Начинающий писатель

(из цикла "Затянувшийся дебют")

Мой приятель Симон - большой охотник до зрительных впечатлений. Казалось, сам процесс смотрения доставлял ему физиологическое удовольствие. Впрочем, делал он это не из праздного любопытства. Симон «зрил в корень», как говорил о себе и называл себя «людоведом».
Сам Симон оказывался в центре внимания. Его сканирующий взгляд производил жуткое впечатление на людей, за что ему попадало. Я заметил ему:               

- Своим беспардонным взглядом ты нарушаешь личное пространство людей. Такое впечатление, что ты ломишься в чужую дверь, а не просто подсматриваешь в щёлочку.

Он без моих указок осознавал это обстоятельство. Извлекал уроки, даже сравнивал, как на его особу реагировали в наших краях и в ... Берлине.

Как-то я и Симон съездили в этот город. Со службы нас послали на семинар. Оказавшись впервые на улицах Берлина, Симон таращился как ребёнок, попавший в магазин игрушек. В глазах пестрило от оригиналов разного возраста, пола и расы. У меня у самого глаза разбегались. Толпами ходила разбитная молодёжь, трансы, клоуны... В какой-то момент я ощутил, что на нас смотрят и обсуждают. Прохожий, интеллигентный немец, громко сказал сопровождающей его приятной наружности даме:               

- Что за специфическая пара, особенно тот, что короткий и в очках! (имелся в виду Симон).               
Я дёрнул своего приятеля за рукав, а тот в ответ прошипел мне:               

- Дался я им, вокруг столько фриков самого разного толка, а они на меня смотрят.

Довольно скоро он угомонился, экзотика западного образа жизни примелькалась. Её было не мало и на семинаре.
Под конец поездки Симон поделился со мной своим умозаключением:               

- У нас не так посмотришь на кого-нибудь, так тут же хамить начинают, даже драться лезут. Здесь сначала тебе улыбаются, потом начинают волноваться, затем в панике озираются, как будто полицейского глазами ищут.               

Из всех впечатлений особенно запомнилось ему одно. Организаторы семинара выкроили для участников свободное время. Мы направились в большой универмаг на Александр-плац. Симон быстро купил подарок для своей матушки, мне же хотелось ещё побродить по секциям. Он вышел на улицу, я остался. Когда присоединился к нему, нашёл его вполне умиротворенным. Почему, стало ясно, когда мой приятель показал на долговязого парня-поляка. Тот находился недалеко от нас, торговал котлетами.               

- Я познакомился с этим поляком, - сказал Симон.               

Его новому знакомому можно было посочувствовать — в зной он был облачен в металлическую конструкцию, которая обвивала его тело. Весь в поту молодой человек одновременно разогревал котлеты в мини-печке и продавал их. Агрегат увековечивал зонт, балдахин. Когда парень передвигался, зонт покачивался и звякал.      

Симон сказал:               

- Он простой, приветливый. Говорили на английском.
- Ну и как? – спросил я. 
Мой приятель продолжил:   
- Беседовали за жизнь. В какой-то момент вокруг нас стал вертеться один субъект. То руками расстояние между мной и ним измерит, то на часы посмотрит.
- Я отошёл в сторонку, чтобы не навлекать неприятности на парня. Вдруг слышу металлический лязг. Ко мне приближался торговец котлетами, тяжело, обливаясь потом, зонт при этом во всю качался над его головой. «He is fucking, fucking, fucking, fucking… Jew from Israel!» — выдал он, показывая глазами на менеджера. Мол, мало что еврей, да ещё из Израиля.               

- Вот такой анти-семитский выпад! – заключил Симон.

По приезду мой приятель подготовил для меня сюрприз. Он предварил его спичем. Сначала последовал жест – Симон махнул рукой, будто рубанул шашкой. Я насторожился. Он скуп на чувства, а тут такая энергия. Затем последовал пассаж, исполненный диалектики. Наверное, Симон давно его вынашивал. Речь шла о  переходе количества в качество и так далее по учебнику диамата.               

