Батальоная тактическая группа. вторая с конца

Зимний город был не мертвый, но и не живой, он был безлюдный и брошенный,и правда:многие жители его уже покинули, а те несчастные кто не смог,и все же остался, прятались в подвалах и укрытиях ожидая своей незавидной участи быть участниками и жертвами предстоящей трагедии, Лейтенанта Ершова в тот последний день уходящего 1994 года этот серый город поразил своим непривычным человеческому взгляду постапокалептическим пейзажем, словно взятыми из какого-то научно- фантастического фильма про прошедшую по земле эпидемию истребившую население планеты. Очаровывала пугающая пустота безлюдных улиц и вымерших дворов. Сам город затаился, затих, и казалось из всех сил старался не дышать и не издааать лишних звуков, Город не жил больше обычной жизнью, в том смысле как жили многие другие такие же как он бывшие советские города, своей  размеренной провинциальной жизнью, наполненой будничным движением транспорта, мельканием пешеходов по улицам, и так до боли знакомыми многим, городскими звуками - успокаивающим гулом повседневной  суеты, которая вдруг перестала быть привычным содержанием его бытия Этот город стал другим, пустынным, нежилым, с неубранным пестрым мусором тут и там разбросанным по неопрятным улицам, с поваленными столбами вдоль улиц, опутанными  обрывками проводов, лужами из подтаявшего снега на изувеченном асфальте и грязью. И в тоже время этот город стал очень похожим на человека умело притворившегося мертвым, но исподволь осторожно подсматривающим за своей будующей жертвой, незванным гостем, через чуть приокрые глаза, ожидающим удобного момента, что бы неожиданного напасть на него. А в воздухе улиц уже сгустилось невероятное напряжение и оно, все еще ни кем не видимое и не слышимое, но уже так явственно ощущаемое всеми, все же проявилось тревожным чувством присутсвия неотвратимой угрозы, готовой сеять смерть. И это напряжение, растворились в замершем городе, спряталось в слепых глазницах пустых окон, рассыпалось повсюду по  подьездам, чердакам, крышам, притаилось за высокими заборами, стенами холодных домов и гаражей. И лишь черные деревья растущие вдоль улиц вдоль обочин в безразличном  молчании провожали нежеланных гостей на уготовленный для них этим городом кровавый пир.
Штурмовые группы вытянувшиеся в длинные колоны, шли,громыхали по паралельным улицам вглубь серого холодного города, громыхая броней, выдвигались на намеченные рубежи.  А там их уже ждали. Ждали терпеливо, расчетливо, со знанием их надежд и военных планов, ждали с вострогом охотника трепетно выглядывающего свою добычу, с чувством собственного превосходства, которое так обычео свойственно сильному в отношении слабого, победителя относительно к жертве.Но все же смешная надежда на то, что все это все таки закончится как то так, само по себе, мирно, без всякой ненужной крови, как какое-то случайное недоразумение, все еще жила, питала иллюзию, и обманывала идущих в штурмовых группах людей. Которые уже обстрелянные и охаянные до конца все еще ни как не могли поверить, что это и есть самая что не на есть настоящая война.Хотя некоторые такие как Рыжов конечно все знали и понимали, они осозновали, что это авантюра, и что возможно именно здесь и  ждет их смерть.
И все чаще и чаще по мере продвижения вглубь лабиринта незнакомых  улиц,казалось мертвый   город стал оживать редкими вспыхивающими где-то в дали и тут же гаснущими перестрелками, грохочущими взрывами, одиночными залпами гранотометов, и редкими бредущими навстречу людьми, дико с удивлением смотревшими на коллону бронетехники продвигающуюся вглубь городских построек.
- Вы куда? - кричала солдатам вслед какая-то безумная русская женщина, громко плача на взрыд, бросаясь к идущей мимо военной технике, протягивая к проежающим машинам свои руки словно в мольбе: уходите, уходите,они вас всех убьют.
-Не бойся мать, - кричали ей вслед проносясь на броне мимо грязные и усталые бойцы. 
Как пробка из бутылки новогоднего шампанского эта обманчивая густая тишина должна была вот вот в конце-концов выстрелить и прекратить все иллюзии и надежды чужаков.
 После обеда около 15 часов, штурмовые группы 127 мотострелкового полка движущиеся по паралельным улицам по намеченному командованием группировки маршруту были атакованы одновременно превосходящими силами протививника.
 Сражение началось внезапно и все что было до него уже не воспринималось как реальная опасность да и вообще как какая то реальность. Враг атаковал авангард растянувшихся штурмовых колонн. Разведроту Лаврентьева (их было почти тридцать человек и БМП), выдвинувшуюся в пешем порядке вперед по проспекту, боевики блокировали сразу за перекрестком перед которым остановилась голова колонны второго батальона.
Внезапно на разведчиков с окрестных домов и дворов с остервенением дикого зверя противник обрушил интенсивный безжалостный  огонь, расчитывая на первый эффект, надеясь быстро уничтожить вырвавшийся вперед  авангард, По разведчикам лупили  практически в упор, беспощады, с близкого растояния из гранатометов и стрелкового оружия, создавая превосходящую плотность огня, что бы  не дать никакой возможности им поднять голову и отвечать. Все пространство еще буквально несколько минут назад застывших в полудреме пустых пятиэтажек вдруг ожило, заполнилось многочисленными вспышками огня и сумасшедшей не на миг не затихающей стрельбой, разрывами гранат..
Как будто незримую плотину которую кто то невидимый и всесильный удерживал своей рукой в миг прорвало и все это  вырвалось бешенным потоком наружу оглушая и ослепляя, внушая страх. Попавшие в засаду разведчики под огнем врага, прижались к постройкам, залегли, отчаянно огрызались, отстреливались, несли потери, но вырваться из уготовленной им  ловушки, сами без какой-либо помощи не уже могли.
 Второй батальон был ближе всех к окруженой группе, их разделяли друг от друга какие-то двести метров широкого прострелиеваемого из конца в конец проспекта, но это были метры сплошного огня и смерти.  В разрыв между подразделениями  тут же вклинились дудаевцы, замыкая огненное кольцо вокруг разведроты. Второй батальон сам был атакован, смят, под начавшимся обстрелом, он не медля остановил свое движение и повернул по бококовойзмеей состоящей из лязгаюшей колоны бронетехники к первому батальону на паралельную улицу. Пехота попрыгала с брони, прикрывая огнем отход техники.
