Глава третья. Третий Рим

 Я не помню Москву. Она мне никогда не нравилась. Да, Москва — большой город, в котором можно найти абсолютно всё: от положительного до отрицательного. Мы сидели в какой-то забегаловке, ели и обсуждали дальнейшие наши шаги. А ещё мы громко смеялись. Особенно я. Я всегда хохотал очень громко, заливаясь хохотом и морщась, будто в глаз мне прыснули лимонным соком.
 Лето начиналось отвратительно. Ещё в Архангельске погода была удушающей. Архангельск вообще был крайне зависимым от погоды городом. Про другие города я тогда не мог сказать ничего. Кроме, конечно, Москвы, в которой я бывал достаточно часто, хотя бы раз в год. Москва была пыльной и шумной всегда. Выходившее солнце лишь добавляло жары и спрос на воду. Да, был ещё пьянящий дождь. При нём Москва всё же становилась приятнее, особенно, если прячешься от него в подземном переходе, или под крышей галереи, или под деревьями в парке. Я очень любил дождь.
 Именно поэтому я, заметив капли на стекле, схватил Катю за руку, и мы вместе выбежали на улицу. Олег, расплатившись из уже сформированного в вологодском хостеле общего бюджета, вышел следом, захватив чай с имбирём, налитый в катину термокружку. Со стороны, уверен, это смотрелось глупо, но мы, будто маленькие, бегали под дождём, а потом прятались от него в подземном переходе. В нём было ещё несколько ларьков с одеждой, выпечкой и прочим сомнительным хламом, а ещё вход на станцию метро. На ступеньках, отойдя поглубже, чтобы не промокнуть, стояла старушка с иконой и стаканчиком для милостыни. Это всегда было моей слабостью — я не мог проходить мимо просящих людей ( Даже если в действительности эти люди ни в чём не нуждались. ), не испытывая угрызений совести. А потому я достал из кармана куртки последние сто рублей, не внесённые в общий бюджет, и, виновато глядя на Катю, положил эту бумажку в стаканчик, услышав уже в спину слова благодарности. Мне было почему-то стыдно.
 Голова моя намокла, лицо раскраснелось, по щекам, будто слёзы, стекали капли дождя. Прошло меньше минуты, а я уже забыл о той старушке, и вспомнил почему-то лишь сейчас, когда сел писать об этом моменте. А тогда я беззаботно смеялся вместе с Катей и Олегом, пил чай с обжигающим изнутри имбирём. Было хорошо и беззаботно. О ночлеге мы договорились с друзьями катиной подруги, а потому смогли ещё погулять по Москве, посмотреть на её действительно римское величие и устать.
 Под вечер мы дошли, наконец, до места нашего ночлега и, поздоровавшись, чуть ли не тут же легли спать. Катя спала на диване, Олег укутался в мой спальник, а я, свернувшись в клубочек, уснул на полу, подложив под голову рюкзак и пару футболок. Ещё будучи маленьким я часто засыпал в самых неудобных условиях: среди рюкзаков, на полу в коридоре, постелив пакетик или на подоконнике, приобняв ручку, за которую открывают окно.
 Я проснулся где-то в два с чем-то. Телефон ярко бил в лицо светом экрана, когда я смотрел время. Москва была третьим Римом. Действительно, крайне богатый и большой город. Только о нём, наверное, и знают иностранцы. Когда я с отцом был за границей, местные таможенники всегда с улыбкой спрашивали: «Moscow?». О древнем Риме, полагаю, большинство знает лишь то, что был город Рим и империя, покрывавшая чуть ли ни весь Старый Свет. Ну, ещё, конечно, знали о трагичной судьбе Помпеи. На это у нас был Чернобыль, который иностранцы тоже относили почему-то к России. Ночью я думал всегда о каких-то странных вещах, но мне они казались интересными.
 Именно тогда я и сделал первый набросок вступления и, подумав, записал кратко события сегодняшнего дня.
 На стене висела картина. Репродукция какого-то известного художника. Скажу честно, я плохо разбираюсь и разбирался в живописи. Но мне очень нравился Александр Кабин. Мне нравились его безликие люди, его знакомые сюжеты. Вагоны, поезда, рельсы — всё было до боли в груди знакомо. Однако я бы ни за что не купил картину Кабина и не повесил у себя дома. Если бы я повесил хоть одну из них, то вскоре бы и сам повесился. В них было что-то такое.
 Впрочем, сейчас у меня даже дома как такого не было. А на стене висели обычные берёзы зимой.
 К утру я не выспался. Когда все просыпались и собирались на электричку, я спешно спал, сидя на своём жёлтом рюкзаке. В электричке спать не получилось: Катя о чём-то говорила, а Олег случайно поставил свой рюкзак мне на руку. Рука болела, а у меня не было сил и желания сказать об этом. Катя, заметив, что я её не слушаю, махнула рукой и продолжила что-то объяснять Олегу. Я смотрел в окно на проплывающие платформы. Мне не нравился Рим, как и Москва. Я не любил большие города вообще. Почему-то в тот момент я чувствовал тоску. Тоску не столько по дому, сколько по Архангельску. Я не любил Рим, но мне нравились его руины. Мне нравились расписанные граффити и просто матными словами стены, вагоны с выбитыми стёклами на дальних путях. Ещё мне нравились волосы Кати. Она сидела напротив, и солнечные лучи зажигали её волосы бело-золотым огнём. Это, конечно, слишком громкая метафора, но мне очень нравятся волосы, через которые проходит солнечный свет.
 Мы проехали около часа, вышли на платформе. Прошли турникеты. Я всегда побаивался проходить через турникеты в метро и на платформах у электричек. Мне казалось, что когда-нибудь я не успею, и эта конструкция сожмёт меня. Будто ребёнок, сжимающий с любопытством юного натуралиста в пальцах муравья. А дальше последовала знакомая процедура: ожидание кого-нибудь, кто нас подберёт. А ещё мы ели бутерброды с маслом. Поднималась пыль с дороги и оседала на масле серой плёночкой.