приоткрыть тайны творческих движений в душе творца.

Некоторую аналогию в подступах Куранова к тому, что в основе творческого порыва лежит любовь, можно увидеть с тем, как к этой идее подходит Сократ в диалоге «Пир» Платона. Сократ стремится по ступеням опытно-нравственных понятий о любви возвыситься к её идее. Показывает, каким образом человек, должен от прекрасного земного постепенно возвышаться к созерцанию прекрасного божественного. Юрий Куранов в своей повести делает нечто подобное. Только его читателю предстоит подойти к этому, будучи ведомому не твёрдой рукой поводыря, а усилиями собственной души: порой двигаясь, казалось бы, без явного напряжения и получая наслаждение от всевозможной красоты; порой напрягаясь в созвучном трепете; а то и переживая катарсис. Но всегда с удивлением, как удаётся автору затрагивать самые тонкие струны души, звучание которых доноситься из её сокровенных глубин.