 Штурмовые группы полка воссоединились.Они  сосредоточились на пустыре возле городского универмага, пехота закреплилась в  примыкающих зданиях,роты расположили  свою бронетехнику под прикрытием уличных строений.
- Писец подкрался незаметно,- -злобно   выругался командир второго батальона подполковник Плохих. Все понимали, что как не крути, а разведчиков надо было спасать.Причем спасать пока не поздно. Колонна роты первого мотострелкового батальона при попытке пройти с фланга в обход по соседней улице, на помощь к попавшей в засаду развед роте, уперлась в длинные завалы из  бетонных блоков и отсекающий огонь противника.Рота была отброшена.
- Подготовились суки, - вздохнул Кеп, выслушав неутешительный доклад первого комбата.
-Я долго не продержусь,- – даже на расстоянии слышался из рации командира полка взволнованный по юношески звонкий голос капитана Лаврентьева, то и дело тонущий в шуме непрекращающегося на миг боя. 
Теперь боевики стали атаковать и соединившиеся штурмовые группы, но тут уже благодаря маневру Плохих раздельно  окружить батальоны и разбить их по частям  не получалось. Сражение разгоралось в районе городского универмага. Вокруг все страшно загромыхало так, что штукатурка сыпалась со стен здания сухим серым дождем и все заволакло едким тошнотворным дымом смешанным  с пылью. Кто стрелял, куда, зачем было не разобрать.
 Со всех сторон к командиру поступали доклады подчиненных. Обстановка накалялась, вырисовывалась крайне неприглядная картина,их окружали. Отдельные группы боевиков различной численности появлялись с разных сторон, обстреливая городской универмаг и занятые пехотой прилегающие дома. Тыла не было. Внутренние войска отстали, колонна десантников шла восточнее, связь с ними тут же прерывалась. В результате штурмовые группы полка оказались в этом районе города совсем одни. Да какой к черту это был полк их было почти триста человек усиленных неполной танковой ротой.
 Кеп беззлобно чертыхался, безуспешно пытаясь в неразберихе боя сам координировать огонь артиллерии. Но связь постоянно прерывалась, и Гучков сильно нервничал, требуя от подчинённых немедленно ее восстановить. Переходя  с  одной частоты на другую, связисты  вызывали стоявшие на окраине города артиллерийские батареи, а им отвечал кто угодно – свои, и даже обьявившиемя на частотах радиосвязи группировки чужие, но как не странно все не те, кто был так сильно им нужен.  Чехарда. Эфир был забит руганью, какими-то, докладами,переговорами, даже  просьбами о помощи.
 Все было напрасно, предсказуемо началась вторая стадия любого авантюрного военного предприятия - неразбериха. Стало темнеть, на город опускалась страшная и кровавая новогодняя ночь.
- Любые дела в армии, -  так любил говаривать Гучков, - проходят пять стадий: шумиха, неразбериха, поиск виноватых, наказание невиновных, награждение непричастных и сейчас Ершов как оказалось видел этому подтверждение.  Неужели так всегда бывает на проклятой войне? Неужели так воевали и наши деды? Если так, было в далёком сорок первом, то это  была просто какая-то чудовищная  задница, - вслух подумал Сергей. Прошло больше полувека, а все одно и то же. Мы из раза в раз наступаем на одни и те же грабли.
Вторая попытка пробиться на помощь к разведчикам так же не удалась, враг сжег один танк (экипаж успел покинуть машину), вывел из строя две БМП, и атаковавшая наспех сформированная бронегруппа откатилась, неся потери.
 Не надо было быть военным, что бы понять что попавшие в первый в своей жизни бой люди были  деморализованы, напуганы, некоторые даже отказывались выполнять приказы своих командиров и сражаться, такие бойцы бросали оружие, покидали позиции,убегали и прятались. 
К медпункту развернутому в подвале городского универмага санитары- носильщики подразделений притащили первых  троих  раненных. Первый - рядовой Джилаломутдинов раненый в грудь на вылет, тихо умирал. Серое лицо искажала застывшая  маской гримаса боли, которая потом сменилась выражением усталого полного безразличия, в котором угадывалась опустошение умирающего человека. В смертельно раненном солдате буквально на глазах таяла, догорала свеча его соьственной жизни и сама жизнь вместе с толчками алой крови из рванной раны на груди покидала его. Он смотрел печальными тусклыми глазами, и последними усилиями угасающего сознания в бреду, что то невразумительное шептал все тише и тише белыми сухими губами. Очевидно, у него было повреждено правое легкое,он белый как простыня от массивной кровопотери, вдруг стал тяжело и часто дышать  в сумеречном полузабытье, отхаркивая полным ртом большие кровавые сгустки. Ершов сразу понял, что, боец погибает, для спасения жизни ему была показана экстренная торакотомия, которую даже в идеальных условиях большого хирургического центра, а не подвала полуразрушенного здания, возможно, раненный бы уже не перенес из-за тяжелой острой кровопотери. Пульс солдата часто бился тонкой прерывающейся ниточкой на сонной артерии, на переферии уже не прощупывался. Белые ногти на белых холодных пальцах. А вместе с  кровью из пробитого легкого, жизнь с последними ударами утихающего сердца покидала смертельно раненного солдата.
