Про настоящих колядовщиков и заложного покойника

Иллюстрация Ильи Ходакова, коему автор также выражает благодарность за материал о колядовщиках: их традициях и обрядах.


Было это на Крещение, в сочельник точнее самый. А перед этим назначали меня в сельский приход, взамен помершего отца Игнатия. Я как раз академию-то тогда и закончил. Собрал нехитрые монатки и пошел на станцию.
Матушка, помню, отчего-то в слезы. Будто на войну меня провожает. Хотя понять тоже можно. Я ж обвенчался на последнем курсе, когда решение принимать надо: монашество или нет. Я уж голову ломал и лоб в келье своей расшибал: все решить никак не мог, пока матушку-то свою и не повстречал. Случайно. Хотя какая в нашей жизни случайность-то?
В общем, семейным стал недавно. Я еще и знать-то не знал: на сносях она али нет. Жена ж тоже деревенская, как и я. В город она к тетке приехала. Мы с ней все мечтали как обратно в деревню уедем после окончания академии. А тут нате. Как-то сразу. Поезжай и все.  Она: мол, давай вместе и поедем.
А начальство меня отговаривает, да и сокурсники вчерашние, кто постарше  – тоже. Ты – говорят они – сам-то покамест поезжай. Обживись. А то один, вон, поехал и матушку молодую взял, в дальний приход. Зимой. На Вологодчину. В ту зиму там морозы лютовали. Страсть.
А дом – так себе. Не особо-то и теплый. Печка дымит изнутри. В сенях холод, в самом доме рамы обветшали. По углам ветер по временам гуляет. Вода в ведре коркой льда к утру покрывается.
Прежний-то настоятель там монахом был, да, вдобавок, юродствовал. По ночам – сказывали – в рубище каком-то  и босой бродил. Да еще, бачили, с заложными покойниками знался. Но это уж врали. По деревням-то, сами знаете, народ все больше суеверный встречается.
Благочинный  сколько раз выговор ему делал, да все бестолку. Ну и понятно, в доме у него кое-как, о мирском да плотском он и не думал вовсе. Так и отвечал, когда кто его босым, по снегу шастающим, встречал и какую-никакую обувь всучить пытался: «Горнего взыскую».
А приход еще бедный. Кто там новый дом сладит? Сами, друзья мне говорили, в деревне той лебедой по временам питались. Одним словом, приехал новоиспеченный батюшка с матушкой туда, она и хворать стала, а к весне и померла. Батюшка тот умом тронулся.
После услышанного я сам и решил съездить. Приход посмотреть и разведать все. А потом уж и жену звать. Поплакала она, да и согласилась.
Поехал. Поезд поздно отходил. А тут оттепель разыгралась. Слякоть под ногами. Я, помню, пока до вокзала-то дошел, промок на один ботинок. Ну а что? С жалованья академического не разживешься. Ехал в плацкарте. Дело к Новому году, народу в вагоне – спасу нет. И уж праздновать начинают. Запах картошки вареной, курицы да селедки в ноздри бьет.
 А я пост соблюдаю. Филиппов. Хотя путешествующим и послабление дается. Но купил я в лавке пирожки с картошкой, пью с ними чай и чую  как они в брюхе перевариваются и изжогой меня смиряют. Да еще вот у меня с собой была парочка пожаренных женою рыбных котлет.
Словом, отужинал я, молитву про себя прочел и на полку завалился, а потом под полуночные шептания еще не угомонившихся пассажиров и стук колес уснул.
Сплю – сны гляжу. Разные. Но не те, после которых на исповедь бежать надо. Вдруг чую – за плечо меня кто-то теребит. Размыкаю глаза. Проводник: мол, ваша остановка. Я же попросил, если засну, разбудить.
Ну, моя так моя. Обулся. Хорошо, ботинок мой подсох. Поезд останавливается. Выхожу. Ранее утро. Шесть без четверти. На улице, с теплого-то вагона мороз прихватил. Ноздри щекочет. Стою-ежусь. Гляжу, как поезд мой медленно так уходит.
Вокруг снег, передо мной зданьице станционное. Деревянное. С одним-единственным оконцем. И на небе – звезды с луню. Я перед выездом телеграмму старосте отбил: мол, так и так, приеду такого-то, во столько-то. Встретьте. Неужто забыли или рукой махнули – сам, поди, дотопает.
