Дни без тревог

Людям Дороги...





Терпкой отравой дышат поля.
Звонкие травы, бег ковыля.
Счастье немногих – мудрый итог:
радость дороги, жизнь без тревог.

Вдалеке, вдалеке…
Налегке, налегке…

Близкого грома мягкий раскат.
Лента гудрона в рыжий закат.
Дальние дали, ветры дорог.
Жизнь без печали, дни без тревог.

Вдалеке, вдалеке…
Налегке, налегке…





«Дорога легче, когда встретится добрый попутчик…»
Чёрный Абдулла.

«Иногда счастье измеряется милями…»
Леннон – Маккартни

   
   Смотрелся он зашибенски: камуфляж, панама, стоптанные берцы и пакет из «Окея». Ни сумки, ни рюкзака – стоял, оттопырив палец, и жевал сигаретку. Я тормознул.
-  В Москву?
-  В Москву.
-  Садись.
   Он сел, внеся с собой мощный дух виски и табака.
-  Фига от тебя свежак! Давно стоишь?
-  С час. Не берут  с выхлопом. –  Он протянул руку. - Роберт. Можно Боб.
-  Феликс. – Я потянулся. – Ну, двинули!
    Терзаемые гудками, мы влились в поток и потекли на выезд из города. Суббота, утро, легковое стадо везло своих владельцев ближе к природе. Асфальт плавился, лобовые чер-нели солнечными очками и голые женские ступни на торпедах, переговариваясь, играли пальчиками, вышевеливая лишь им одним понятные смыслы.      
-  Ты тоже в Москву?
-  Тоже. Свезло тебе.
-  Супер! – Он зашуршал пакетом, вытащив початый пузырь бурбона. Поймал мой взгляд. – Не волнуйся, я смирный когда под мухой. Прёт просто – домой еду… На, угощайся.
   И, протянув мне испанскую колбаску в белой обсыпке, сам впился в такую же.
-  На всю дорогу набрал. – сообщил он с набитым ртом и поднял пакет. – Эва сколько!
   Пакет был увесист. Он рылся в нём, роняя на пол то воблу, то пакет с соком, то трубу «Принглс»...
-  Где-то тут у меня… А-а, вот! ; Он вытащил свежую пачку «Мальборо». ; Курить мож-но?
-  Валяй.
   Он глотнул из бутылки. Погонял жидкость во рту, проглотил и потянул воздух, оцени-вая послевкусие. Потом открыл пачку, протянул мне.
-  Будешь?
   Щёлкнул «Зиппой» с буквами US на боках.
-  Ты прям как из «Солдата удачи». Из журнала, в смысле.
-  А-а, ну да. Есть малость. – Он снял тёмные очки и, порывшись в карманах, достал дру-гие, прозрачные, а ля Джон Леннон. – Я по пейнтболу всерьёз угорал, ну и вписался тут в команду одну, а в ней сплошь реконструкторы. Мужики серьёзные, при деньгах: мы, говорят, американская пехота шестьдесят восьмого года и у нас всё до мельчайших подробностей. Бабла вбухал – жуть! В Штатах пуговицы покупал, на Ибее.
-  Китай не катит?
-  Ваще ни разу! Всё по-взрослому, иначе свободен.
   Он дослал в рот колбасный хвостик и снова полез в пакет.
-  Так, чё б ещё навернуть? О!
   Огромная, со сковороду, камбала.
-  Вяленая. Любишь? – Боб воткнул в рыбу нож, с шелестом отслаивая лист жёсткой, шершавой шкуры.
-  Ловко!
-  Так я ж приморский, она у нас дома не переводилась. Мне на ней батя даже записки пи-сал: сделай то, купи это… С примечанием: после прочтения съесть.
   Он отрывал от камбалы длинные, жёлтые ломти, на глазах превращая её в голый скелет. Потом опять загремел пакетом.
-  Пиво – вот что к ней надо… блин, тёплое! О чём я?
-  О пейнтболе.
-  А-а. Ну, собственно, всё. Закрыл бизнес, продал всё под ноль и домой, в Москву.
-  Что за бизнес?
-  Голограммы. Наклейки, документы, акцизные марки… – Он выбрал кусок, рванул зуба-ми и замычал от восторга. Потом присосался к банке и долго, покуда хватило воздуха, цедил пиво.
-  Слышь, Боб, давай не так эффектно, лады? А то я в слюне захлебнусь. Тебе ништяк, ты без машины… Машину тоже продал?
-  Я ж говорю – всё. Чирик наличными на карман и поехал. Типа, срубит – возьму номер на постоялом дворе, посплю и дальше. А тут ты, да ещё в такой тачке. Сам делал?
-  Ну.
-  Из «скорой»?
-  Это, брат, не просто «скорая». Я три года на ней работал, даже в ДТП влетал, с перевёртышем.
   Город кончился. Пробки рассосались, стало свободней – поехали наконец! Я не спеша катил в правом ряду, ветер ластился к коже и впереди снова лежала привычная, но всякий раз новая дорога к морю.
-  …я её списанную купил, отмыл-очистил-покрасил и с водилами нашими, которые её как папа маму знают, по винтику перебрал.
-  А на «скорой» ты кем?
-  Фельдшером.
-  Давно?
-  Тридцатник без малого. Календарно.
-  В смысле – календарно?
- Увольняюсь на лето, пятнадцать лет как. В конце мая закрываю сезон и привет – держи-те фронт без меня! А к сентябрю возвращаюсь и снова в лямку.
-  Берут?
-  А куда им деваться – работать-то некому. Привыкли. Я даже трудовую не забираю, так и лежит в кадрах до осени. Поброжу, как Крокодил Данди, по странам и континентам – и добрый такой приезжаю, снисходительный, люблю всех снова…
   Боб аж подобрался. Очень мне этот момент нравиться – у людей, словно у собак, уши торчком, глаза вспыхивают: дескать, да ладно?
-  А летом на что живёшь?
-  На деньги. Десять процентов со всех получек в банку, по весне вытащишь и: да-а-алека дорога твоя! Если синькой не тешиться, по барам не зависать и понты не резать, айфоны меняючи, то реально работает. Ну и в кредит, ясное дело, не лезть, хомут себе на шею не вешать.
-  Не, время от времени в хороший кабак ходить надо. – Боб покончил с камбалой и теперь ловко раздевал воблу. – Женщину свою выгулять.
-  Слушай, моей на это реально пох. А мне и подавно. Ни разу в жизни в ресторане не был, врубись?
-  А тебе сколько?
-  Сорок шесть.
-  Ну ты даёшь! Что, совсем ни разу?
-  Совсем. Нет, когда звали – свадьбы, там, юбилеи,  – то да, а по своей воле: да ну на фиг! Как прикину сколько там за не пойми что отдать надо – да я на это у себя дома гору мяса нажарю и в сухом красном массу людей утоплю! И, по-любому, веселей будет.
   Боб глотнул пива и какое-то время, залипнув, глядел вперёд. Потом сказал:
-  Обалдеть. Таких как ты я реально ещё не встречал.
-  Не там шаришься, Боб. Параллельный мир есть. Перейти – раз плюнуть! Безо всяких пространственно-временных континуумов. Я вот лично только и делаю, что из одного в другой взад-обратно челночу.
   Воздух дрожал. Шашлычники изнывали, жарясь в ароматном дыму. Водилы фур, тряся бледными животами, лили на себя из канистр тёплую воду и барышни на стоянках, стоя на каблуках в тени, изгибались призывно, работая почти нагишом.
-  А ты чего в Москву-то рванул? Напитерился?
-  Что?
-  Так вологодские говорят, с неудачных заработков возвратясь.
   Он стрельнул бычком в кювет и развалился в кресле, закинув на бедро расшнурованный жёлтый ботинок.
-  Типа того. К жене возвращаюсь, к сыну… Слушай, можно я говнодавы сниму?
-  Да разувайся вообще, чего ты? Ноги, чай, не казённые.
   Теперь он сидел по-турецки, держа в руке новую банку и посасывая плавничок воблы. На цепочке из шариков качались два армейских жетона.
-  Ушёл от них год назад – запал на одну… Здесь, в Питере. Звезда. Этуаль. Глазищи, грудь, кожа, ум – повёлся, короче. Переехал, квартиру купил, житуха новая началась, ту-совки козырные. Финка под боком, паромы в Стокгольм, в Таллинн на Новый год… А по-том как у Гайдара стало: и всё хорошо, да что-то не хорошо! Сперва чистота с порядком напрягать стали. Всё стерильно, всё на своих местах, в ванной вообще хана: полотенце для рук, полотенце для ног, полотенце для тела, полотенце для головы, полотенце для ****ы и тряпочка для жопы – упаси бог руки не тем вытереть после раковины! И не поебстись по-людски – уйдёт в ванную и там до упора: моется, сушится, мажется, спрыскивается… Лежишь-лежишь, ждёшь-ждёшь, да и заснёшь. А потом обида и надо шуршать, заглаживать. 
   Его пёрло. Пел он про это вдохновенно и с огоньком. Что-то от него шло, какие-то токи. Ощущение счастливого человека, занятого непростым, но увлекательным делом.
-  …и под одеялом, как выяснилось, без изысков. По-первости, понятно, не унывал – при-трёмся, поэкспериментируем… *** там, пардон за каламбур. Строго по протоколу. При том, что игрушки наши, раза два пользованные, вечно под подушку пихала, чтоб подругам их засветить и смутиться при этом. Пантера, блин, половая!
   Мятые банки, рыбью шкуру, фантики, кожуру мандаринов он не глядя смахивал в пакет, вперемешку с едой. Я сказал:
-  Слушай, я на твой пакет глядя, одну вещь вспомнил…
-  Погоди, дай доскажу.
-  Забуду.
-  Крестик поставь – вон у тебя ручка лежит.
   Я поставил.
-  И голубых полон дом. Все друзья. Мне лично на них похер, я их движуху вообще за позитивный процесс держу – максимально бескровное сокращение населения, но когда они у тебя дома тусят всю дорогу… По делу, без дела: пришли, бокалы в руки – защебетали. Плюс она по гей-клубам с подругами нарезала и всё норовила меня прихватить. Я ходил, когда их тусовка праздновала чего-то, но чтоб на постоянку – увольте-с! И опять – обида, не обида, но губки дула.
   Я тоже стянул кроссовки и рулил босиком, упираясь подошвами в рубчатые педали. По-просил его сделать пепельницу из пивной банки, пристроил её на торпеде и курил чуть ли не непрерывно – у меня так часто, когда мне хорошо: в горах ли, на Ладоге…
-  …по всем премьерам с ней, по концертам – в Барселону на Стинга, в Хельсинки на «Ю ту». Но чуть что – проси пардону, крутись мелким бесом, засыпай розами. Задолбало, короче. А уж когда она мне доступ к телу перекрывать стала, в наказание типа, тут у меня шторки-то и открылись: результат опыта отрицательный… Ща приеду – вползу, как король к Папе Римскому, и покаюсь, ветошь на груди разрывая.
-  Примет?
-  Нет, конечно! Ты б принял? С нуля придётся, как в юности, когда охмурял.
   Он радостно ухмыльнулся:
-  Хорошо, сын есть. Ваще друг без друга не можем, да и по ней, знаешь, нет-нет да и за-тоскуешь... Короче, наломал дров.
   Он потянулся.
-  Ничего, приеду – новый бизнес замутим. Её, как крепость, со всех сторон обложу, тёще с тестем лизну конкретно, камбэк с пацанами отметим. На рыбалку с сыном поедем, тестя с собой возьму – поведётся, бля буду, не устоит!
   Боб снова нырнул в пакет.
-  Ё! Давленная… Давай, Феликс, черешенкой поплюём?
   На ягоды было жалко смотреть.
-  Так что ты там, на мой пакет глядя, вспомнил?
-  Как мы с Валаама вместе с финнами возвращались. У нас с женой традиция – каждый год, в августе на Валаам плавать, побродить денька три. Там клёво, на юго-западном берегу особенно.
-  Видел, с парохода. Мы с ней были на Валааме, в круизе. Высадились в гавани, а там до монастыря километра четыре. Я ей: давай пешком? И гид: идите, не пожалеете! Нет и всё. На маршрутке поповской поехали – и туда, и обратно. А дорога и впрямь обалденная. Во я расстроился! У неё ж вообще с природой никак. Только на шашлыки или в коттедж. Ну и на горных лыжах, понятное дело… Ладно, давай дальше.
-  Натешились мы, возвращаемся – не уплыть. Туристы, паломники, пароходы битком… Гляжу – катер. Такое, знаешь, хемингуэевский – веер спиннингов, катушки на рыбу-меч. Я к нему: мужики, вы не на материк? А там финны, двое. Взрослые такие дядьки, под шестьдесят. На материк, отвечают. Подвезёте? Конечно. Ну, круто! В Ладогу вышли: солнце, волны, брызги сверкают – чисто Гольфстрим! Смотрю, не туда едем. Я им: не в ту шхеру лезем – вон та нужна. Донт ворри, отвечают, олл райт эврифинг. Ну, хули, как скажете. Вошли в шхеру – оп! – и обсохли. Темнеет, огонёк вдали засветился, финны на вёсла и к нему – за бензином. Бесшабашные такие, всю дорогу «Столичной» подкреплялись, без за-куси. Прям из горла. А вокруг тишь, гладь и они давай финское-народное петь.
-  Мальчик Юсси мчался на велосипеде…
-  Типа того. И тут нас тоже вставило – раз приложились, другой… словом, приплыли уже хорошими, а это вовсе не жильё оказалось, а лесопилка. Промзона. Я в каптёрку ввалился: дескать, финны, бензин, все дела – там вмиг тему прошарили: есть пять литров, стоит косарь, идёт? А финнам похуй: косарь так косарь! Заправились и в ночь, с гиком и свистом. Темнота – глаз коли, в камни воткнуться – что тебе высморкаться! Может, заночуем? Ага, как же! Врубили прожектор: и-и-э-эх, держите меня семеро, йах-ху-у! Будь что будет – легли мы на носовые койки и отрубились…