-Промедол ему, - распорядился Сергей,  пусть умрет спокойно без мучений и боли. Пусть уснет и не проснется. Что еще он мог для него  сделать? Рядовой был убит, но еще по какому-то странному стечению  обстоятельств пока еще жив. Даже, если рискнуть, и попытаться вывести этого раненного в тыл, в МОСН, на Северный, то он, туда конечно же просто не доедет и умрет при траспортировке в ближайшее время.Ему нужна кровь, нужна операция. А где их взять? В условиях сражения, где ожидается большое поступление раненных,медицинская служба полка располагает ограниченным ресурсом собственных сил и средств, как это не гуманно и не прискорбно, в ходе медицинской сортировки предусматривается выделение группы бесперспективных, как их называют в учебниках по тактике медицинской службы «агонирующих раненных». Эти военнослужащие с тяжелыми несовместимыми с жизнью ранениями и трамами,  привлекают к своему лечению много без того дефицитных сил и времени медицинских работников, требует расхода большого количества медикаментов, и все это как правило, в пустую. Полноценное оказание помощи подобным раненным критически затратно, поверьте четыре пять бойцов со множественными тяжелыми ранениями могут парализовать работу даже целого МОСНа, а подобная роскошь на войне, ещё раз подчеркну в условиях недостатка сил и средств оказания медицинской помощи,  обуславливает то, что другие перспективные в плане выживания и возвращения, в строй не такие тяжёлые раненные остаются без своевременной медицинской помощи, без лекарств и внимания. Поэтому при большом поступлении раненных принимается решение о сокращении таким из них объема медицинской  помощи  до паллиативной. Без учета званий и должности. Такой военномдужащий обозначается при сортировки черной сортировочной меткой. Если выживет, то выживет, как даст бог, случаи бывают разные. Их спасает лишь быстрая эвакуация в тыл, на этап специализированной медицинской помощи в мощное оснащенное хирургами и аппаратурой  лечебное учреждение, располагающие значительным ресурсом медикаментов и персонала.
Где же обещанная санитарная авиация, как у американцев во Вьетнаме, доставляющая раненных с поля боя прямо к развернутой в ближнем тылу операционной? Вертолеты с красными крестами и готовыми реанимационными бригадами, которые можно вызвать на себя круглосуточно как скорую помощь по радиосвязи и надеятся на их быстрое прибытие их прямо на передовую?  Все это только в сказках, изложенных на страницах учебников по военно-полевой хирургии, предложенная концепция ранней специализированной помощи здесь была только на бумаге.
 Умирающий боец уже стал неровно слабо дышать,жадно хватая ртом как рыба на берегу воздух, артериальное давление у него рухнуло несмотря на вводимый в вену капельно физраствор с адреналином, пульс уже едва определялся, из чего Ершов сделал вывод, что началась агония, и фельдшер прапорщик Федоров перекрестившийсь порывисто накрыл солдата грязным дырявым куском брезента. С глаз долой из сердца вон.
Притащивший его с санитарами взводник принялся как резанный орать,он злобно схватил Федорова за бушлат и начал трясти бедного прапорщика требуя от него немедленного спасти умирающего.
- Почему вы ни чего не делаете? - кричал растерянный лейтенант. Фельдшер стал возмущаться чем еще больше разозлил не в меру возбужденного офицера.
Ершов немедленно вмешался:
-А ну отпусти его, быстро, я сказал отпусти!
Он сделал несколько шагов в направлении агрессивного скандалиста
-Лечите его суки живо, вы что удумали, иначе я вас всех тут мигом положу! -и лейтеха все же отпустил бедного Федорова, но схватил свое оружие, передернул лязгнувший сталью затвор АК, сняв его с предохранителя.
- И что? - злобно спросил его Сергей:
Стрелять тут что ли собрался? -
Лейтенант был несколько помоложе Сергея, но взвинчен, возбужден перестрелкой в которую попало его подразделение, и теперь еще и напуган близкой смертью своего солдата. Невольно парень поддался какому-то неосозноваемому внутреннему порыву, он как бы ассоциировал себя со своим  погибающим солдатом сам не понимая того. Так проявлялся в нем запоздалый, но накрывший его с головой страх смерти, пришедший к нему уже после боя, волной эмоций и переживаний, Да хоть взводник и сам не подозревал этого, но лейтенант лишь видел в этом погибающем солдате прежде всего самого себя, так глупо умирающего и сейчас не солдату из его взвода, а именно ему, ему нагло отказывали в лечении, в надежде на спасении, причем отказывали те кто должны самоотверженно бороться за его жизнь, военные медики,они накрывали его еще живого брезентом с головой, оставляя умирать, без всякой помощи,Почему?Это 
вопиющее безобразие, преступление!  Молодой офицер задыхался от возмущения и явной несправидливости, свидетелем которой он стал невольно. Как же так можно? Как? У него не укладывалось в голове то страшное граничащее по его мнению с халатностью безразличие которое было проявлено к раненному бойцу. Что же это такое? в бешенном голопе колотилось его сердце.
-Лечите его суки! - голос офицера сорвался на визг. Бывшие с ним бойцы так же вскинули свое оружие поддерживая своими действиями командира. Они были солидарны с ним, происходившее вызывало в них возмущение и действия лейтенанта нашли в них отклик.. 
-Лечите, - продолжал он водя дулом автомата по подвальгому залу:
-Иначе мудаки все сами здесь ляжете! Ясно?!-
-Убери оружие, - закричал лейтенанту Федоров понимая, что ещё чуть чуть и случится непоправимое.
-Ты дибил, ты хоть понимаешь, что его невозможно вылечить, у него такое ранение которое не лечится, ты понимаешь, ему надо операцию делать, да и то она едва ли ему поможет. Ну хорошо, мы допустим будем мы ее делать тут, а как же другие? - Серегей кивнул на других раненных:
-Пусть ждут и умирают?
Как не всматривался Ершов в это незнакомое ему лицо,  он этого лейтеху не узнал, наверное кто-то из новеньких угодивших во второй батальон при переофрмировании перед самой отправкой полка в Чечню. Да с одной стороны парень конечно молодец, выглядит все со стороны так что ему до своего солдата не все равно, герой, буквально сердце рвет за бойца на части, под дулом оружия заставляет работать обнаглевших медиков. На Ершова нахлынула устаость. Сколько можно?
-Да пошел ты, - раздельно с вызовом и по буквам подчеркивая интонацией каждый произвесенный вслух слог каждого сказанного слова произнес Сергей:
-Пошел отсюда вон. Иди и не мешай нам тут работать. Твое дело стрелять, наше лечить. Понял?
У лейтенанта от ярости затряслась губа, обида ослепила его и перехватила дыхание и он резко ударил прикладом в лицо Ершова, а тот от удара упал на колени, из разбитого носа хлынула кровь. Было обидно и больно.
Сергей вытер окрававленное лицо и повторил сказанное им ранее, добавив:
-Мы не можем его оперировать. Мы вообще тут оперировать не можем. Это не предусмотрено. У нас нет не наркоза, не операционной, не нужных ниструментов. Вы насмотритесь дешевых фильмов, где какой-то идиол ржавым зажимом выдергивает застрявшую пулю, из корчащегося в муках посрелянного героя с деревянной  палочкой стиснутой от боли во рту вместо наркоза. А вскрытие плевральной полости без анастезии  и специальных препаратов вызовет сразу рефелкторную остановку сердца и дыхания. Так может уж пусть парень и так обреченный спокойно умрет без активной эфтаназии?