Ан нет, гляжу, тень ко мне приближается. Паренек молодой в армячке. Невысокий и с только-только начинающей пробиваться бородой. В шапке до самых бровей. «Так и так, вы отец такой-то?»
«Я и есть» – отвечаю. Он благословить просит и «Пожалуйте со мной» – говорит. Прошли по утоптанной колее. За станционным зданьицем сани с лошадью, в них запряженной.
Слава Богу, встретили. Староста племянника своего прислал.
Ехали мы где-то с полчаса. Приход мой прям в глуши оказался. Кругом – белые поля да лес вдалеке виднеется. А небо высокое, сплошь звездами усеянное. Я от такого неба во время городской жизни и отвык. Да и воздух тут, вдали от столицы, другой. Свежий.
В общем, добрались. В ворота въезжаем моего нового жилища, а на ступенях крылечных меня староста и встречает. Высокий такой, старый уже, но поджарый, с окладистой, до пояса, бородой. И в шубе какой-то, чуть ли не боярской, до пят. Я таких и не видывал никогда, разве только на картинах. Подошел он ко мне под благословение, хотя, признаться, благословение мне у него хотелось взять.
И говорит:
– Пожалуйте в ваш дом, ваше преподобие.
А меня преподобием этим самым и не называл еще никто и никогда. Засмущался я и даже покраснел, кажется. Но захожу. В сенях – холод. Аж пар изо рта идет, а в самом доме тепло. Печь русская натоплена. Даже не тепло – жарко.
Стены бревенчатые, некрашеные. Красный угол богатый. Как в деревнях принято: самая большая икона не Христа, а Царицы Небесной. Чтут у нас Ее, на Руси, не раз я замечал, больше, нежели Спасителя. Лампада перед образом старинная такая висит. Затепленная.
Напротив окна – кровать. Большая. Что меня несказанно обрадовало. А у самого окна –   стол.  А еще на стене часы старинные с боем.  И запах. Обжитый такой. Настоятель вдовый был, но уют, как мне староста поведал, любил. 
А еще  я запах картошки вареной и лука учуял. Староста как будто прознал мои мысли и говорит:
– Ну, не будем вас неволить своим присутствием, в чугунке, вон, картошка печеная, супруга моя банку соленых грибов из подпола достала, а завтра сами туда слазите, там много чего заготовленного. Прежний батюшка соленья разные страсть как любил. В общем, располагайтесь, а завтра с приходом вместе и пойдем знакомиться.
Откланялся он и ушел. И как за ним дверь-то затворились и голоса во дворе стихли, я и почувствовал, как меня разморило. Глаза слипаются. Даже ворота запирать не пошел. Достал я из печки чугунок, съел пару картофелин, хлебнул воды и корца, помолился наскоро и на боковую.
В сон я тотчас провалился, но среди ночи будто что укололо меня, открываю глаза и чувствую: в разукрашенное узорами окно смотрит будто кто. А понять не могу. Перекрестился, на другой бок перевернулся и дальше спать. В тишине полной только стук часов и вроде хруст шагов по снегу. Иль померещилось? Про шаги.
Наутро поднялся  я бодрый. За окном рассвело. Правило утреннее вычитал, печь растопил: дрова-то подле нее и аккуратно сложены были. Чаю вскипятил, картошечки вчерашней подогрел на плите. Слышу, стучит кто-то в террасу. Выхожу, староста. Все в той же шубе, подошел под благословение.
– Ну, – говорит басом таким, – ваше преподобие, пожалуйте с приходом знакомиться.
Мое преподобие ждать себя не заставило. Надел я подрясник, пальто накинул, шапку нахлобучил. Епитрахиль прихватил и пошли. Храм – до него минут десять идти всего, старинный, из красного кирпича и теплый, как и положено в деревне, – был возведен на возвышении. Днем кресты да купол его были отовсюду видны. Освятили его в честь Архангела Михаила.
На паперти уж и прихожане ждут, все больше бабульки, о которых в академии сокурсники разное рассказывали. Все больше анекдоты. Особенно про то как они на клиросе, толком церковно-славянского на зная, невесть что поют.