    Мелькали посёлки. Придорожный народ творил свой маленький бизнес, и я знал их всех. Пятнадцать лет мотаясь по этой трассе я видел как они расцветают, взрослеют, матереют и угасают, толкая из года в год езжалому люду липовые чеки, резиновые шашлыки, подтухшую рыбу; предлагая веники, мёд, спелую ягоду; коптясь в самоварном дыму и бодяжа в одноразовом пластике кофе из порошка.
-  Чего замолчал? – ожидая продолжения, Боб сидел как Доцент на нарах, смачно пыхая очередной сигареткой.
-  Задумался.
   Вдоль обочины растянулась цепь торгующих пирогами. Я кивнул на них:
-  Прикинь – всю жизнь вот так, от и до. Охренеть, правда? Помню, нас в Ливане торговец курами подвозил и по дороге к себе в лавку завёз – корма сбросить. Потомственный такой куровод: дед кур растил, прадед, отец, сейчас он флаг подхватил, детей уже пристегивает с малолетства… И сорок лет безвылазно, при том, что реально доволен: хвала Аллаху, жизнь удалась! А у меня в голове: будь я душегуб, меня к вышке можно не приговаривать – приковать за ногу к этой лавке, сказать «навсегда», и я через месяц сам вскроюсь!
   Он удивился.
-  Ну ты даёшь! А по мне, так и хер с ними! Стоят себе и стоят – значит по кайфу им. Ты давай про финнов лучше, а то ж я пока не воткнул – при чём тут пакет мой?
-  Ладно. Короче, проснулись утром, чуем – плывём куда-то, рывками. Под странный шелест. Вылезаем: хмарь, ветер, вокруг камыш, один финн на корме «Столичной» завтрака-ет, другой на носу за стебли катер подтягивает. Мужики, мы где? Да хэзэ. А бензин? Кончился. Пить будете? В общем, они по темноте опять не туда забурились и, пока выбирались, по новой обсохли. И спать легли, святые люди. Швартов отвязался и их, безмятежных, в такие ****я унесло тростниковые, что они уже битый час тут шуршат, к чистой воде пробиваясь. И весло они, до кучи, ещё проебали, одно осталось как на гондоле.
   Похмел дикий. И жрать охота, как из ружья. А финны, по ходу, исключительно на водке работают – прям не пьют, а заправляются, киборги. Я ещё подумал, что наше пьянство, на весь мир распиаренное, сплошной понт – финна не перепьёшь! У нас с собой были какие-то ништяки: можно мы это… кашку на горелочке запоганим? Вы голодные, что ли? Со вчера. А-а, ну берите что вам по вкусу – и открывает рундук, а в нём мега-пакет с жоревом: сыры, колбасы, беконы, фрукты, шоколад, соки – и всё вперемешку, как у тебя. Такой, знаешь, конгломерат, облитый яйцами и припудренный специями. Они, судя по всему, то и дело в него залезали, но так – открыли, откусили, уронили обратно. Оно упало, раскрошилось, йогуртом облилось… в принципе, можно было и так есть – запустил руку, вытащил и в рот, не глядя.
   В общем, кинули мы в топку и жизнь наладилась. Всё сразу порозовело, мы даже чутка приняли для поправки, а потом пошёл сюр. Выходим из камышей, финн на носу начинает грести, как индеец, а тот, что на корме, якорь ставить. Мы ему: вот ю дуин, не видишь – человек надрывается? А он: донт ворри, вэтс олл райт. Мы ко второму: на якорь встали, отдыхай, дорогой. Тэйк ит изи, амигос, окей эврифинг – сидит на пятках и знай воду буравит, как на гребной Олимпиаде. Ну мы тогда уселись со стаканчиками и стали Ладогой наслаждаться. Потом тот, что на носу, задолбался: а давайте, говорит, МЧС вызовем? Мысль трезвая, но хорошо б, для начала, знать где мы. А у нас, говорят, карта есть – и вы-таскивают шикарный атлас со всеми отмелями и камнями: сможешь определиться? Му-жики, вы серьёзно? Полночи *** знает где рассекали, потом дрейфовали, как папанинцы, *** знает куда, – во сне, блин! – а от меня сейчас точку на карте ждёте? Давайте лучше по ветру до конца шхеры сплавимся – авось по пути встретим кого-нибудь.
   Пошли. Ветер попутный, с Ладоги, несёт помаленьку. Сидим, попиваем, за жизнь беседуем – хорошо! Время от времени кто-нибудь на нос вылезет, веслом курс подправит и опять в кокпит: наливай! Видим – рыбак. Не подскажете что за остров? Это полуостров, говорит. И дело в шляпе: глянул в атлас, сориентировался, позвонил в МЧС – через час в Сортавале были.
-  Козырно. А я вспомнил, как однажды в Хёльсингборге время спросил. Иду на поезд, ча-сов нет и телефон, как на грех, сел. И местный навстречу роет – в костюмчике, с кейсом. Простите, время не скажете? Он с разбегу останавливается, открывает кейс, достаёт ноут, загружает: восемь часов, сорок семь минут, извини, тороплюсь – и убегает…
   Вот он, дорожный трёп! Бродяжьи байки со всех континентов, золотые воспоминания, отрада прожитых лет и пройденных километров.
-  Они порой офигеть странные попадаются. Плыли мы как-то из Стокгольма в Хельсинки палубными пассажирами…
-  Что, прям на палубе?
-  Ну да.
-  А ночью? А в шторм?
-  Ты что, не слыхал никогда, что ли?
-  Никогда. Честно.
-  Двадцать евро. Пустой холл, ковролин на полу и окна от пола до потолка – проснулся в спальнике, глаза открыл: во пейзаж! Пятёрку доплатил – и шведский стол, бон аппетит!
-  По ходу, до фига народу так плавает, да?
-  Когда как. В тот раз были мы с женой, девчонка из Питера, русский из Эстонии и немка рюкзачная, охренеть долбанутая. Открыла рюкзак – в нём ноутбук, камера, комочек га-лантереи, а всё остальное – картон. Драные коробки, большая пачка. Наши такие: упс! А я им: всё нормально, ребят, автостопом баба перемещается.
-  А-а, это чтобы пункт назначения на картонке писать.
-  Ну. Мы к этому времени обнюхались, скучковались, я в дьюти-фри мерзавчиков накупил, а Андрюха-эстонец рыбу выкатил – из Норвегии возвращался, с рыбалки. Сидим душевно, за стеклом красота проплывает, – острова, шхеры, граниты, сосны, – а немка жопу морщит: выйдет ненадолго, вернётся, попшикает чем-то в воздух, посидит мальца и опять сваливает. Рожа недовольная: ферфлюхтен швайн, типа.
-  Молодая?
-  Двадцать пять-двадцать семь. Причём мы ей сразу: фройляйн, битте! Милости просим к нашему столику. Не, что ты! В общем, ходила она, ходила, потом – хоп! – стюард. Зашёл, посмотрел… Знаете, говорит, Германия недовольна: шумите, употребляете и вообще. Мы ему: так ведь день на дворе, употребляем умеренно, не бузим, не горланим, «Ой, мороз» не орём. Да я вижу, вижу! Ладно, замнём как-нибудь. Хорошего вечера! Обломали штази, короче…
   На обочине стопила пара – парень с девчонкой. Яркие майки, рюкзаки с отражателями, и голосовали толково – одновременно, метрах в двадцати друг от друга, помогая жестом и мимикой.
-  Возьмём?
-  Не. Не хочу беседу ломать. Ты не против?
-  Нет, конечно. Ты ж за рулём.
-  Они быстро уедут – профессионально стоят, грамотно.
   Длинный мост. Пойменные луга, лента реки.
-  Здорово обмелела, да?
-  Так лето же вон какое! Глобальное потепление…
   Сосны. Хвойное марево. Густые мхи, высохшие до хруста лишайники. Жёлтый грунт пожарных канав, следы тракторов, песок откосов с тонким слоем почвы поверх.
-  …покурили на палубе, возвращаемся – немчура в угол забилась, а у нас два джумшуда тусят. Прям у рюкзаков наших, как ни в чём ни бывало. С такой, знаешь, наглинкой: а чё ты мне сделаешь? А мы по дороге ещё салями взяли и у меня выкидуха в кармане, в Стокгольме купил. Я ею щёлкнул демонстративно и, в глаза им глядя, нарезать стал. И Андрюха тоже – рот скривил и кулак потирает. В момент сдриснули, суки. Немка в шоке – ахти как не толерантно! – и тут опять стюард: второй донос на вас, чуваки! Шведо-арабы жалуются. На расизм и угрозу расправы за цвет их кожи. Говорят, под ножом выскочили, назад боятся, ночевать негде, а ведь имеют право – билеты купили. Я такой: дружище, всего лишь колбасу резал – клянусь Патрисом Лулумбой! Вот она, кстати, видишь? А кореш мой просто кулак чесал – дерматит у него. Да я верю, верю… Вы уж, братцы, поласковей с ними, ладно? Они и так несчастны были, на родине, пусть хоть здесь, в демократии, горя не знают. Да ради бога, старина, пусть приходят! Мы ж ведь не против: дружба – фройндшафт, хинди руси бхай бхай!
   У немки глаза шарами, но молчит. А вид нездоровый, трясёт её. Достаю аптечку, сую градусник – лихорадит. Даю таблетки: я доктор, говорю, пей. Заварили ей чаю, выдали шоколадку – она в ахуе. Русские все такие? В основном. А друг друга вы давно знаете? Два часа. Тут у неё совсем мозг отвалился от культурного шока. Ну, слово за слово, выясняется – потеряла она лопатник и едет без денег и документов домой, в Германию. Из Швеции. Через Хельсинки. Тут уж мы охренели: а на кой? Стопом в Мальмё, через мост в Данию, полдня пути и: зиг хайль Фатерлянд! Тут она пургу какую-то понесла, так что мы так и не поняли – то ли она действительно невменос, в смысле головы с географией, то ли что-то мутит, хотя я, судя по содержимому рюкзака, не сказал бы.
   Потом выясняется, что бабла на паром в Эстонию у неё нет и она вторые сутки одним «Сникерсом» питается, на дольки его порезав. Слушай, а чего ты маешься? Продай камеру, поешь, возьми билет на автобус, поспи в дороге, а вернёшься – купишь другую. Вижу, не понимает. Реально не понимает, клянусь! Как это – продать? Она ж мне нужна!
-  Вау!
-  Вот мы примерно то же озвучили. Слышь, говорю, Андрюха, может перевезёшь её в Эстонию на пароме? Ты ж ведь не с головы платишь, а за машину... Ребят, стремак, честно. Мутная она какая-то, ну её на ***! Я уже на один блудняк нарвался в Норвегии, на криминал польский, так что хорошего понемножку. Давайте лучше на дорогу ей скинемся? Скинулись, вручили, она посчитала: но ведь этого же не хватит!
   Боб заржал.
-  Отвечаю, Роберт, так и сказала – вот не сойти с места!
-  Ай, молодца!
-  Не говори. Короче, стемнело, легли. Джумшуды к нам обратно прокрались – деликатно, на цыпочках, – и тоже вполглаза в уголке прикорнули. А немку опять колбасит. Укрыться нечем – скрючилась, руки в рукава, и лежит, SOS зубами выстукивает. Взял второй спальник – мы с женой под одним спали, – и накрыл её. Во она вскинулась! Ты что? Ты что??? Спи, дура! Ну, в это она и без перевода врубилась. Согрелась, затихла. Утром слышим: чик-чик… вжжж… чик-чик-чик – фотографирует нас, спящих, со всех ракурсов. Натешилась и опять в спальник – нырк! А мы глаза продрали и на завтрак. Бутербродов ей наделали на дорогу…
-  Так там же выносить нельзя.
-  Я вынес. Бужу её: на вот, в дороге пожрёшь! И тут она рыдать начинает, от чувств. Так, говорю, иди умойся, высморкайся – вот чек на двоих, пойдём в столовку. Будешь, типа, моей женой. Оу, найн, найн! Ферботтен! ****ь, я тебе что сказал? А ну пулей!!! Идём, она очкует, озирается: а-а-а, вот уже тележку подвезли – схватить меня! Я ей сквозь зубы: рожу лопатой сделай – ты тут нахуй никому не нужна! Не, ни фига, боится. Тогда я её за руку взял и прямиком к контролёру: гуд монинг, вот чек, ту пёрсон, окей? Конечно окей, ёпта! И вот тут ты б мимику моей жены видел! Фуга эмоций. Бетховен. Вагнер. Меня смех берёт, а фройляйн, меж тем, с измены не слезть. Выдыхай, Дойчланд! Бери еды побольше и сядь поодаль, не светись с нами – а ну как и в самом деле что заподозрят?
-  И чем кончилось?
-  А ничем. Мы её больше не видели. Пошли курить наверх, вернулись – её нет, рюкзака нет, записки нет, на выходе не видать… Я вот всё думаю: что она в блоге своём написала? Столько лет прошло, а до сих пор интересно.
   Длинный, пологий спуск. Отвилок вбок, иглы и вереск, светлая, усыпанная шишками, лесная дорога. Я съехал с обочины, встал, выключил двигатель.
-  Отдыхаем, Боб. Лежим во мху, пьём чай с пряниками. – Я взял бутылку-пятилитрушку. – Пошли за водой. Тут родник, вода – сказка! Умоемся заодно, освежимся.
   Выдолбленное бревно, восхитительно-холодный поток, мокрый деревянный настил под ногами. Напор что надо: руки до плеч под воду – фейерверк брызг, а потом головой в лёд и, согнувшись, от шеи до пояса, как из шланга: а-а-а!!! Меж сосен солнечное пятно – встаёшь: теплынь!
-  Скажи, да?
   Он не ответил. Набирал воду, не щадя зубы, гонял во рту, сплёвывал и повторял снова и снова. Протёр пальцем зубы, потом набрал пригоршню – и от темени до затылка: раз, дру-гой, третий…