-А ты его что как раненную лощадь предлагаешь забить? Может еще предложешь мне ему пулю в голову пустить? -
-Себе скотина пусти, - Сергей не сдавался:
-Твой солдат обезболен промедолом, просто отвали и не мешай парню спокойно умереть
-Пошли, - лейтеха схватил Ершова за шкирку и потащил за собой из помещения. Сергею показалось, что ото вытащит его во двор, что бы без свидетелей растрелять. Он увидел взволнованное и испуганное лицо Федорова.
Лейтенат полутемными переходами притащил его прямо к Захарченко:
-Товарищ подполковник, этот, он злобно втолкнул Ершова в комнату, - не хочет солдат оперировать, он их там умирать бросает! -
Захраченко, сидел прильнув к рации, что-то внимательно слушая в шумящем переговорами эфире.Он недоумевая что происходит, вопросительно, даже с удивлением посмотрел то на Ершова, на взводника и недоумевая, спросил у стоящего перед ним Сергея:
-Ершов, вы чего оперировать солдат не хотите?
Взводник в присутсвии замкомандира полка убрал  наконец-то от врача свое   грозное оружие, поставив автомат на предохранитель.
Ершова перекосило от нахлынувшей ярости, в висках застучало в голову горячей волной ударила кровь:
-Создается впечатление что вы товарщи подполковник словно бы не в российской армии служите, еще и в добавок не где и не учились?такая наглость была по мнению Сергея уместна и позволительна именно сейчас и здесь, он не собирался ни с кем церемонится и даже если бы перед ним был Грачев он бы сказал ему все тоже самое.
-Ершов! - Захарченко вскочил, бледный от злости, он и так не совсем понимал что происходит, а тут вообще перестал что либо понимать, от наглости Ершова его буквально пронзила молния ярости.
-Товарищ подополковник,- Сергея уже было не остановить:
- по своей должности вам следует знать организацию работы медицинской службы полка в бою! И если бы вы хоть немного знали это то вы бы понимали, что никаких хирургических  операций в медпункре полка не выполняется. Никаких. Медпункт для этого не предназначен. Это как заставить танк летать. У нас по штату даже нет операционной, нам не положено. За час я окажу помощь до двадцати раненным, и едва ли смогу проперировать хотя бы одного из них. Да и вообще, что по вашему оперировать можно везде? В поле? В подвале? Может даже на броне БМП на походном марше? Мне, что пиджаку вам кадровому офицеру такие прописные истины обьяснять надо? Вы вообще соображаете. что это крендель несет? Оружием угрожает!
-Да как ты смеешь? Так со мной?- залрал Захарченко перекрикивая лейтенанта,и замахнулся собираясь ударить Ершова по лицу. Тут в комнату вошел быстрыми шагами Гудков.
-Что здесь у вас происходит? - строго спросил он у присутствующих.Те замерли.
-Извините товарищ полковник, у меня раненные, а эти, - Сергей кивнул на Захарченко и взводника:
-Работать не дают! -
Кепа привел перепуганный прапорщик  Федоров и командир уже вкратце знал сложившуюся ситуацию, поэтому церемонится особо не стал:
-Лейтенант Ершов - живо идите к раненным, а вы, он обратился к взводнику: - задержитесь, и у меня к вам товарищ подполковник тоже будет разговор.  Он переключил внимание на своего заместителя. Растерявшийся  Захарченко с удивлением так и ничего не поняв, проводил уходящего Сергея пристальным злым взглядом. Приложив правую руку к покрытой голове по-военному Ершов через левое плечо развернулся и вышел. Солдаты и лейтенант молча раступились пропуская врача.
-Вот сука, - выругался Асетин узнав о случившимся:
-Пусть только появится, - неясно о ком то ли о взводнике, то ли о Захарченко сказал он:
-Я ему морду разпишу в Ван Гога. Как твой нос?
- Ничего, кажется перелом, - потрогал опухшую переносицу Ершов, на его лице синюшными очками вокруг глаз расплывалась обширная  гематома.
-Ты сознание не терял? - участливо  спросил майор.
Федоров выглянул из-за спины Ершова:
-Нет, он не терял.
-А ты тыквондист хренов, взял бы да в прыжке этого засранца и положил, - упрекнул спортивного прапора начмед. Тот лишь пожал плечами:
-Как скажете товарищ майор, в слудующий раз буду бить сразу на поражение! -
Все рассмеялись.
-Вот болтун! -криво усмехнулся Асетин, оглядывая невозмутимого прапорщика.
Прибежал особит:
-Что у вас тут случилось? Кто кому оружием угрожал?
-Ничего, - отрезал начмед: - товарищ капитан хоть вы то не мешайте нам работать. 
 
   
У второго доставленного парня осколками и взрывной волной перебило обе кости правого предплечья в нижней трети, развороченная и местами обугленная рука совсем не кровила, даже после снятия жгута, а серая опухшая кисть вся в серых точках от мелких осколков безжизненно висела на тонком кожном лоскуте. Солдат заботливо придерживал ее здоровой рукой и заглядывал каждому подошедшему в глаза, словно пытаясь что-то спросить, но не решался. Кисть здоровой руки выглядела иначе, она была бледно-розовой, неровностями вен на тыльной поверхности под кожей.
-Все отвоевался, - резюмировал Ершов и острым перочинным ножом  пересек кожный лоскут и быстро  наложил на культю повязку. Выброшенный бумажный пакет распакованного бинта упал солдату под ноги. Он наклонился и зачем-то поднял свою отсеченную кисть с грязного бетонного пола и бережно спрятал ее к себе в карман бушлата, при этом виновато улыбаясь, так как будто что-то украл и был пойман с поличным, а теперь все пытался свести к шутке. Никто убеждать его в бессмысленности действий или отнимать оторванную кисть не стал. Это его дело. Все по-своему понимали то, что сделал солдат. А боец, молча сел, облокотился о стену и закрыл глаза, прижимая перебинтованную культю к груди, словно баюкая ее. Сулейманов ввел парню антибиотик и промедол. 