Среди них был еще один согбенный старичок  в старом полушубке. Сторож оказался. В общем, не буду утомлять вас подробностями знакомства с приходом и храмом, скажу только: оба мне понравились. И уже, по прошествии трех почти недель, обжившись и послужив,  собрался телеграмму матушке отбить: мол, так и так приезжай, как приключилась со мной одна история, о которой я и собирался вам поведать.
Случилось это на крещенский сочельник. Подошел ко мне староста: так мол и так, кум у него приболел в соседней деревне, надобы над ним таинство елеосвящения совершить.
Ну надо так надо. А батюшка местный захворал что-то, боится староста, кум его помрет, не дождется, пока настоятель тамошний выздоровеет.
Я согласился и даже с радостью. Места окрестные мне понравились: красота да раздолье. Леса да степи, в старину здесь аккурат граница с Диким полем проходила, откуда кочевники к нам непрошеными гостями жаловали.
Да и в деревне я уже побывал: у батюшки местного именины как раз на Рождество. Пригласил. Ох и наливка у него ладная была. Домашняя. Словом, дорогу знал, шла через лез наезженной колеей. Старости сказал, что племянник его меня отвезет. А я возьми и откажись: мол, сам и доеду. Не из робких.
Староста посмотрел на меня с сомнением и произнес как-то чуть ли не шепотом и даже с тревогой в голосе:
– Лес-то, ваше преподобие, у нас не совсем обычный. Всякое в нем водится, а по временам и к нам в деревню забредает.
Шепот его и на меня подействовал: холодок непонятного суеверного страха, над которым мы в академии потешались, пробежал спине и я уже почти пролепетал: «Да-да, пусть, пожалуй, и отвезет». Но вместо этого уста мои произнесли иное, и я даже засмеялся, махнув рукой:
– Пустое, не будем племянника утруждать, с молитвой и поеду.
– Ну, как знаете, – пожал плечами староста. При этом подле него стоявший племянник, как мне почудилось, даже вроде облегченно вздохнул, узнав, что ехать через лес ему не придется.
Вообще про лес здешний толковали всякое, слышал я краем уха, но внимания особого не обращал.
На следующее утро племянник подкатил к моим воротах на санях и, переминаясь с ноги на ногу, глядя куда-то в сторону, пробормотал с неохотой:
–Дядя велел, всеж-таки, вас отвезти.
Эх, мне бы согласиться, но вместо этого я, благословив паренька, ответил:
– Да сам доберусь, и погода какая, глянь, красота! Прям крещенская. Благорастворение воздухов.
Погода и вправду была великолепная. Пушкинская: мороз и солнце. И день намечался явно чудесный.
Племянник старосты вновь облегченно вздохнул, произнес уже весело:
– Батюшка, благословите. Развернулся и убыл восвояси.
Как только он исчез за околицей, меня, назойливой мухой, давай одолевать помысл: «Эх, может зря я не согласился с племянником ехать». Но тут же попеняв на собственное малодушие,  я плюхнулся в сани, перекрестил лошадь и громко произнес: «Ноооо!». С тем и тронулся.
Лошадка бежала резво и вскоре деревня скрылась за спиной, начались поля. Солнце светило ярко, на небе ни облачка. И мороз стоял крещенский. Красота. Вскоре въехал я в лес. Стало, из-за скрывавших солнечный свет верхушек сосен, темнее, но лес радовал. Тишиной, растворяемой разве что хрустом ветвей, местами ломавшихся или прогибавшихся под тяжестью наваленных на них сугробов. Пару раз слышал стук дятла, да стенания кукушки.
В общем, проехал я лес без приключений и к обеду был уже в доме старостова кума. Он и вправду хворал, но болезнь его была, как говорится, не к смерти. Совершил я таинство елеосвящения, после чего отобедал кутьей, приготовленной кумовой женой, и собрался было, засветло, домой.  Да тут, на тебе, плотник местный зашел.
–  Не откажите, батюшка – просит – катух освятить. Новый сладил. Теплый. Для скотины. А то она у меня все в доме теснится.
Ну, я с кумовой наливки: был грех, ею кутью сдобрил, решил, что как можно было отказать хорошему человеку? Раздобрел и разомлел:
– Веди – отвечаю. 
Пошли, освятили. Он меня тоже кутьей попотчевал и все самогончиком норовил своим угостить. Ну ож от этого я отказался, точнее – на следующий раз перенес.