-  И ни пить, ни курить не хочется, верно?
   В одной руке он нёс ботинки, в другой – голубую, вспотевшую конденсатом, бутылку. А я изначально не обувался и сейчас с удовольствием месил подошвами нагретый, мелкий, как из песочных часов, песок.
-  Жаль, не надолго.
-  Не говори. И ведь знаешь как надо, но всё равно… А потом уж поздняк.
   Я вытащил горелку, налил воды в чайник, включил газ. Боб ворочался, устраиваясь по-удобнее и выкидывая из-под спины колкие шишки. Он снова сменил очки и, закинув руки за голову, смотрел в небо своими чёрными, каплевидными зеркалами.
-  Да, клёво такую специальность как у тебя иметь. Дошёл до ручки – забил на всё и уехал.   
Времени куча: хочу – еду, хочу – под сосной лежу. По деньгам, правда… Но тебе, я вижу, особо и не к чему.
-  Ну да, как-то так. А тебе что мешает?
-  У меня бизнес. Мне всю дорогу руку на пульсе держать надо. Отвлёкся – всё. Тем паче, что я сейчас по-новому дело ставлю – минимум народа и всех на сдельно. Волка ноги кормят. 
-  А пойдут?
-  Буду искать. Надо команду делать, задолбал меня персонал на зарплате! Коптят небо с девяти до шести, а повысишь какого-нибудь трудягу – его гнобить начинают: зависть! И всё еле-еле, нога за ногу, как не живые. Сидят за фиксированную зарплату, в танчики рубятся, рас****яи.    
   Боб перевернулся на живот.
-  Так что мне и на неделю-то вырваться чревато. Оттого я часто, но ненадолго. Последний раз в Париж с этой своей ездил. На три дня. В Лувр. Присралось ей. Ты был в Лувре?
-  Я в нём спал.
-  Серьёзно? – Он приподнялся на локте. – Это как?
-  Просто. Мы в Париж стопом приехали и пока до Лувра догуляли темнеть стало. А денег мало, – не заработали ещё, не успели, – поэтому мы напротив, в саду Тюильри улеглись, на газоне. Живая изгородь, тихо, спокойно, не видит никто. Утром проснулись – колонка рядом. Помнишь колонки парижские?
-  Н-нет. Не обращал внимания.
-  Их не качать, а крутить надо. Там наверху диск с шишечкой: раскрутишь – пойдёт вода. Умылись, кофе поставили, я сижу с трубкой в зубах, бреюсь, а вокруг ЗОЖники – обтянутые, жопастые – нарезают круги и на трубку мою с укоризной… блин, как перед глазами сейчас!
   Мы пили чай. Лес звенел. Зной, солнце, нестерпимая синева. Иван-чай, россыпи шишек. Тишина, марево над асфальтом, редкие пролетающие машины. Я так много помнил про это место. И про Лувр. И про сто других мест. И мне так хотелось про них рассказать – сейчас, разом, про все.
-  Меня тут однажды дальнобой подобрал – я наверх шёл, в гору, потому что на подъёмах не подбирают, а ему просто так махнул, наудачу, и он тормознул. Великий человек оказался. Гений.
-  На тему?
-  Потрепались о том, о сём, свернули на фильмы, тут он меня и потряс. Покажет Леонова – бля, вылитый! Покажет Евстигнеева – один в один! Янковского вспомнит – аж мороз по коже, эффект присутствия! Даже в актрис перевоплощался: Фрейндлих, Зелёная… вплоть до мимики.
-  И работает дальнобоем.
-  Да! А чего, говорит, сижу, рулю, вхожу в образ, чтобы не скучно… И промеж водил он – Лёха-артист.
   Ещё кружку. И сигарету. И сесть, скрестив ноги, чувствуя сквозь шорты уколы жёстких былинок.
-  А в Лувре, помню, тоже история вышла. Подкатывает к нему наутро автобус – пенсионеров привёз немецких. Вываливают они, разбредаются, а один к нам – на родную речь: здрасьте, вы откуда, рад слышать и всё такое… А я тут на пенсии, десять лет как по ев-рейской линии съехал – сплошной шоколад и каждый месяц возят кругозор расширять за бесплатно. Но говорит так, знаешь, нехорошо – свысока, с превосходством. А потом про Союз запел: золотое время… всё развалили… я большой человек был. Выясняется – бывший партийный босс. И про это он с теми же интонациями: сверху вниз, снисходительно... Сука дешёвая! Всю жизнь кумачом тряс, работяг к свершениям призывал и, пока они горб за стольник ломали, вкусно жрал, сладко пил, мягко спал, а как всё накрылось, съебал к  идеологическому врагу – в нахлебники.
   Боб задумчиво произнёс:
-  Мертворожденная система. Все они, падлы, себе персональные парадизы устраивали – и тогда, и сейчас. И детки у всех в Штаты винтили, пока папашки кнутами щёлкали, буду-щее обещая. Да *** с ними! Ты говорил, вы как-то зарабатывали по дороге?
-  Концерты давали, с большим успехом. Банджо, губная гармошка и жена на перкуссии: шуршалки всякие, маракасы… Нормально, не бедствовали. Только в то лето хостелы в Париже были забиты и мы в Булонский лес спать ходили. Палаточка в зарослях, сосед-бездомный, ночевать приходил – чистенький такой, аккуратный. Лёжка у него из картона, полиэтилен, пара книжек… Кстати, насчёт книжек – у нас один приятель без астрофизического справочника за границу не ездил. Здоровенный такой талмуд, весь в формулах. Ночует в неположенном месте – непременно в изголовье кладёт: во действует, говорит! Приглашают, угощают, кофе заваривают. И мы тоже этому клошару  каждое утро: бонжу-у-ур, месье-е! Вуле ву кафи?
   Так что, где я только не спал, Боб. Но самая козырная ночёвка в Трое была, в той самой. В первом же путешествии. Приезжаем с корешем в Гиссарлык…
-  Автостопом?
-  Естественно. Вечер, всё закрыто, надо палатку ставить. Пошли по дороге, огибаем холм – вроде сад у подножия. Перелезли через забор, а ровных мест нет, всюду камни. Подня-лись выше – стена. Из «Истории древнего мира» за пятый класс, помнишь? Угол и камен-ные ступеньки наверх. Мы по ним. Выходим: ё! Неужели? Луна, руины – во вставило, ты не поверишь! Полночи ходили, потом в археологическом раскопе легли – чисто, уютно, под крышей, – и прохрючили до утра. На рассвете муэдзины с минаретов акбарить стали, мы встали, чаю с бубликами навернули и уже по солнцу пофоткали всласть. А возле музея мега-конь стоял – голимый-голимый, будто из горбыля, – и втемяшилось нам возле него сняться. Нарвались на контролёров – нас расшифровали и выперли, но мы к тому времени уже всё посмотрели, причём дважды: при свете и ночью… Я тебя не слишком гружу, Боб?
-  Нет, что ты? Я так кайфово давно ни с кем не общался. – Он почесал ступнёй голень. – Поедем?
-  Да, пора. Только кружки с чайником сполосну.
-  Ты не против, если я салон пока заценю?
-  Валяй.
   Он выдвигал и задвигал ящики, заглядывал в рундуки, щёлкал тумблерами, раздвигал шторки. Сложил и разложил лежак, зашёл сзади, открыл дверцы, потрогал инструмент, канистру, запаску…
-  Толково! Всё сам?
-  Конечно. Хочешь, можешь всхрапнуть малёхо?
-  Не, не хочу. – Он провёл пальцем по полке с компактами. – О, Отис Рединг! Поставим?
-  Конечно.
   Боб, чуть пригнувшись, прошёл в кабину.
-  Козырно, слушай. И переборка снята, удобно… 
-  Так объёмней.
-  И правильно! – Он цокнул языком. – Такую же хочу: чтоб чуть что – ебись всё конём! – кинул шмотки и по газам! Только я готовую буду брать, а то делать некогда.
-  Чемоданчик в неё тревожный поставь, как в армии.
-  Будь уверен – поставлю. По-полной укомплектую, сухпай даже засыплю.
   Он увлёкся, рождая идеи и прикидывая варианты.
-  Точняк! Приеду и сразу куплю. И на рыбалку с сыном – в восторге будет!
   Вверх, вниз. Вверх, вниз. Неспешные подъёмы, неторопливые спуски. Длинные, порос-шие сосняком, холмы. Дальние дали, синее небо в белых овечках. 
-  «По дороге с облаками», скажи?
-  Похоже.
   Боб продолжал фантазировать.
-  Пожалуй, и по Москве на ней буду ездить. Чудака-миллионера включу и… – Он провёл ладонью по волосам. – Жаль, причесон короткий – можно было бы под расту какую-нибудь закосить, фенечками обвешаться…
-  Лучше бороду отрасти и шапку с хвостом надень. И с ружьём ходи. И татух ещё наколи.
-  С татухами обломись, Феликс. Там, где я рос, под них только два варианта катило: либо зэк, либо матрос! А татуированная баба, какой бы замечательной ни была, автоматом шла за шалаву.
-  Да ладно гнать, Боб! Не было тогда татуированных баб.
-  Не было. Это я так, для красоты фразы сказал.
-  А где ты рос?
-  Приморский край, Тихоокеанск, Техас по-местному. Там всё по-взрослому было. Регла-мент. С теми же великами, например. Всё чётко: в три года – трёхколёсный, в пять – дутик с роликами, в пять с половиной – без роликов, в семь – «Школьник», в десять – «Орлё-нок», в тринадцать – взрослик, и никак иначе! В двенадцать лет на «Орлёнке»? Да тебя б просто не поняли. И наоборот, едет шкет из-под рамы на взрослике – респект с уважухой. А чтоб уже после детсада на самокате… да вы ****улись! Прочно засело. Видишь нынче как взрослый дядька ножкой отталкивается – тьфу, ****ь! У нас это было возможно при двух условиях: а – мичман, бэ – пьяный. Причём оба сразу, по одиночке не проходило. 
   Я сказал:
-  Мы однажды с Литейного моста съезжали, на «скорой», видим – в общем потоке, у раз-делительной, чувак на самокате, вместе со всеми. Бородка, костюмчик, портфельчик на руле… полноправный такой участник движения. Но это ещё полбеды – в наушниках ехал. В огромных таких консервах.
-  А самосохранение?
-  В ноль. На ДТП, помню, попали – велосипедист, насмерть. Лежит в наушниках, а из них орёт – с земли слышно. Меня тогда пробило – уже мёртвому играть продолжает.
-  М-да, дикие люди. Я у вас, в Питере, как-то в метро ехал…
-  Вау, Боб! Ты ехал в метро?