- Не томи! - сказал я.               
- А не стать ли мне писателем? – сказал Симон и осмотрелся вокруг. Кроме меня поблизости никого не было.               

- Я всё время наблюдал нравы. Пришло время их описать! - заключил он. 

Однажды его матушка говорила моей маме, что её сын купит маленький компьютер и займётся сочинительством. Прошло пять-шесть лет, как у Симона завёлся лэп-топ, но писателем он не становился. Поэтому слова его родительницы я позабыл. Но вот вспомнил.

Он выбрал прозу. Дескать, поэзия не для его непылкой души. Свои первые рассказы Симон показал мне сразу после того исполненного диалектики заявления. Достал файлы с бумагой из кейса. «Точно – ситуацию он подготовил», - мелькнуло у меня в голове. Новоявленный автор писал коротко и чётко. И по этому поводу он выдал заготовленную фразу: «Текст надо вдыхать как эфир, после него должно ощущаться опьянение!»
 
Выбор Симона не мог показаться престижным на нашей улице. Мы жили на окраине города, застроенным частным сектором. Народ здесь простой, наиболее продвинутые даже бахвалились своим бескультурьем, что считалось признаком здравого смысла. По месту жительства на Симона смотрели как на ботана, с усмешкой... и с настороженностью. Жди неожиданностей от этого молчуна-очкарика!
И не напрасно.
Начинающий писатель проявлял себя как гипер-реалист, если понимать под этим то, что в рассказах были прописаны вполне узнаваемые персонажи из округи. Одним из героев он вывел олигофрена с инфантильной речью. Общественность подхватывала его словечки и использовала как прозвища. Некоторые прилипали надолго. Настоящее имя одного мужика узнали только на панихиде по случаю его смерти. Мальчишки гоняли убогого, а взрослые никак не реагировали на их «шалости». Из всех видов смеха персонажи предпочитали хихиканье. Симон сделал открытие, что не в ходу в округе такой жест, как «шиш». Даже грузинского слова не было подходящего для обозначения этой комбинации из пальцев. В русском же синонимичный ряд имеется по этому поводу: «кукиш», «фига», «дудки», «дуля». В рассказах дело доходило до натурализма. Автор описал двух малышей, не поделивших игрушку. Их памперсы отвисали как курдюки. Драчуны укакались уже не по одному разу, а их отцы в это время безмятежно играли в невдалеке в домино. Кстати, случай с анти-семитом с котлетами в Берлине был увековечен моим приятелем. Меня в его рассказах не было. Я не мог решить – обижаться или нет этому факту.

Произведения Симона обсудили в офисе, во время чаепития. Выпендрился один из сотрудников. Дескать, в рассказах нет «Её» заветной. Замечание вроде приемлемое, но делалось с подтекстом. Оно шло от субъекта, известного своей манией вычислять что-нибудь этакое, предполагающее скрытые половые проблемы. Подключился ещё один критик. Он назвал автора «мизантропом», мол, не видно светлых ликов. «Где вы их видите вообще?» - парировал один из присутствовавших. Аудитория слегка заволновалась, но потом вдруг стихла, как бы согласившись с репликой, что в тот момент в той комнате таковых точно нет, хотя сошлись на том, что положительных героев можно было ещё наскрести. Я тоже высказался -  наш коллега - бытописатель, старается избегать оценочных суждений. Такой вот стиль! Библиотекарь тётя Вера, мягкая по природе, усмотрела в текстах ненавязчивую симпатию автора к своим героям. «Вот именно ненавязчивую!» - бросил один из присутствовавших. Симон всё время молчал и только благосклонно улыбался.

Симон понимал, что без налаживания профессиональных контактов пробивать свои работы будет трудно. Но где их найти? Коллега по имени Цисана предложила Симону обратиться к её знакомому – ближайшему из всего её обозримого круга друзей писателю, мужу её подруги. «Он выпустил несколько книг, пишет мудрено. Авангардист!» - сообщила Цисана Симону. Сама она писания этого автора не читала. Симон решил пойти к «авангардисту».