Третьего ранило в ногу, входящее пулевое отверстие на передней поверхности бедра не кровило, выше него ногу на совесть передавила сделанная из солдатского ремня закрутка. Ершов снял ее, кровотечение не возобновилось, на стопе раненной конечности  отчетливо определялся ровный ритмичный пульс. Перелома бедренной кости при внешнем осмотре выявлено не было.
- Будешь жить, все будет хорошо, - подбодрил врач парня.
Прямо там, в осыпающемся от близких разрывов мин и артиллерийских снарядов, в задымленном и запыленном торговом зале центрального городского универмага командир полка приказал собрать тех бойцов второго батальона, которые в самый разгар боя, струсили, бросили оружие и наотрез отказались сражаться. Испуганные бледные, шокированные происходящим, не готовые ни драться, ни умирать, они, жались вдоль стен, пригибаясь от оглушительных выстрелов и грохота сражения.  В полуподвальном полумраке их собрали почти полсотни. Командиры, за шкирку повытаскивали перепуганных деморализованных мальчишек из всех щелей, куда они забились как зайцы, прячась от участия в бою. И сейчас угрозами и силой их как могли построили в пустом зале, с полом, обсыпанном мелкой бетонной крошкой, штукатуркой, обломками камней и стекла, куда через проемы выбитых окон проникал дым и неяркий свет вечера с улицы. Выстроенная неровными шеренгами вдоль стены толпа представляла собой жалкое зрелище, лишенные оружия, они с тревогой ждали своей участи.
-Парни, - в центр зала  как-то без всякого пафоса, лениво и буднично, вышел командир полка, он вышел так, словно это происходило не во время боя, в чертовом  Грозном, а  там, далеко отсюда, на выдраенном до блеска полковом плацу, на утреннем построении части, в ППД. Перепачканный бушлат командира, лишенный полковничьих звезд, облепленные грязью берцы и усталое постаревшее от забот лицо, с морщинами вокруг глаз, отличали его от прежнего моложавого и всегда опрятного Гудкова. Толпа замерла, все разом замолчали, провожая командира настороженными взглядами. Что будет дальше с нами? Повис в воздухе вопрос. Что будет дальше? Как они хотнли бы что их всех посадили на транспорт и вывезли из этого проклятого города, и еще лучше вообще из этой дикой республики подальше, домой, в нормальную цивилизованную жизнь. А сейчас в этом строю стояли напуганные худые мальчишки с синими кругами вокруг глаз, угловатые, скуластые, с длинными руками и ногами на которых как на пугалах в огороде висела камуфлированная форма;конечно среди них были и другие -  крепко сбитые со злыми колючими взглядами исподлобья, прячущие за ними свой страх; и иные -  подавленные, потерянные не понимающие что происходит вокруг, желающие одного, что бы все это разом наконец-то закончилось, хоть как-нибудь лишь бы прекратился этот все подавляющий убивающий страх. Он прочно поселился в них.
 У каждого из них еще совсем недавно была своя собственная жизнь, и своя сугубо личная  правда. Они жили в другом мире, мире законов и правил, магазинов и машин. Мире где все им было понятно.
 Гудков остановился и некоторое время, молча, вглядывался в их лица, пытаясь найти в себе те самые, те своевременные и нужные слова, которые теперь он должен был им сказать, но не находил их. Увы, он - командир полка не знал таких слов, не знал волшебных и нужных всем теперь слов, таких слов, что бы за какие-то считанные мгновения  превратить трусливое и бесполезное мясо в настоящих воинов. Сам он за эти дни и недели слышал много всяких слов и упреки и уговоры и угрозы и отборный мат. С ним говорило огромное количество начальников разного чина и должностей, но на него это не произвело никакого впечатления. Какие такие слова?
А какие слова, ведь воинов, мужчин  воспитывают с самого младенчества.  А что это должны быть за слова? Эти слова лишь зерна, которые могли бы упасть в их неокрепшие юные души, и прорасти только в подготовленной и удобренной почве. А метать бисер перед свиньями? Для этого нужны, по его мнению, были не какие-то там волшебные слова, а планомерное воспитание, боевое слаживание и систематическая подготовка личного состава, привитые навыки и знания. А какая теперь в нашей армии боевая подготовка? У собранных со всей дивизии солдат, которыми по принципу «возьми боже все, что мне негоже» укомплектовали второй батальон перед самой отправкой, никакой боевой подготовки в помине не было. Не хватило сил и  времени, за две недели скомплектовали наспех и посадили этот гнилой батальон в эшелоны, что бы только выполнить приказ командующего округом. Каждый начальник исполнял указания вышестоящего, игнорируя вопиющие недостатки, и как результат жестоко обманывался сам, подло обманывая других, и был в свою очередь, обманут сам, своим же подчиненным.  И все лжецы в этой цепочке от командира дивизии до министра обороны хотели быть обмануты, и упорно врали себе и другим. Маленькая ложь в итоге превратилась в большую кровавую трагедию, частям входившим в Грозный в этот последний декабрьский день предстояло умыться кровью в буквальном смысле слова, не под выстрелы хлопушек и бутылок шампанского, а под залпы орудий, взрывы мин и гранат, под автоматные выстрелы боевиков.   Личный состав второго батальона еще как следует еще друг с другом, не успел познакомиться, офицеры не знали толком своих солдат, рядовые и сержанты -  друг друга. Как не было во втором  батальоне и достаточного количества опытных офицеров, умеющих руководить подразделениями в бою, две три взводников вчерашние выпускники гражданских ВУЗов. Про такие подразделения говорили – наспех скомплектованные, и это означала их низкую боеспособность. Но почему никого из высокого командования это не обеспокоило? Почему все спали сладко и хорошо, посылая людей на бойню.  Может потому что из чистых теплых кабинетов война всегда выглядит совсем иначе.
Наверное, таких волшебных и сильных слов так нужных сейчас Гудкову не существовало в природе совсем. Их не было и не могло быть по определению. Внутри полковник чувствовал, внезапно охватившие его, пустоту и отчаяние. Он  вглядывался в лица чужих, непонятных ему молодых людей, стоявших напротив, грязных и жалких, и ненавидел их всей душой, всем своим существом.  Все что он хотел или мог бы им сказать в эти минуты, было либо слишком пафосно и шаблонно, либо жестко и несправедливо по отношению к ним. Но по-другому было нельзя. Разве они одни были виноваты в том, что случилось, в том, что их не воспитали, не научили, не сделали из них настоящих воинов, которые бы  могли и умели сражаться?