-  Не поверишь! И такое загляденье в вагон вошло – рожа в наколках, брови сбриты, вме-сто них по-английски что-то набито и, до кучи, в разной обутке. Одна нога в кеде, вторая в ботинке – высоком, до колен, с молнией сбоку.
-  А лет сколько?
-  Тридцатник где-то. А я как раз про немцев подводных читаю. Про то как Хардеген за один поход девять кораблей у Флориды сжёг. На глазах изумлённой публики. Всплывал на виду у пляжа, топил артиллерией и сваливал, пока противолодочники не очухались. Причём всегда со стороны берега заходил, чтоб перелётом купальщиков не накрыть. А в следующем рейде ещё десять штук утопил. Двадцать семь лет пацану, самым старым на корабле был.
-  Ага, я тоже читал. Всегда поражало – в двадцать три-двадцать четыре командирами ста-новились.
-  И я о чём! А тут такой кадр… Больше всего меня, конечно, обувь его прибила.
   Выполаживалось. Поблёскивали озёра. Вода здесь уже не вкусная, не питерская – водо-раздел позади. Дальше только хуже будет – хорошо, в роднике набрал. Я сделал громче. Боб опять зашуршал, вытаскивая бурбон. Я процитировал:
-  И ни пить, ни курить не хочется…
   Он ухмыльнулся. Точно так же глотнул, погонял во рту, медленно пропустил внутрь. Втянул воздух сквозь зубы, продолжил.
-  Там же, в метро, сидит юноша, в телефоне играет. И как-то уж очень сильно переживает – не то, чтоб на весь вагон, но заметно. Мне выходить, я встал, глянул из-за спины, а у не-го на экране бокс и противник его забивает. Причём не так, – Боб, поставив торчком ладо-ни, сдвинул их навстречу друг другу, – а оттуда сюда. Прилетает ему, сечёшь? Во, думаю, метро в Питере – фрик на фрике!
   Впереди проголосовали.
-  Вот так помяни беса, он и появится.
   Чернявый парниша в мелких дредах-колбасках. Серьги, феньки, татухи. Льняная рубаха, шорты, небольшой рюкзак и огромный, через плечо, чехол на ремне.
-  Далеко?
-  В Москву.
-  Садись. Как зовут?
-  Вадим.
-  А я Феликс.
   Боб промолчал.
-  А это Роберт.
-  Можно попить?
-  Можно.
   Непосредственный паренёк, однако. Чуть-чуть нам оставил, на донышке.
-  Горазд ты, брат, пить. Долго стоял?
-  Минут сорок. Жарко. Можно сигарету стрельнуть?
   Боб хмыкнул. Я взял пачку, через плечо протянул ему. Он заелозил в ней пальцами.
-  Чёрт, две вынулось. Оставлю, ладно? Чтоб потом не тянуться…
   Жох парень, реально. Подмётки на ходу рвёт.
-  Молодец! Не теряешься.
-  Приходится.
-  Зажигалка есть? Или совсем налегке?
-  Есть. – Он затянулся и, выдохнув, пояснил: – А так – да. Стараюсь.
   Боб, как-то вдруг неуловимо, но изменившись, повернулся к Вадиму:
-  Нищенствующий орден?
   А вот это уже грубо, старик! Я было собрался смягчить резкость, но Вадим принял игру.
-  Вроде того. – Он был спокоен, расслаблен и очевидно уверен в себе. А вот Боб злился, чувствовалось, и мне стало интересно: кому из них быть под кем? – Устав строгий, много с собой таскать не велит.
-  А барабан? – Боб кивнул на чехол.
-  Это джембе. Рабочий инструмент, с ним можно.
-  А если б ты на геликоне играл?
-  А если бы бабушке мудушки, то был бы дедушка, Боб! – Таким Боб мне активно не нра-вился и меньше всего мне были нужны разборки в пути. Но Вадима похоже, просто так, на ура было не взять – как от бронированного отскакивало.
-  Лучше на флейте-пикколо. Она у меня с собой, кстати. Могу сыграть.
-  Играй.
-  Позже.
   Я засмеялся.
-  Один-ноль, Боб. Пойдёшь на новый заход?
   И спросил:
-  Где играешь, Вадим?
-  Везде. Где живу, там и играю.
-  А живёшь где? Откуда сам?
-  Из Томска. А живу тоже везде.
-  Бомж что-ли?
-  Боб!
   Вадим ухмыльнулся ему в лицо.
-  Гражданин мира.
   Он был вежлив, но интонировал очень богато и Боб рисковал огрести вербально ещё раз. Я сказал:
-  Уделывают тебя, Боб. Не души, сделай милость.
И Вадиму:
-  Только в Москву? Или дальше?
-  Дальше, на Украину. В Крым.
-  А в Крыму где?
-  Лисья бухта. Слыхали?
-  Даже был. Дважды. Не вставило почему-то.
-  Что за бухта?
-  То, что ты хотел, Боб. Тусовочное местечко: дреды, фенечки, ганджа, нудизм… Отвезти тебя?
-  Не, я только по выходным хиппую. Дэй триппер , типа. Та-а-ам да-да-да да-да да-да да-да-да, та-а-ам да-да-да да-да да-да-а… – Он изобразил пальцами битловский рифф. – Да-вай, кстати, поставим. У тебя есть?
-  А то! Вадим, над тобой полка, справа эмпэтри-диски – «Битлз» достань…
   Сделали громче и катили под классику. Вадим, вжикнув молнией, расчехлил джембе и выбивал на ней дивные ритмы.
-  Умеешь. – Боб кивнул на его сбитые, заклеенные пластырем пальцы. – Работаешь?
-  Не. – Вадим дерзко и весело глянул Бобу прямо в глаза. – Ни разу в жизни ещё не рабо-тал.
-  Сочувствую. – Боб, подлаживаясь под него, тоже заёрничал. – Многое потерял. Знаешь как клёво деньги домой приносить? Офигеть чувство!
-  А если семьи нет? – Озабоченно, но с чертями в зрачках. – Тогда как?
    И я снова от души рассмеялся:
-  Нет, дядя Роберт, не твой день сегодня. Кончай семейные ценности проповедовать, не идёт тебе. – Я щёлкнул поворотником, обогнал трактор с прицепом сена. – Хотите, рас-скажу как я в Италии монахов-францисканцев на трассе встретил?
   Боб опять развалился, опять зашуршал пакетом. Вскрыл трубу с «Принглс», спросил:
-  Тебе насыпать?
-  Давай.
   Он повернулся к Вадиму:
-  Будешь?
   Тот, совершенно невозмутимый, нагнулся вперёд:
-  Буду.
   Да, Боб, дружище, не на того ты нынче нарвался! Смотри как он в глаза твёрдо смотрит, взгляда не отводя – много ты таких вокруг себя видел? Бедняга Боб, обломался конкретно и, похоже, всё-таки залупился. Вида, конечно, не показал, но виски своё в одно жало пьёт, оппоненту не предлагая…
-  Так чего там, Феликс, с монахами?
   И снова словно перед глазами: два молодых, бородатых парня – смуглые, косматые, бе-лозубые. Залезли на указатель, один над другим, и голосуют, тыкая большими пальцами в пространство у себя за спиной. Зной, асфальтовый дух, итальянские сосны. И море – дале-ко внизу, под обрывом, до самого горизонта – рябит и блистает, сливаясь в дальней дали с синевой небосвода…
-  На дороге пересеклись. Колоритная пара. Оба в рясах – грубых, из мешковины, прям как в кино, оба верёвкой перепоясаны, оба в сандалиях, в хламьё растоптанных, и при холщо-вых сумках. А вещей нет, прям как у Вадима. Только по кружке на рыло и Библия одна на двоих.
-  У нас в ордене мягче. Кроме кружки, ложку дают. И штаны разрешают, на случай про-хлады.
-  Ладно, Вадик, я не со зла – не сочти за подъёбку. В общем, ездят они стопом, слово Бо-жье проповедуют. Ненавязчиво, мягко, с юмором – ничего общего с тем, как в фильмах их преподносят. Ми! Ю! Энд спиритус санкти! От них и в самом деле такой мощью пёрло – аж мурашки по коже. Они как их увидели: во! во! Вштырило, да? Деи грациа!
   А сами молодые – двадцать восемь и двадцать пять, но тот, что старше к младшему «отец Антонио» обращается. Младший из Австралии, офигеть как прокачан – на раз тут, в Италии, духовным отцом стал. Но оба при этом – пацаны пацанами. Прям по Писанию: будьте как дети ибо их есть Царствие небесное… Время к обеду: давайте, говорю, отцы, поснедаем чем бог послал. Сварили чай, достали ништяков вкусных, а у них с собой во-обще ничего, даже воды. Не положено. Бог пошлёт всё, что нужно. А ещё у них фишка – в обуви спать. Чтоб, как Господь позовёт, встать и сразу пойти.
-  Нищему собраться – только подпоясаться.   
-  Точно. Вот такие попы мне по сердцу. И они не кресты, а деревянные «Т» носят. Римля-не же на столбах с перекладиной распинали, что, в общем, логично.
-  Проще изготовлять?
-  Конечно! Крест делать – это ж надо паз вырубать, подгонять, укреплять место соедине-ния… А тут прибил поперечину и готово – дёшево и сердито, идёмте вешать!
   Стоянка. Дымы мангалов, навесы, разудалые вывески. Захотелось горячего.
-  Надо бы борща. Или солянки. Ты как, Боб?
-  Да пожалуй.
-  А ты Вадим? Угощаю.
-  Не откажусь.
   Мы заказали. Боб спросил пива, Вадим ушёл помыть руки.
-  Слушай, Боб, ты чего паренька препарируешь? Чего прицепился?
   Он приложился к запотевшей бутылке.
-  Не люблю таких, Феликс. Я их до хрена повидал – никчемушные, как цыгане. К тридца-ти он устанет – а делать ведь ничего не умеет! – и начнёт наркотой барыжить. Или на ра-дио впишется – порожняк гнать в прямом эфире, а если совсем пропащий – курьером в офис, без вариантов. Даже не знаю, что хуже.
-   Боб, ты ж ведь про него ничего не знаешь. А ну как он музыкант первоклассный? Мо-жет он на перкуссии – бог, и в этот мир пришёл в барабан барабанить? Вон, сам Маккарт-ни прямым текстом озвучил: я этим занялся только чтоб как батя мой не работать. Или вот ты по клубам тусишь, а ведь тебя ж там наверняка какой-нибудь лабух нет-нет, да и вста-вит. Ну или когда просто музыку слушаешь. Вот, положа руку на сердце, так?
-  Конечно.
-  О! А он, может, тоже ни дня не работал, а знай только ритм отбивал, но тебе ведь на это пох, верно?
   Нехотя:
-  Ну, да.
-  И потом, Боб, ты против него не тянешь. Он пацан, но он тебя делает. И я не хочу на это смотреть. Неприятно. 
   Он отхлебнул раз, другой…
-  Убедил, ладно. – И через паузу. – За обед я плачу.
-  Нет, Боб, лучше я. Меня столько раз в дороге кормили, что я по сию пору это возмещать должен, чтоб карму уравновесить. Попозже остановимся где-нибудь кофе попить – запла-тишь, добро?
-  Добро.