Семейство жило в фешенебельном районе города. Меня и Симона встретила пара – полноватый среднего роста мужчина с бородкой, открытым лицом (писатель) и его супруга, приятной наружности женщина (психиатр по профессии). Мы ожидали застать  богемный, художественный беспорядок в семье, но застали срач. Дом давно не знал ремонта и даже уборки. Во время чаепития из внутренних комнат появился сонный подросток с книгой. Он вежливо поздоровался, тускло улыбнулся и удалился. Чуть позже вернулся с какого-то мероприятия пожилой мужчина, отец хозяйки, профессор математики. Он был в черкеске с кинжалом. Мужчина пожал нам руки (подчёркнуто молодцевато) и удалился. Читая рассказы Симона, писатель навзрыд смеялся (даже те места, которые мне и автору казались грустными). Он предупредил нас – манера у него такая – смеётся значит нравится. Хозяин похвалил творчество гостя и дал ему адреса деятелей больше, чем он интегрированных в литературную жизнь. Напоследок нам подарили книгу. На обложке книги красовался автор с группой с совершенно заурядной внешности женщин (кубышки в рабочих халатах, у некоторых пух под носом как усы). Совершенно смущенные, они рассматривали книги, при этом не выпускали из руки швабры. На заднем плане виднелись открытые кабины нужника. Я обратил внимание, как испытующе глядела на нас супруга писателя.               

- Эту книгу я посвятил работникам общественных туалетов. Самой порядочная категория людей в городе – прокомментировал писатель. Когда мы спускались вниз по лестнице, он крикнул нам вслед: «Побольше бы любви!» Надо полагать, реплика была адресована Симону.

По дороге домой я и Симон обсуждали наши визит. Вот протокольное изложение:   

спасибо за помощь Хвиче (имя хозяина), подсказал несколько полезных контактов;       

чай был хороший, индийским, печенье тоже, свежим;               

пиши Хвича в академическом стиле - семье только польза;               

пиетет Хвичи к работникам общественных туалетов никак не связан с любовью к порядку в собственном доме;               

профессия жены - гарантия, что Хвича не сойдёт с ума на почве авангардизма;               

на самом деле тётки из общественных сортиров - те ещё стервы, 20 копеек не заплатишь – не впустят в заведение, как бы невмоготу не было;               

старика оставили без ужина, он открыл шкаф там было пусто, открыл холодильник и там пусто, старый джигит только плечами пожал;               

интеллигентский ребёнок с книгой не расстаётся и не чистит зубы, как отец;               

в коридоре шмыгнула, не-то мышь, не-то крыса...

Я уступил очередь на прочтение произведения Хвичи своему приятелю. Утром он позвонил мне.            
- В тексте я не обнаружил ни одной точки и запятой. Что-то типа матрицы, какими балуются аитишники – распечатывают цифры, сквозь ряды которых  просматривается мадонна! Этот текст - большое испытание для работниц общественных сортиров!               

Я слушал спросонья. Потом уронил трубку. Заснул.    

Первый успех пришёл неожиданно и необычно. Я бы поставил слово "успех" в кавычки, но факт, который имел место, рассматривался Симоном как признание его таланта. Произошло это до того, как забрезжили перспективы первой публикации. Симон продолжал расширять сеть своих литературных знакомств. По протекции того же Хвичи мой приятель наведался к одному профессору филологии. «В писательских кругах к его мнению прислушиваются, - сказал Хвича, - он – автор нашумевшей статьи о теме смерти в грузинском фольклоре».

Как всегда, я разделил общество с начинающим автором, мы явились с визитом к профессору на его кафедру. Нас приняли вежливо. Профессор оставил файл с рассказами Симона и пообещал связаться с ним через десять дней. По дороге обратно мой приятель заметил глубокомысленно, что неспроста этот тип о смерти пишет. Я вопросительно посмотрел на собеседника.