Может быть, Гудкову надо было плюнуть на все и как многим другим офицерам отказаться ехать в эту дурацкую командировку? Уволится из этой армии ко всем чертям. Кинуть рапорт на стол начальника как сделали сотни других офицеров. Что, что же заставило его выбрать этот путь, который привел его в этот полуразрушенный городской универмаг? Почему он вляпался в эту грязную военную авантюру, в это чудовищное гавно, влез по самые уши? Неужели это карьера? Жажда продвижения вверх по службе?
- Судьба представляет вам шанс, отличится, - так говорили ему и командующий округом, и комкор и даже все понимающий комдив, а два дня назад на совещании московский генерал Квашнин, как будто покупая его этими многообещающими словами. Но он, пусть в это не поверит никто из этих живущих в мире людей, из всей этой хищной до должностей и званий, наград и регалий,  алчной своры штабных полковников и генералов, поехал сюда только из-за своего полка, из-за своих солдат и офицеров. Тот болезненный тот мучительный стержень его собственного характера, который формировал его как личность, как человека, если хотите, как офицера, порой так мешавший ему жить, делать карьеру, была его совесть. Опираясь на нее, он шел по жизни. И два месяца назад с тяжелым сердцем, все, понимая, и вопреки всему, он сделал свой нелегкий  выбор. Для кого-то власть была очевидной возможностью, но не для него. Для него данная ему власть была, прежде всего, ответственностью, тяжкой ношей, именно таким его сделала канувшая в Лету славная советская армия, так он считал и в свои сорок пять лет Гудков и он уже не мог быть другим человеком. Его нельзя было поменять, переделать, заставить, его можно было только убить.
  Солдат начинается именно с готовности сражаться и умереть. Умереть если надо, если того потребует долгожданная победа. Твоя гибель это законная плата за нее. А эти, трусливо жавшиеся вдоль стены, сопливые юнцы, обосравшиеся от страха, были не готовы ни к первому, ни ко второму. И теперь они занимали чужие места в строю его полка, и как то это не страшно, но именно от них сейчас зависели жизни других военнослужащих, солдат и офицеров этого зажатого в городских улицах мотострелкового батальона. Жизни других не струсивших, не бросивших оружие людей, которые, даже не умея и не зная толком как, но все же, выполняли свой воинский долг, и, стиснув зубы, преодолевая животный страх, мужественно сражались. Да от этих трусов сейчас зависело, и то вырвется или погибнет окруженная боевиками, вскрывшая замысел врага и угодившая в подготовленную засаду, разведывательная рота капитана Лаврентьева.  Роту надо было выручать, вытаскивать, спасать, а для этого Гудкову сейчас остро не хватало людей.  Его солдаты и часть офицеров были те, кто не смогли в отличие от своих удачливых и умных сверстников, отмазаться, откупиться, закосить от службы армии. И  этих полсотни трусов от прочих отличало лишь то, что они могли погубить остальных, погубить именно своей трусостью.
Все, что владело трусами сейчас - непреодолимое желание спасти свои шкуры любой ценой, вопреки всему, даже за счет других. И совесть, и долг, и чувство боевого товарищества, и честь –  для них ничего уже не значили. Для них это пустые лишенные смысла слова и призывать к ним пустое неблагодарное занятие.  И командир полка прекрасно, может даже как ни кто другой осознавал это. Поэтому Гудков в полной мере считать их людьми сейчас не мог, несмотря на все оправдания их трусости.  Человек для него в эти дни кончался за чертой страха, той чертой, которую эти мальчишки пока не могли преодолеть. Это было его убеждение. Желание жить для трусов сильнее любых слов, которые он может придумать. Это их гипертрофированный животный инстинкт жизни. Трусливое животное победило в них человека, растоптало и подчинило его волю себе.  Будучи кадровым офицером, Василий Васильевич сотни раз воспитывал, ругал своих подчиненных, призывая их к совести, пугая законом, но сейчас, когда от смерти его солдат отделяло всего лишь каких-то два шага, что он мог им предложить? Лишь спасение.
Но Гудков понимал, что сказать он должен, и эти испуганные, дрожащие от страха солдаты с пустыми серыми лицами, ждут именно его слов, слов своего командира. И не надо юлить, придумывать какие-то фразы и предложения, он должен просто сказать им жестокую правду. То как считает сам. Солдаты, мальчишки впервые увидели настоящий бой, бой не в кино, в котором не красная краска пропитала одежду их погибших товарищей, а кровь. А  думал ли когда-нибудь сам, Василий Васильевич Гудков, до этого никогда не знавший войны, хотя и всю жизнь связанный с армией, что война будет именно такая? Такая бестолковая?  Такая грязная, кровавая и страшная?  С окровавленными внутренностями, разбросанными прямо по мерзлой грязи, с изувеченными раздавленными телами у которых вместо глаз чернеют пустые разбитые глазницы, с оторванными обугленными конечностями и вывернутыми развороченными суставами, раздробленными  переломанными костями. Преодолевая парализующий страх, нарочито гордо, не наклоняясь от близких разрывов, игнорируя непрекращающийся грохот и частые выстрелы, он начал свою короткую речь вопросом в лоб:
 - Парни, вы здесь сдохнуть хотите?    
 А дальше продолжил,  срываясь на громкиц крик, от внезапно охватившей его  ярости, он двигался  вдоль нестройных шеренг, прижавшихся к стенам здания солдат:
-Я вас русским языком спрашиваю, ублюдки? Сдохнуть хотите? Не слышу?
Он схватил за воротник бушлата, одного солдата, вытащил его из толпы, стал  трясти, как мешок, пристально всматриваясь  в  переполненные страхом глаза.  Потом он швырнул его на пол, следом точно так же схватил другого. А они недружно кричали ему в ответ:
-Нет! Не хотим сдохнуть! 
А Гудков настаивал все громче и громче, повторяя одно и тоже:
-Не слышу!  Я вас не слышу!
Заставляя тем самым солдат все громче и громче отвечать себе, доводя их до истошного  крика.
