вместилище сияния

вот так и начинали. в самых дебрях незнания были глубоки, острова сливались в архипелаги, и день казался днем, как ночь. вселялись искания в мое погибшее сердце, в ставни моей одичалости.  севером одесную я жил, приближая искомое, и власть сочиняла игры, играла в них ,пленяя сердце. так мы строго возносились, строго лишались, и ветер думал сквозь думы, пронизывал собой все. все казалось материей, светом для человеков, светом для материи. она блистала на балах, подобно неприкосновенным ангелам, и честь была низка, честь была близка. роты входили в амстердам, голытьба снимала покровы, и грубость была от века, была его начинанием.
накипи снега снимали росу с тяжести, с тяжести снимали свой грех. мы наливались колосьями, мы наливались властью. ротами мы входили в сердца, роты сгребали все ценное, и это был каскад нежности, это было возвеличивание искомого. пруды затопились моей сладостью, и хлопок в нежности нашелся, нашелся он низко, нашелся он высоко. мы молчали ветхо, хрупко мы возносились по этим ветвям скал. скалы ликовали в моем сердце, я их искал до конца, я их облекал, и молодо веяло в ветшание катастроф. храпом вошло это, это было незнанием в пределе сна. из аметиста достали блаженство шелка и крови, и плащ снял с меня мои покровы. я восстал, подобно кимерийским идолам, я отдал честь всему возникшему, и меня пленило что-то в груди ,что-то меня остановило в перечислении. храп был с пурге, в святости был прах храпа. я снял с него воздух, молодость я одел в воспитание, и дико взлетело это отражение, дико воспряло согласие стекла. вместе с властью дошли до меня слухи о нем, о волшебном возвеличивании, о смутном восприятии внешнего. я аж присел от смеха - здесь, в этом сиянии. сияние снимало с меня длани, я остерегался, я боялся, как кратер вулкана, я писал возбужденный радугой затемнения. дичь наверстывала свое ожидание, съедая мясо паствы. вместе с гибелью пришел и свет в раскрытые ладони, вместе с радугой освистан был и плен судорог, и вместилище сияния.