Только в сани сажусь, баба какая-то подлетает прям и давай, чуть не задыхаясь, верещать.:
– Ох батюшка, не откажите. 
– Да успокойся ты, что стряслось-то. В чем не отказать?
– Да у снохи моей младенец родилси, мужеского полу, хилый какой-то. Покамест отец Федор поправится, может ты его, батюшка, покрестишь сейчас?
Признаюсь, неохота мне было, да и солнце зашло. Поглядел с тоской на лес, через который, поди, в сумерках ехать придется, да и согласился.
Младенец хилым мне не показался. Даже напротив – упитанным, как и та баба и сноха ее. Только уж орал – спасу не было. В общем покрестил, потом откушал я снова кутьей и от наливки уж не отказался: на дорожку-то. А когда вышел на двор, небо украсили первые звезды.  «Крещенские» – подумал я.
Ну и тронулся. Еду. Лошадь дорогу знает. Я в тулуп кутаюсь, подаренные мне плотником рукавицы примеряю. И на дуще у меня мир, а внутри, от наливочки-то, тепло.
Вот и деревня позади, вон и кромка леса виднеется. Я перекрестился и въехал. От снега светло средь елей да сосен, да и ехать недолго. Волки, староста говорил, в здешних местах и не водятся вовсе. Бояться нечего. Вспомнились разве что его слова  о странностях, в лесу происходящих.
«А, болтают, суеверные, всякое» – произнес  я вслух и небрежно махнул рукой. Впрочем, рука моя застыла на весу, потому что увидел я неподалеку отблески костра. И лошадь, смотрю, моя встала.
«Что за диво?» – думаю. А по спине у меня холодок змейкой пробежал и сердце почаще забилось. Но  собрался я, слазаю потихоньку с саней, беру плеть и… проваливаюсь по пояс в снег. Колея-то узкая, аккурат за полозьями саней сугробы. Выкарабкался. Лошадке шепчу: «Ты здесь, родимая, постой, а я пойду разведаю, что там».
Я хоть и перепугался неведомого, но в академии, помню, сходились мы с местными парнями стенка на стенку из-за баб.  Бывало и бились в кровь. А тут еще плеть в руках. Хотя кто там? Из нашего ли, видимого, мира? В общем крадусь. Гляжу, в самом деле костер большой разложен на поляне. Вокруг него бревна. А на них… В общем, протер я глаза, перекрестился, их перекрестил. Не исчезли. Вгляделся.
С самого краю ближе ко мне медведь сидит. Огромный и бурый. Ссутулившийся, со свисающими лапами. Я еще когти разглядел на них. Подле него коза. Знаете, такая, которая больше обычных коз. Только с черной шерстью. Копыта передних лап на коленях задних сложены. Ну а рядом с ними мужичок какой-то. Руки как-то странно свисают. Голова опущена. Несмотря на мороз, на нем вместо шапки картуз, а на теле рубаха белая да жилетка красная, штаны и лакированные штиблеты. И все. «Так ведь и околеть в два счета» – подумал я и вышел на поляну.
«Зачем?» – спросите.  Эх, дорогие мои, сколько раз я потом сам себя об этом спрашивал.  И не находил ответа. Разве что скажу: странное существо человек. Святые отцы говорят: мол, нами помыслы двигают, одолевают. А тут и помысла-то никакого не было. Просто вышел и все.
А они сидят, не шелохнутся. Я подошел, валенками по снегу поскрипел. Слышу только треск сучьев в костре, и как лошадь моя дышит и бурчит. Перекрестился я сам и компанию всю снова осенил крестным знамением.  Не исчезли. Не наваждение, значит.
Словом, сидим молча. У меня страха нет, сам удивляюсь – почему. Но молитву про себя Иисусову шепчу. Понимаю, что передо мною те, кого на колядках ряженые изображают, а то еще и скоморохи. Читал про них, как гнали их в старину нещадно, потому как считали бесовским отродьем.
И вот сейчас подле меня, ночью и на лесной поляне, не скоморохи какие, а самые настоящие коза и медведь. Сижу и понимаю, что персонажи сказок – вымысел для нас, но не для них. И думаю: дивны дела Твои, Господи.
Да, вот только мужичок этот – он-то кто? Словно прочитав мои мысли, заговорил медведь, не подымая бурой головы, таким хрипловатым, низким  и вот действительно нечеловеческим голосом:
– Отпел бы ты, поп, Панкрата. Что он мается-то, горемычный.