   Люблю не упёртых. Люблю не обидчивых. Люблю тех, кто над собой посмеяться умеет, просто для того, чтоб лицо сохранить. Редкость по нынешним временам. Хорошо, что Боб из таких. Мне нравились эти парни и, глядя как они взаимно сгладили меж собой все уг-лы, я вновь ощутил на душе то, что чувствуешь стоя босиком на пушистом ковре, ощущая подошвами ласку мягких ворсинок…

   Они даже спелись. Настолько, что Боб перешёл в салон и, поминутно сбиваясь, рокотал оттуда на джембе – лажая и отбивая пальцы об грубую, потёртую кожу. Ритма он не дер-жал. Вадим наставлял, Боб тщетно пытался, понемногу проникаясь сложностью такого, казалось бы, плёвого дела. Потом они зацепились языками и до меня, сквозь шум ветра в окне, долетало:
-  …викинги… в каждой ладье… спецом… развлекать чтоб… саги всякие… ага, скаль-ды… поморы тоже… типа, массовик-затейник… ай, брось!.. они увечные все… калеки… а ты думал?.. каждый, считай, ногу подволакивал… как блюзмены в южных штатах… сле-пые сплошь… негры, конечно… с детства… трахома… Феликс! Что такое трахома?
-  Глазная инфекция. Повально в бедных краях.
   Я ехал на юг, тая в душе чувство дороги к морю. Я побывал уже чёрт-те где, на всех мо-рях, но такое чувство – чувство дороги к морю, бывало лишь на пути в Крым. Я страсть как любил его, Крым, но жить бы там не хотел – просто чтоб не терять это сказочное чув-ство дороги на юг, дороги к морю…