А потом махнул рукой в сторону противоположную грому боя:
 - Так идите все и сдохните там! Уроды. А лучше застрелитесь, подальше, что бы никто этого позора не видел, потому, что если вы попадете в плен, то вам выколют глаза, и отрежут ваша жалкие яйца. И скоро вы горько пожалеете о том, что вас просто не убили. Я видеть здесь эту кучу обсосанного и обосраного мяса не хочу! Это не мой полк. Здесь, со мною останутся одни настоящие солдаты, готовые драться насмерть! Наша боевая задача - выйти отсюда и выжить! Всем ясно? Не слышу?
Бойцы как разбуженные ото сна, ожили, громко и невнятно что-то отвечали ему нестройными голосами. Им магнетически передалось охватившее его возбуждение, они отреагировали на его злость, ярость, экспрессию, выплеснувшуюся через край. А Гудков снова остановился и замер. Бойцы следом за ним застыли как вкопанные, замолчали, не отводя от него своих глаз, загипнотизированные им, уже не реагируя на взрывы и выстрелы. А он продолжил уже другим, спокойным тоном, без всякого крика:
 - Понимаете, мы окружены. Мы тут совсем одни. Нам некому больше помочь. Некому! –
 - Одни, не кому, не кому не нужны, - глубоко впечатались в сознание жестокие слова горькой правды. 
- Мы на хер, никому не нужны. Завтра нас спишут всех как боевые потери и забудут. Никто не придет за нами и не вытащит нас отсюда, кроме нас самих. И я сделаю все для того, чтобы наши батальоны выжили, и вышли из этого города.  А кто из вас хочет жить и может жить, тому деваться теперь некуда -  берите в туки свое оружие и идите с офицерами к своим  подразделениям, и деритесь. Не как трусливые бабы, а как настоящие мужчины. Кто не может драться, мне вы не нужны, просто уходите отсюда куда хотите. Валите хоть на все четыре стороны. Сейчас мне не до ваших уговоров, никто никого насильно держать не будет. Валите отсюда на хер. Вы все теперь взрослые люди и сами отвечаете за себя. Время шуток и уговоров закончено. Тут война. Настоящая война. Ясно? За невыполнение приказа командира подразделения с этой секунды одно наказание – расстрел на месте! И мне насрать на все ваши долбанные комитеты солдатских матерей, правозащитников и прочее дерьмо. Я отвечаю за каждое свое слово!
Гудков крепко сжал руку в кулак, пальцы побелели.
-Все, боевая задача личному составу поставлена, разговор окончен.
 План Кепа был прост, капитан Рафиков и взвода шестой роты изображают наступление в лоб, по проспекту, а сам командир полка и его группа обходят с тыла красные двухэтажки, а дальше под прикрытием дымовой завесы, идут дворами и прорываются с фланга к Лаврентьеву, обеспечивая таким маневром выход разведчиков из окружения. Никакой техники, никакого прикрытия танками или БМП. Плевать на технику, главное - люди.
Через сорок минут скоротечного боя все было кончено. Бронегруппа встретила прикрывающим огнем. План удался на славу, такого решительного броска никто не ждал. В расположение батальона вышли вырвавшиеся из окружения разведчики, без своей техники, но с оружием и даже раненными. Вместе с ними поредевший отряд Гудкова, вытащивший разведроту. 
Ершов увидел как с брони БМП заехавших во двор универмага, суетливо сгружали раненных,  убитых вытаскивали из десантных отсеков. «Снова  потери» - подумал Сергей. Туда принялись звать медиков. Ершов с Сулеймановым, взяв с собой дежуривших санитаров носильщиков, поспешили к ним.
Среди убитых, почти всех накрытых с головой кто кусками брезента и а кто грязной окровавленной одеждой, Ершов, по бушлату и знакомой разгрузке, еще каким-то едва уловимым деталям угадал командира полка. Сергей подошел ближе, откинул брезент и  вгляделся в застывшее безжизненное словно восковое лицо командира.  Боже мой. Это и правда был он. Гудков. Командир полка был мертв, хотя в это было трудно поверить, ведь еще час назад он командовал штурмовым отрядом,обходил позиции ведущих бой рот,вел переговоры по радиосвязи, а теперь безжизненным  холодным трупом лежал на грязном разбитом асфальте. Возле его тела на корточках сидел командир разведроты капитан Лаврентьев. Вадима невозможно было узнать, дело было даже не в его грязной окровавленной одежде. С разведчиком за эти несколько часов произошли изменения, буквально преобразившие его, двадцатипятилетний парень был сам не свой, выглядел, постаревшим по меньшей мере лет на десять. Ротный, раскачивая головой из стороны в сторону, как помешенный то что-то едва слышно говорил сам себе под нос, то громко матерился, то даже плакал, хватая руками себя за голову, вороша слипшиеся от крови грязные волосы. Было странно увидеть его таким, неужели пережитое им в бою, когда в окружении погибала его разведрота, зажатая на проспекте, так сильно потрясло его до глубины души, как и гибель командира полка, что он не еще ни как не мог придти в себя и успокоится. 
- Командира убили, - вслух очевидное для всех громко объявил подполковник Плохих, и снял с головы шапку, смяв ее словно лист бумаги в свой большой  кулак. Внутри Сергея все похолодело, и он Ершов ясно понял сейчас, когда Кепа не стало, каким он был для всех  важным значимым человеком,настоящим командиром, что особенно проявилось не там в далекой мирной жизни, а главным образом здесь в бою. Как никогда, а именно на войне он был на своем собственном месте. Да Гудкова нередко ругали, иные считали его слабым командиром распустившим свой мотострелковый полк, но  в именно здесь на войне, в бою он показал то, что он был прав, доказал всем этим любителям закручивать гайки, что они считавшие его мягкотелым, и в подметки не годятся ему как руководителю, как военноначальник. И это оспорить теперь было невозможно. Мелькнула мысль: как же все теперь будет без него? Как они будут тут? Подтянувшиеся следом за комбатом, офицеры управления и подошедшие с позиций  ротные, все стянули с себя головные уборы,  замолчали, склонив головы. Лишь увлеченный своей задачей зампотех полка бегал вдали, жестикулируя и громко командуя, он, расставлял во дворе прибывшую из боя технику,  еще ничего не зная про командира. БМП фыркали, маневрировали, прижимаясь бронированными зеленными корпусами к стенам зданий прячась от попаданий вражеских мин и гранат.
