Стихотворение в прозе

               

     Как всегда, бодро, я вошёл в класс и тотчас остановился, что-то было не так. Я должен был прочесть лекцию по американской литературе, а точнее, о писателе, у которого в романе перепутались мифология и современность. Наша современность семидесятых годов. Но это была не вузовская аудитория, таких лекций не читают в классе, где контингент – дети лет двенадцати, а перед собой я увидел девушек лет семнадцати-девятнадцати в форменных  коричневых платьях и чёрных передниках. А где же юноши? Их не было. Я знал, что в послевоенных городах было раздельное обучение, но я-то рос в деревне, где девчонкам, кроме замызганных ситцевых платьиц и носить-то было нечего.

     М-да! Ноги мои приросли к полу, но правая рука продолжала начатое движение от бедра до пояса, означавшее приказ ученикам встать! Если это делалось недостаточно энергично, я добавлял голосом «Levez-vous!», приветствовал их и проходил к своему столу у окна.

     Я и теперь поступил так же. Половина класса встала, другая – нет. Я строго посмотрел на класс и… изумление моё возросло неимоверно. За партой, прямо передо мной, сидели две девушки в лохматых чёрных париках, да ещё и скособоченных.


     Мне захотелось сдёрнуть парик с одной головы. Но я остановился. Некрасиво это. Вместо этого я обежал глазами помещение, оно было набито такими же нелепыми париками, а над всеми головами стоял гул, природу которого я не мог определить, поскольку такого никогда не слышал.

     Всё это мне не понравилось, ни как учителю, ни как лектору. Я шмякнул портфель на стол и молча постоял секунд тридцать. Приём известный. Это действует на людей в любом собрании. Не подействовало. Но дисциплина есть дисциплина! А лектор ты или учитель, ты всё равно хозяин на уроке или лекции. Я снова попытался поднять сидящих одновременно жестом и голосом.

     Никто не встал, но возникла тишина, и все парики уставились на меня. Хорошо, значит, дело не проиграно, раз я чего-то добился. Надо продолжать. Одной рукой я вынул из кармана пиджака Паркер, подарок Розы Коваленко, привезённый, кажется, из Турции, другой попытался нащупать журнал. Его не было, А Роза-то, Роза? Она из другого времени, причём тут она? Ах, да, Паркер.

     Глаза молча смотрели мне в лицо. Но я не дал волю физиологии, не задрожал, хотя уже почувствовал, как забегали мурашки по спине, словно перед дракой. Более того, я ввинтил свой взгляд в тёмное мерцание зрачков, направленных на меня, но тотчас упёрся в абсолютно белые глаза, единственные среди карих, серых и зелёных… Они ничего не выражали, ни ненависти, ни глумления, они даже не торжествовали над моим, якобы суровым взглядом, за стёклами очков. На спокойном красивом лице, обрамлённом буравчиками тёмных прядок, у меня даже мелькнула мысль – как она их завивает, гвоздём что ли? – глаза её выглядели озёрами полнейшей безмятежности. Que faire-то? - подумал я на нижегородско-французском диалекте.

     Как я попал в эту бондинскую гимназию? И не тот же я персонаж из романа Бондина, что переносил billets doux (любовные записочки) из женской гимназии в мужскую, и наоборот, под пелеринкой своей шинели?

     Раздумывая обо всём этом, я машинально отвинтил колпачок Паркера, но столь неудачно, что стрелка, которая должна была удерживать автомат в кармане, отвалилась. В руке оказалась настоящая стрела! Я возложил её на лук, который нащупал вместо журнала, и выстрелил в ненавистный мне рыжий, смеловский шкаф, где хранилась вся библиотека – три лохматых книги.

     Раздался звон. Я проснулся. Был светлый день, но солнечный свет уже падал косо, и я увидал, что в моём шкафчике, где хранились французские поэты, не хватает стекла, однако и осколков не было видно, поскольку стекло исчезло лет тридцать тому назад, а в руке у меня был Паркер, потерянный ещё ранее.