   Боб, подавшись ко мне из салона, спросил:
-  У тебя случайно карт нет, Феликс?
-  Во блин! Вы ж вроде о музыке толковали?
-  На фокусы свернули. Он тоже, оказывается, любитель. Так есть? 
-  Нет.
-  Не играешь, что-ли?
-  Вообще ни во что.
-  А в шахматы?
-  Тем более. Я в игры где надо думать играть не умею. Мне что попроще – перетягивание каната или в «слона».
-  В «слона»?
   Я даже повернулся к нему.
-  Только не говори, что не знаешь, Боб!
-  Ей-богу, не знаю.
-  Ты какого года?
-  Семидесятого.
-  ****ь, ты не можешь не знать «слона»!
-  Как видишь – могу.
-  А ты, Вадим?
   Он покачал головой.
-  Ох ты ж ё! Куда мир катится? Это лучшая на свете игра, чуваки. Две команды. Одни со-гнувшись и пряча головы, обхватывают друг друга за пояс, вторые, разбежавшись, на них прыгают – из-за черты и с определённой дистанции. После того как запрыгнут, надо про-нести всю шарагу на оговорённое расстояние. Пронесли – роли меняются, завалились – по новой всё. Бездна нюансов, как в американском футболе: грязные приёмы, негласные пра-вила… Не, пацаны, удивили вы меня – основ не знаете, стыдно!
   «Битлз» наскучили. Я остановил плеер, вынул диск, вставил флэшку.
-  Сменим пластинку?
-  А тут что?
-  Сборник. Смесь. Всякого говна по лопате.
   Заиграло.
-  О! Из «Убить Билла» тема.
-  Да? Не знал.
-  Не помнишь что-ли? В том эпизоде когда…
-  Я не смотрел.
   Боб изумился.
-  Да ладно!
-  Кроме «Чтива» и «От заката…» ничего не смотрел.
-  Ты прикалываешься?
-  Крест на пузе! Не люблю его, правда. Вообще не люблю тех, кому насилие – развлекуха, наших особенно. «Жмурки» там, и всё прочее… Дрочат на жесть, а запри их в морге – че-рез секунду об дверь биться станут, наружу выламываясь. До *** таких нынче. Экстерьер брутальный, усраться можно, а покойника с пола на кровать переложить ссут – вдвоём ко-рячишься, с девочкой-фельдшером.
-  А почему с пола?
-  После реанимации. На жёстком же реанимать надо. «На пол, быстро!» – и понеслось…
   Я помолчал, прикидывая: рассказать, не рассказывать… а, ладно!
-  Констатировал я однажды мужика. Молодой мужик, чуть за сорок, с онкологией. И отец его тут же – чуть за шестьдесят, соответственно. Как он плакал, Боб! Навзрыд. Берёт по-койника за лодыжки, ступни к лицу – и в голос. И ты понимаешь, что он вот так сорок лет назад делал, а потом перестал, ясное дело. Вся борода от слёз мокрая, как из душа. При-езжаем после на станцию, а там «Криминальное чтиво», как раз то место, где чувака на диване пристреливают – спокойно так, между реплик… Раз и навсегда отвратило, на дух не выношу. Хотя – да, гениален. И саундтрек подбирает отменно.
   Вечерело. Тянулись тени. Оживали деревни. Голоногие девчушки в платьицах катили велосипеды; тётки в шортах, набросив на плечо полотенце, возвращались с озёр. Жевали козы, на лавках дискутировали старики, и контрастные, словно панды, сороки, срываясь с ветвей, пересекали внезапно воздух над трассой.
   Боб выдал всем напоследок по тонкой, пивной колбаске и свернув, наконец, пакет труб-кой, кинул его в ноги. Ехали, молчали, жевали.
   Я спросил:
-  Вадим, ты Москву проездом или у тебя там дела?
-  Дела. А что?
-  Я тоже в Крым. В Новый Свет. Прям до Курортного мог бы тебя довезти.
   Жестокая внутренняя борьба.
-  Ч-чёрт! Я подумаю, ладно?
   А Боб сказал:
-  А ты чего один, Феликс? Твои-то где?
-  Мои там. Забирать еду. Зависну на денёк – и домой. Может на Тарханкут ещё съездим, а то ж столько раз в Крыму были и ни разу не удосужились.
-  Давно они там?
-  Шестнадцать дней. Две недели, не считая дороги.
-  Ты их и туда вёз?
-  Не, сами, на поезде. Я ремонт делал, интерьер менял. Раз в пару лет меняем, для разно-образия. Они пожелания оставляют, потом возвращаются: ух ты!
-  Не лень?
-  Ты чё? Самые роскошные две недели в году. Куришь дома, ешь что хочешь, когда хо-чешь, в любом количестве. Холодное красное дуешь – из горла, с шоколадкой, под сига-рету. Музыка непрерывно, надоест – фильмы слушаешь: «Властелин Колец» Гоблина, де-вять часов нон-стоп – песня! Или Штирлиц, сразу все серии. Часа в два ночи закончишь, приберёшься и спишь до упора. Глаза продрал – сразу кофе под сигарету, не умываясь ещё… Когда ещё такой кайф словишь? О, смотри – снова они!
   Та же пара, мальчишка с девчонкой, голосовали на окраине городка. Яркие майки, рюк-заки с отражателями…
-  А-а, сгорел сарай, гори и хата! – Я остановился. – Откати дверь, Вадим.
   Они подбежали.
-  Здравствуйте…
-  Заваливайте! Мы вас на Новгородщине видели. До Москвы, да?
-  Ага.
-  А потом?
-  В Сочи.
-  Чуть-чуть до ростовской трассы не довезу – мы в Крым, нам раньше сворачивать.
-  Не-не, мы на пару дней в столице хотим зависнуть, погулять малость.
   Совсем молодые, двадцати нет. Но уже с опытом – ловко рассаживаются, пристраивают рюкзаки. Рюкзаки ладные, продуманные, с фронтальной загрузкой – самое то для хитч-хайка: положил на колени, расстегнул молнию и достал всё, что нужно, не выкладывая содержимого.
   Устроились, достали мешок с ирисками, предложили:
-  Хотите?
   «Золотой ключик». Классика!
-  Давненько я их не пробовал. Вкус детства – да, Боб?
-  Мму-гу! – Увязая челюстями в сливочной массе, он промычал: – Лимонаду к ним надо, вот что. Для полной картины. «Буратино» или «Дюшес». Тормозни у ларьков, гляну…
   Боб ненадолго выскочил и вскоре вернулся, держа между пальцев бутылки.
-  Лимонада нет, ситро дали – один к одному, говорят.
   Открыли, попробовали.
-  Ну, не совсем один к одному, но – пойдёт. – Он повернулся к ребятам. – Меня Роберт зовут. Дядя Роберт. А он – Феликс.
-  Дядя Феликс?
-  Да. А это Вадим.
   Вадим приложил два пальца к виску:
-  Просто Вадим, без дяди.
-  Витя.
-  Алёна.
-  Питерские?
-  Из Нижнего. Питер смотрели, завтра Москву смотрим, потом Сочи и в Турцию на паро-ме.
-  Каникулы?
-  Ага.
-  Где учитесь?
-  В консерватории. 
   К рюкзакам их были приторочены чехлы – мандолина и скрипка. Вадим кивнул на них:
-  Стритуете?
-  По настроению. Иногда. С детства вместе играем, в одной музыкальной школе учились.
-  И в консерватории вместе? – Боб задумался, потом ткнул в них пальцем. – Вы женаты!
   Они засмеялись.
-  Свадебное путешествие у нас.
   До чего ж мне везёт на таких людей – всю жизнь везёт. Единичные говнюки растворя-ются средь них бесследно, как атомы в гомеопатическом разведении. Один лишь раз, в Джанкое, бандюки прицепились от скуки, но и с ними всё обошлось: отшутился, заржали, уехали.
-  Ну что ж, добро пожаловать на борт! – Я, глядя в зеркало на Вадима, сказал: – Открой, старина, вон тот ящик… ага. Возьми маркер, напиши на листе «JUST MARRIED!» и к стеклу скотчем приклей. Скотч там же.
   Захорошело, рвала уши улыбка, и мы катили в совсем уже залихватски-разухабистом настроении.
-  Остановись, дядя Феликс ещё раз. Вон там, у «Макдональдса».
-  Так поели ж недавно, Боб!
-  На верхосытку закинем. Я его ещё ни разу не пропускал, традиция у меня. Тормози. Ва-дик, пойдём – поможешь.
   Они ушли. Я вылез из-за руля в салон.
-   Так, ребзики, встаньте-ка на секунду.
   Открыл рундук, достал рюкзак, вынул из него новенький тент.
-  Держите! Свадебный подарок. Два на три размер. Самое оно для Турции – чтоб не сго-реть на море. Вы ж не в отель, я так понял?
-  Не, мы своим ходом. В горы, на побережье… В амфитеатрах хотим поиграть – так, для прикола.
-  Ну значит, вмастил я вам. И ночевать под ним лучше, на воздухе, а то ж в палатке духо-та, сауна… Над Антальей, кстати, красивые горы – голубого цвета, реально. И к югу от Айдына тоже. Мы их увидели – аж из машины вышли и сутки по ним бродили, насытить-ся не могли. Краса неземная. Сейчас покажу…
   Я слазил в карман с картами, вынул турецкую – старую, заслуженную, клееную скотчем на сгибах. Откинул стол, развернул:
-  Вот здесь. И здесь. А на море под Фетхие ехать надо, сюда. Такие бухты, такая лазурь… Ну и, само собой, в Каппадокию: Учхисар, Ургюп, Гёреме. Вот там сюр так сюр. Башню рвёт – караул!
-  Это там, где на воздушных шарах летают.
-  Да. Но лучше ногами – прийти и затеряться. Не пожалеете, гарантирую.
   И опять накатило – захотелось вывалить им про всё, что видел, трогал и чувствовал. 
-  Вы когда там, в Каппадокии, местных увидите, спросите, где воды набрать можно и они, если понравитесь, подземные арыки вам покажут. Воды не видно – настолько прозрачная. И обязательно в домах, что в песчаниковых башнях вырезаны, заночуйте. Там раньше греки жили, потом их оттуда выперли, а дома остались – каменный останец, а в нём по-мещение, заброшенное. Можно даже храм найти христианский, с росписями
   Они слушали, записывали, набрасывали условные схемы. Я посмотрел-посмотрел… а-а, чего там!
-  На, Вить! –  Я двинул по столу карту. – Бери. Не потеряй только – я тебе адрес дам, по-том обратно её пришлешь.
-  Да мы завтра в книжных поищем.
-  Брось! Вместо того, чтоб по Москве гулять, будете «Буквоеды» окучивать. Бери, поль-зуйся, но только с возратом. Там и амфитеатры все обозначены… Есть один, – Дидим, по-моему, или Миллет, забыл уже, – так он вообще в болоте стоит. Вершина холма, топь, из неё руины и среди них амфитеатр. Во зрелище!
   Вернулся Боб, снова с пакетом, и Вадим с кофе и кока-колой на двух картонных подно-сах.
-  Налетай!
   Солнце склонялось. Стало резче, потянуло прохладой, усилилась движуха на трассе. Москва дышала за горизонтом, до неё оставалось немного, и я был рад что мы ненадолго, но задержались, как радуются в хорошей компании поводу не расходиться подольше…