-  Все хватит, - подумал Сергей, надо было срочно осматривать раненых. В конце –концов мертвому уже не чем помочь.
- Едва ноги унесли, - стал докладывать Плохих Михайлов, - Кепа, -
Он тут же испуганно поправил оговорку,
- Василия Васильевича при отходе убило, он стал нас прикрывать с Елагиным и Зазаулей, когда мы к бронегруппе вышли. Кажется, снайпер бил сука. Но мы за ним все равно вернулись.…  Вытащили. А он…все за разведчиков переживал, за них спрашивал  до самой своей смерти… -
- Молодцы, правильно, мы здесь никого не оставим, за всеми вернемся, - сжимая зубы глухо произнес Плохих, -  Мы от этого города камня на камень не оставим, но всех наших заберем и живых и мертвых.
Вышедшие из боя разведчики, молча небольшими группами по двое-трое, расселись вдоль здания, кто на корточки, кто на камни. Они наверное чувствовали себя вернувшимися с того света, в мир, который еще не узнавали, и теперь привыкали к нему заново, хотя еще недавно с ним простились. Этот смертельный бой, как и многие другие такие тяжелые сражения, он разделил всю их жизнь на «до» и «после». И сейчас в их жизни начиналось то самое «после», на которое многие из них уже больше и не рассчитывали.  Несколько десятков минут боя, отчаяние охватившие их, были для разведчиков отдельной прожитой жизнью и сейчас они еще только выходили из этого судорожного лихорадочного  возбуждения, которым характеризуется состояния боя.  Им надо было время, что бы придти в себя окончательно, отойти. Сейчас кто-то из них  курил кто – то просто сидел, закрыв глаза, другие тихо о чем-то переговаривались между собой, делились пережитым, выговаривались. Их никто не трогал, на время разведчиков оставили в покое, давая им отдохнуть. Начальник штаба батальона быстро распорядился и похоронщики стали бойко перетаскивать трупы прямо в здание, туда, где в отдельном подвальном помещении хранили тела убитых. А он собственноручно собирал, какие мог документы у погибших военнослужащих, записывая в журнал их личные данные. Указывая на то одного, то на другого убитого, он расспрашивал то разведчиков, то пехотинцев иногда уточняя их фамилии, имена, или еще что-то.  Потом вызвал к себе капитана Михайлова, снова принялся уточнять его потери. Двое бойцов из похоронной команды попытались унести и тело командира полка, но обезумевший Лаврентьев неожиданно навел на них свой АКМ, снял его с предохранителя и отчаянно щелкнул затвором:
-Отойдите... – приказал он испуганным бойцам. Те замерли в нерешительности, но ствол автомата был направлен на них, казалось еще секунда и разведчик выстрелит в них.
-Товарищ капитан, - испуганно начали они, обращаясь к Лаврентьеву.
- Вадим успокойся, -  закричал ему комбат, пытаясь успокоить.
- Сам успокойся, отвали! – нервно огрызнулся разведчик, развернувшись в сторону комбата, за ним в сторону комбата угрожающе повернулся ствол АКМ.
-Ну, стреляй в меня! – разозлился Плохих и двинулся к Лаврентьеву.
- Кепа оставьте, я сам отнесу, - Вадим опустил оружие, осознавая, что он делает, что-то не так, его стало трясти, как от озноба.
- Ершов осмотрите его, кажется, капитан Лаврентьев ранен! – приказал Плохих.
Сергей сделал шаг к Лаврентьеву:
- Вадим…-
- Да пошел ты, тебе еще что надо!- капитан-разведчик, схватил Ершова за воротник бушлата и грубо оттолкнул его. Сергей вопросительно посмотрел на комбата.
- Лаврентьев! – снова закричал  Плохих, - Михайлов, Гусаров, немедленно заберите у него оружие, а то он сейчас еще людей у тут нас положит!
Начальник штаба и ротный бросились к Лаврентьеву. Но тут же двое контрактников из разведроты встали у них на пути, примирительно подняв вверх руки.
- Не надо так с нашим командиром, не надо ребята, мы сами разберемся! - покачал один из них головой крепкий сержант, он был выше любого из подошедших офицеров, по меньшей мере, на целую голову. Те в замешательстве остановились.
- Вы видите с ним, что-то не так! – закричал теперь уже этим контрактникам комбат, - так сами давайте заберите у него оружие, пока он чего-нибудь тут не наделал! –
Второй контрактник, такой же высокий и широкоплечий,  подошел к Лаврентьеву, они обменялись взглядами. Сержант приобнял ротного своей огромной рукой, по-отечески прижав к себе, и что-то тихо начал говорить ему на ухо. Тот послушно закивал головой, соглашаясь, и дрожащими руками стянул с себя автомат, передав его бойцу. Тот рассмотрел его как какую-то забавную игрушку, одним ловким отработанным движением поставил АКМ на предохранитель, отсоединил магазин, и повесил оружие себе на плечо.
-Мы вышли по проспекту, туда за площадь, - скороговоркой начал говорить Вадим комбату, словно оправдываясь, виновато, ища одобрение своим недавним глупым действиям в его глазах:
 - Встали, рассредоточились, начали занимать здания вокруг – проклятые пятиэтажки, наблюдать, вести разведку. Группа с лейтенантом Монжусом, командиром первого взвода, прошла во дворы справа за высотку, а там боевики, ****ь, много боевиков. И тут началось. Я думал все, конец нам, били так, что головы не поднять, гранатами закидывали, все орали: сдавайтесь суки. Думал - нам конец. Технику за минуту всю сожгли. А тут, когда уже с жизнью простился, Кеп подошел, наш Кеп, сам и вытащил нас, всех кого мог. Вытащил и погиб. Как же это так?
Закончив говорить, Лаврентьев неожиданно громко заплакал, так как плачут мальчишки, зарыдал, уткнувшись своему подчиненному лицом в грудь. Контрактник приобнял командира и осторожно повел его в здание, прочь от людей.  Плохих достал из разгрузки припрятанную флягу с коньяком, и протянул ее другому контрактнику:
- Дай мальчишке, пусть выпьет, у него истерика. Пусть пьет все! Отпустит!
Тот сурово кивнул и пошел следом за товарищами.
- Фляжку мне вернешь. Найду, спрошу! – бросил вслед ему комбат.
- Так точно товарищ подполковник, - громко ответил удаляющийся сержант.