В этот самый момент мужичок – верно, он и был Панкратом – издал такой звук… Вой – не вой, стон – не стон, но как вспоминаю его, так и кровь во мне холодеет. Хотя столько времени с тех самых пор прошло. А тогда я понял смысл поговорки: душа в пятки ушла. Мне даже почудилось – не то что в пятки, в снег она у меня улетучилась.
– Отпою непременно, – только и ответил я.
– Мы твари-то некрещеные, – уже произнес козел, голосом несколько дрожащим и даже блеющим немного, – но о Творце помним, ты уж нас тоже поминай иногда в молитвах и о Панкрате, да, не забудь.  Отпой его. Мы-то к нему привыкли, он давно как нам прибился. Да уж мучается больно. Тяжко без покоя-то человеку.
Я повторил, что отпою и вдруг ощутил, что страх от Панкратова воя улетучился куда-то и мне уходить-то не хочется. Упомянутый козлом покой на душе водворился. Но ехать надо. Мало ли что. Враг-то он, как говорится в Писании, словно лев рыкающий, подле где-то невидимо обретается.
Поднялся я, уже не таясь знакомцев своих новых осенил крестным знамением и отправился к саням. Только в спину мне опять перемешанный со стоном вой Панкратов. И тотчас голос медведя:
– Ну буде уже буде.
Смотрю, а лошадь моя поворотилась, я потом все голову ломал: как? Ведь развернуться-то негде ей было. Колея – говорил уже – узка, слева и справа сугробы непролазные,   а на поляну она не выезжала. Чудеса.
В общем, обратно добрался я без приключений, дома был с рассветом. И только, помолившись, спать завалился, стук в терраску слышу.  Глаза протираю, выхожу, племянник старостов: так и так, как я вчера не вернулся он, староста, и всполошился, и все племянника посылал – выведать: приехал я или нет. Крещение же! Купель надо святить.
Я поблагодарил за заботу, сказал – через час буду в храме. Был. Освятил. А потом и сказал старосте, что Панкрата надо отпеть. Староста нахмурился:
– Так ведь молнией его прибило. Знаем, горемыка покоя не имеет. Шастает по деревне ночами, пастух наш бывший. Прежнему настоятелю мы его не разрешили отпевать. Да и хоронить не стали. Отнесли, помню, в лес, да забросали ветками.
–  Сколько ж он так мается? – спрашиваю.
– Да уж второй год.
Тут уж я как мог объяснил старосте о необходимости отпеть Панкрата.
Он все отбивался, сетовал: мол, не тому нас в академиях поповских учат, но потом сдался.
Так что на следующее же утро отпел я Панкрата. А плотник, коему я катух освятил и которому Панкрат дальним сродником оказался, крест деревянный сладил и еще, по собственную почину – домовину сделал, которую наказал в могилу закопать. Закопали пустую и сверху крест  установили в ограде кладбищенской. Церковной. Хоть и без покойника. Но все ж по-людски. Правда, староста все хмурился и вздыхал при этом.
А потом как-то, спустя неделю, слышу средь ночи стук в окно. Я еще не заснул. Выхожу. На пороге Панкрат. Все в том же одеянии. И голова опущена. Но говорит уже без всяких стонов и вытья:
– Поклон вам колядовщики просили передать, да и простился я с ними, в домовину иду. Спасибо вам. Наконец, дождался я покоя.  Я его перекрестил и только сказал:
– Ну и слава Богу.
И затворил день. С тех пор Панкарт больше не шастал по деревне и староста хмуриться перестал. Вскоре и матушка моя приехала ко мне. Эту историю я ей не рассказал. Только одному своему другу академическому в письме о ней поведал, он как раз в какой-то далекий приход служить отправился, самый, что ни на есть, по его словам, медвежий угол.
Ответил он мне, и в числе прочего в его письме были такие слова: «Ничего, брат, удивительного, я тут уже и не такое повидал. Эх, о многом нам в академии не рассказывали».
Это точно, о многом не рассказывали. Ну, может и напишет еще, что он там повидал в углу своем, медвежьем.
8 – 16 января 2021 Чкаловский








 










 

 





.