   В салоне, ёкая на басах, гремела джембе. Скрипка и мандолина разудало выпиливали ирландское, из соседних машинах глядели с недоумением. Мы уже плотно встали в поток и тащились, всеми зажатые, словно улитки по пластырю.
-  Во молодёжь жгёт, скажи?
-  Да-а, глядя на них за будущее мне не страшно. – Он, уже обутый и собранный, улыбал-ся, глядя в салон. – Я этой зимой в автобусе…
-  Слышь, Боб, а ты точно тот, за кого себя выдаёшь? Может, ты не Роберт вовсе, а Боря и, как все мы, на общественном транспорте ездишь?
-  Кончай, Феликс! – Он слазил в бумажник и протянул мне визитку. – На, успокойся.
-  Роберт Оттович Вильке… ты немец, что ли?
   Он кивнул.
-  Зер гут. – Я сунул визитку в карман на бедре. – Я сейчас дядьку своего вспомнил. У него в гараже, на воротах, «Удачи, Бобби!» было написано, изнутри. Дядь Борь, а кто такой Бобби? А Бобби это я, говорит…
-  Ты слушать будешь вообще?
-  Натюрлих. Дай досказать только, а то забуду. Короче, он тралмейстером был, рыбаком, по всему миру рыбу ловил, а потом в одночасье невыездным стал. У него в Мадрасе бу-мажник спёрли, а ему на корабль надо, к отходу. Ломанулся было пешком, как Мимино, но видит – не успевает. Тогда он рикшу нанял и тик в тик к уборке трапа успел. А распла-тится нечем и он свой «Сейко» мужику отстегнул. Тот как увидел, пал ниц: сахиб! сахиб! кормилец! А помполит на него телегу – эксплуатация человека человеком, – и привет, прикрыли визу.
-  Вот же ж!
-  Не говори. А хороший такой дядька, прикольный. В карты играл – мистика! Все игры знал. Невозможно было выиграть, не-воз-мож-но. И в шашки тоже, и в шахматы, и в на-стольный хоккей. Им, рыбакам, во время шторма или на переходе делать нечего, вот и развлекались… Ладно, так что там у тебя в транспорте?
-  Стою между двух стаек. В одной молодые люди – бородатые, ухоженные, в кроссовках на босу ногу, – о фасончиках и посадочках говорят, а в другой – девчонки-курсанты. В берцах, в камуфляже, с портфелями – за курсовые углы с тангенсами толкуют. Во стыдуха была! Случись что, девки в атаку пойдут, а этим вай-фай отключат – сами сдадутся. И во-ду ещё горячую, чтоб уж совсем верняк…
   Мне вдруг вспомнилось моё, по-настоящему первое, приключение с женщиной.
-  Я много лет назад девочку одну подобрал, в Крыму. На майские приезжала, с молодым человеком, и как-то, по темноте, решили они на море полюбоваться. Лунная дорожка, ро-мантика… Разложил её на тёплом капоте и стал любить страстно. Она, себя не помня, по полировке колечком царапнула, ненароком, а тот, процесса не прерывая, зажигалкой щёлк и давай высматривать. Ну, барышня с члена снялась и ушла в ночь. Юноша её подождал полчаса и уехал, с концами.
-  А ты?
-  А я на берег ночевать шёл, поддатый, и на неё в темноте наткнулся. Подобрал, обогрел, домой отвёз автостопом – налегке ушла, без денег и документов. Гордая, как царевна.
-  Времена меняются…  – Боб, зажав сигарету у самой ладони, курил как сержант Элаис , глядя непонятно куда. Потом встряхнулся и посмотрел на меня. – Тебе никогда не хоте-лось в другое время родится?
- Ещё как! Во времена Киплинга, в Англии. И в Индию, в Судан, в Бирму – бремя белого человека нести.
-  А мне в Штаты. В Массачусетс, к Джефферсону и Адамсу. – Он вздохнул. – Да просто в Штатах родиться в семидесятом – уже неплохо. Расти под Стивена Кинга, фанатеть под Ван Халена, машину купить в шестнадцать, от океана до океана на ней махнуть: испан-ский мох, Большой Каньон, пустыня Мохаве…
-  Ты был в Штатах?
-  Был, конечно, не раз. И всякий раз такая досада брала. Вспомнишь детство: смотр строя-песни, – каждый год, сука, под барабан с горном топтались! – гарнизон, вечно нихуя нет, вечно очереди, переклички, номерки на руке. Живопырка однокомнатная – батя с мамкой на кухне еблись, от нас с братом закрывшись.
   Он уронил бычок за борт.
-  И бесконечные заборы, Феликс. Всю жизнь, везде. Заборы, заборы, заборы, заборы. Да-же на кладбище, даже вокруг церквей. Газон засеют – тут же оградку вокруг! Всё закрыто: четыре двери – три заперты, четыре эскалатора – два стоят.
-  Эк тебя торкнуло, Оттович!
  Боб отмахнулся: погоди, мол!
-  Ничего нельзя. За бугром подойдёшь: э-э, простите, можно мне… И удивление: конеч-но! Даже в Румынии. А потом такие: вэ а ю фром? Раша, хули. Шёл однажды по Амстер-даму, захотел отлить, вижу – отель. Навороченный. Захожу в шлёпках: кэн ай юз ватер-клозет? Конечно кэн! Прямо, в конце коридора. Зайди так в Москве в «Рэдиссон», ага!
-  Понимаю. Меня самого накрывает в торговых центрах, на входе. Три стеклянных стены, три пары дверей, одна напротив другой, и никогда прямо – всегда буквой «П» идёшь!
   Ему явно вдруг погрустнело.
-  И охранников я, Феликс, не выношу. За людей не держу. Их бы на герб наш, взамест ор-ла…
-  Слушай, Боб, ну ты ж при деньгах – что мешает хибарку за рубежом прикупить и сидеть там с видом на жительство, раба из себя выдавливать?
   Он почесал шею.
-  Есть у меня домишко, старик. И ВНЖ есть. Но не климат мне там – всю малину земляки обосрали. Русский? Русский. Значит, вор! По умолчанию, хотя вслух и не скажут. А я не вор, понимаешь? И здесь мне не в кайф. Я как мичман – от матросов отбился, а офицером не стал. Тут не хочу, там не могу. Сразу надо было отсюда выламываться, как границу от-крыли, а я на посулы повёлся. Коммунистов попёрли – во, думал, теперь заживём: без виз по миру, прописку, ****ь, эту ****ную, отменят, оружие разрешат – если б ты знал, как я «винчестер» иметь хотел! Просто, чтоб был. Зайти и купить, чтоб время от времени в ру-ках подержать, да раз в год на стрельбище поковбойствовать. Двадцать лет ждал. Два-дцать! Всё надеялся, ждал, а когда понял – *** там! – аллес, жизнь прожита. И никогда здесь по-другому не будет – тысячу лет в ярме, полгода всего свободными были, да и то когда Лжедмитрий рулил. Ему ж, чтоб там патриоты не пели, от души бояре лизали, с эн-тузиазмом, несмотря на поляков, и очнулись только когда дошло – вековой уклад, сука, рушит!
   Он посмотрел на меня и как-то по-детски, беспомощно улыбнулся.
-  Как-то так...
   Я не сразу осознал, что из салона нас слушают. Прикрутили веселье и сидят, внимают.
-  Вы чего стихли, родные? Охота вам пердунов старых слушать? Гаудеамус игитур . Ве-селись, юноша, в юности своей…
   Какие они всё-таки молодые, свежие, новые! Я смотрел на них, понимая, что уже пере-шёл в другой возраст, в начинающее угасать поколение – да как же так, братцы, мне ж семнадцать ещё!!!
   Алёна взяла Витю за руку, он тут же накрыл её ладошку своей и я вспомнил, что хотел им сказать – важное.
-  Слушайте, ребят, вы в Турцию, а турки часто без башни: к твоей бабе при тебе приста-вать – да как не фиг делать! Поначалу вроде невинно, а потом чем дальше, тем больше. Поэтому вы это дело пресекайте на взлёте, а чтоб культурно выглядело, возьмите за пра-вило: что бы Алёне не предложили – конфету, сигарету, зубочистку, салфетку – вообще всё! – прежде чем взять, пусть на тебя посмотрит: дескать, можно? Всегда. Даже если за-жигалку поднесут – прикурить…
-  Мы не курим.
-  Неважно. Она спросила, ты разрешил, и муслим в обломе: э, слышь, не твоё! У них это в крови, так что действует. Но не расслабляться и всегда – всегда! – в машину садиться пер-вым, между ней и водилой, понял?
-  Понял, спасибо. Это вы сами придумали?
-  Сами. На пару с женой. Методом проб и ошибок. Самое интересное, что в Сирии и Иор-дании такого нет, а в Египте и Турции – сплошь да рядом.
-  Хорошо вы поездили. – Алёна кивнула на карман с картами. – Завидую.
-  Вот будет вам как мне – сорок шесть, будет и у вас такой набор карт. Это ж как в анек-доте: А твои-то, Василь Иваныч, носки погрязней моих будут… Дак ить, Петька, я и по-старше тя… У вас, пожалуй, побольше моего наберётся – я поздно начал, в тридцать один.
   Вадим спросил:
-  А до того?
-  А до того стандарт: работа, диван, синька, безденежье, безнадёга… А потом дружок у меня появился. Медик-сезонник – с мая по сентябрь бродяжил, с сентября по май докто-рил. Пришёл к нам на станцию, скорешились, я и загорелся…
-  Вместе ездили?
-  Ни разу.
-  Чего так?
-  Разбежались быстро. Барышня меж нас встала.
   Алёна погладила пахнущий сосной стол.
-  А машина у вас давно?
-  Как детей завели. С мелкими на попутках никак, без странствий тоже уже никак, так что пришлось выходить из положения. Кольца видишь на стенках, под потолком? С той поры остались – люльку поперёк салона подвешивать. Как матросы спали, раскачиваясь. А сза-ди, на верёвке, распашонки сушились. И бельишко самостиралось.
-  Это как?
-  Не знаешь? Кладёшь в ведро, засыпаешь, заливаешь, закрываешь крышкой, через двести километров споласкиваешь – белее снега. Крышку только зафиксировать нужно, чтоб не выплёскивалось. Или вариант «бэ»: намочил, намылил, в пакет – завязать и на сутки. На-завтра прополоскал – идеально!
   Она помолчала.
- Я тоже как вы хочу.
   Я подмигнул Вите в зеркало:
-  Всё, дружище, ты обречён. Заводи кубышку.
-  Мы с ней, дядя Феликс, единомышленники…
   Стемнело. Вспыхнули фонари. Зажглись габариты. Рябило красным, мигало оранжевым, смещалось, отблёскивало и ползло. Москва заглатывала лакированные потоки, как змея  ящерицу. Звенел нервяк, истерили гудки и чёрный, горячий воздух душил уставшую трас-су липкой, влажной испариной…