Он продолжил:
- Глаза у него без блеска, будто обращены вовнутрь, человек чувством вины мается. Так у неврастеников бывает.

Мой приятель также сообщил мне, что вложил в пакет для профессора новый рассказ. «Он о зоопарке», - сказал Симон. Я сразу прикинул, о чём могла идти речь. Недавно в офисе мы рассматривали репродукции картин весьма странного художника. Он рисовал кентавров. У существа с телом собаки и хвостом колечком была физиономия пьянчужки, на голове кепка, а во рту папироса. «Пса» на поводке вела свинообразная пара. Даже детишки (кто с шариком, кто с мороженным в руках) изображены уродцами.               

- Небось, тебя тот художника вдохновил? – спросил я с подозрением и назвал имя живописца.               

- У меня в рассказе люди как люди, звери как звери, и каждый на своём месте – первые снаружи, а вторые в клетках, – был ответ, а после паузы собеседник вдруг ожил и бросил:               

- Мой сюжет я давно вынашивал. Берёг его. 

Симон пообещал дать мне экземпляр рассказа.       

Весточка пришла окольными путями. В одно прекрасное утро её принесла в офис Цисана, подруга жены Хвичи, психиатра по специальности. Та в нарушение врачебной этики рассказала Цисане о забавном пациенте, о давнем друге её мужа, о неком профессоре. Симон и я насторожились. Со слов психиатра нервный криз у пациента вызвало прочтение опусов новоявленного писаки, рассказ о зоопарке поранил его чувствительную душу. «Вы знаете этого писателя!» - заметила врач своей подруге. Цисана с насмешливым недоверием вперемежку с укоризной посмотрела на Симона. Она удивлялась тому, что не столь именитый автор мог серьёзно навредить кому-то. Здесь Симон покраснел как бурак. Он долго колебался и признался, что является автором того рокового рассказа.               

– Что же вы так небрежно с профессором! – не без упрёка обратилась к Симону библиотекарша тётя Вера.

Выпендронистый сотрудник заметил:               

- Профессор повёл себя неквалифицированно. Он не выдержал эстетическую дистанцию.      

– Может быть там вообще никакой эстетики, - заметил другой наш сотрудник.               

– Что тогда? – прозвучал вопрос.               

Подключилась Цисана:
- Пациент принял успокоительное после прочтения. Всю ночь ворочался. Врачу он заявил, что не видел более чудовищно угрюмого зрелища.

Информация была с третьих рук. Полагаться на полностью на неё я не стал. Как и сам Симон. Он только предрёк, что профессор ему не позвонит. Так и случилось. Судя по всему, автор был доволен произведённым эффектом.
Я, конечно, прочитал рассказ. Там есть тема смерти. В зоопарке умирает лев, поминается кончина отца. На месте Симона я бы не проводил эту параллель. Родитель моего приятеля точно не вытягивал на уровень короля животных – маленький, согбенный человек, нудный бухгалтер, умерший от перепуга. По ошибке надзорные органы обвинили его в том, что тот ведёт черную бухгалтерию. Потом органы извинились за свою оплошность. Но было поздно. Вообще произведение жутковатое – животные в оцепенении, они сканируют посетителей своими взглядами. Живость проявляет только верблюд, козочки и макака. Верблюд реже – он плюёт в шалопаев, которые пытаются палками сквозь сетку вольера расшевелить его. Козочки бегают маленьким испуганным стадом из угла в угол. Макака ведёт себя отвратительно, на людях занимается онанизмом. Ведал ли Симон, но рассказ имел много прочтений. После ознакомления с ним тётя Вера усмотрела в нём то, что автор наверняка любит животных и переживает за них. Она умилялась этому обстоятельству и удивлялась реакции профессора.

Недавно мать Симона нашептала моей. Она встала ночью и видит, как сын сидит за столом в ночной пижаме и в свете торшера печатает что-то. Как он объяснил, во сне что-то приснилось интересное, жаль было не зафиксировать.               

Продолжение следует.