   Я повернул на МКАД и остановился у перехода.
-  Всё, друзья, пора расставаться. Боб?
   Мы обнялись.
-  Визитку не потеряй.
-  Параллельные миры существуют, помни об этом. Алёна, Витя…
-  Спасибо. – Она чмокнула меня в щёку.
-  Э-э, я ж тебя учил – у мужа сначала спросить нужно!
-  Я её натаскаю. – Он крепко пожал мне руку.
   Остался Вадим.
-  Ну что, старина, в Крым?
   Ух, его крючило!   
-  Да, блин, обещал я! Зар-раза! Езжайте уже, не рвите душу…
   Я хлопнул его по плечу.
-  Не горюй, это Дао. Всё к лучшему. Увижу в Крыму – подберу непременно.
-  Удачи, Феликс!
-  Удачи!

   Подходящее место нашлось не скоро. Свернув на стоянку, я, как маршал на параде, про-ехал под носом у шеренги стоящих фур, и, миновав их всех, встал поодаль, с самого края. Выключил двигатель и, сняв руки с руля, посидел минутку, смакуя усталость и предвку-шая глубокий сон.
   Было тепло и тихо. Какой-то припозднившийся дальнобойщик трудился над плечевой, раскачивая наглухо занавешенную кабину. Пахло нагретым гудроном, дизельным топли-вом, темнела пролитая отработка. Фонари работали вполнакала и между фурами царила чернильная тень. Асфальт рваной линией кончался в метре от двери – дальше шла утоп-танная, посыпанная окурками почва с островками жилистой, закалённой, ничем неистре-бимой травы. 
-  Дер рестплац. – сказал я зачем-то вслух. Затем вылез из кабины, потянулся и обошёл машину, открывая все двери и впуская внутрь ночной воздух. Запалил горелку, поставил кофе, сделал парочку бутербродов и сидел, курил, сторожа вероломный напиток.
   Поодаль, в низинке, стояла маленькая палатка. Завтрашние мои пассажиры, можно даже не сомневаться. Хотя б потому, что рядом с трассой ночуют – я и сам так сколько раз де-лал. Правда, я часто вообще без палатки ездил, под открытым небом спать нравилось, а на случай дождя полиэтиленовую трубу брал.
   Кофе дошёл. Я прихлёбывал его раскалённым, прикусывая бутерброд с сыром.
   Хлопнула дверь, зацокало по асфальту. Длинноногая, почти раздетая барышня в крохот-ном, лёгком платье, подламываясь на каблуках, шла ко мне, доставая из крохотной сумоч-ки плоскую пачку.
-  У вас огонька не будет?
   Я протянул ей зажигалку. Она приложилась к пламени и глубоко затянулась, втянув щё-ки, шейные мышцы и чуть ли не подключичные ямки. Руки у неё дрожали.
-  Ушатал он тебя? – я кивнул на соседнюю фуру.
-  Да-а… дикий какой-то. С голодного края будто – долбит, как школьник, носков не сни-мая, и тока пот капает!
   Она подняла руку, понюхала.
-  Фу! – Полезла в свой ридикюль. – Блин, и салфетки, как назло, кончились.
-  Давай, я тебе полью, хочешь? Вот здесь, на траве.
   Я поливал из бутылки, она с наслаждением оглаживала стройные руки.
-  Ой, балдёж! Ноги я сама, дай торпеду…
   Офигенное зрелище. 
-  Полотенце дать?
-  Так высохну. Так даже лучше – свежей. Дай ещё поджиг.
-  На. Оставь себе, у меня вторая имеется.
-  Ага, спасибо.
   Она закурила и с любопытством заглянула в салон.
-  Круто! Сам делал?
   Я кивнул. Она, прикидывая, глянула на меня.
-  Не хочешь…
   Я перебил.
-  Не хочу. Давай я тебе кофе лучше налью – будешь?
-  Ага. – Она бросила на асфальт недокуренную сигарету.
  Плеснул в стаканчик, дал бутерброд.
-  На, подкрепись.
-  Фпафибо. – с полным ртом. – Фкуфно.
-  Ещё сделать?
-  Му-гу.
   Она мела бутеры, то и дело поднимая на меня вопросительный взгляд: мол, ничего, нор-мально, не объедаю?
-  Рубай, душа, насыщайся. Ещё кофе?
   Она кивнула.
-  Уф! Фелый день нифево не ела. – Она отхлебнула кофе, прополоскала им рот и потащи-ла из пачки новую сигарету. – На жаре неохота.
   Я зевнул.
-  Давай ещё по одной, и я в тряпки. Целый день сегодня рулил.
-  Давай. – Она несмело спросила. – Я сяду, можно?
   И, заметив мой взгляд, уточнила:
-  Не-не, просто сяду.
   Я подвинулся. Она, сняв шпильки, с наслаждением вытянула зеркальные ноги. Я сказал:
-  Ты б сменку с собой брала, что-ли? Чтоб не мучится.
-  Да-а… Мне тут рядом.
   Трасса затихла. Докурив, она посидела ещё с минуту, потом, потянувшись, нехотя под-нялась.
-  Ладно, пойду. – Провела рукой по двери. – Слушай, вопрос можно?
-  Валяй.
-  У тебя жена есть?
   Я кивнул.
   Она вздохнула.
-  Ладно, пока! Спасибо за всё ещё раз…
   Пошла, держа в руках туфли, и, зная что я смотрю ей вслед, не оборачиваясь, вскинула на прощанье тонкую руку.
   Я заблокировал двери, задёрнул шторки, открыл наверху лючок. Разложил лёжку и, в чём был, рухнул на простынь. Угасающим разум понял, что забыл про будильник, но дви-гаться было лень и, надеясь что солнце, жара и два кофе сработают часов в семь, я прова-лился в сладкую, лишённую снов, тьму…

   Палатка была уже убрана и на траве завтракали две девчонки. Они поглядывали в мою сторону и чтоб отлить мне пришлось сходить до кафе и обратно. Есть не хотелось. Я по-ставил кофе, зажал меж колен бутылку и стал умываться. Краем глаза увидел – идут.
-  Здравствуйте…
-  Подвезу, девчат, подвезу. Кофейку только дёрну и подвезу.
   Они засмеялись.
-  Я ж тебе говорила!
   Обе ладненькие, обе чёрненькие, обе коротко стриженные. Шортики, кроссовки, маечки с вырезами. Я кивнул на салон.
-  Заносите пока. Устраивайтесь.
   Они внесли рюкзаки, уселись.
-  Кто-нибудь может в кабину сесть.
-  Давай ты… – Одна перебралась вперёд, другая пересела на её место – у меня за спиной.
   Я выпил кофе, сполоснул кружку, почистил зубы. Сел за руль, повернулся к ним:
-  Итак, я Феликс.
-  А я Женя.
-  Ну а я Вета.
-  Что ж, в добрый час!
   Завёл, тронулся. Без двадцати восемь. Нормально.
   Кусалось солнце, било в глаза. Насекомые, идя в лобовую, геройски гибли, расшибаясь в зелёные кляксы. В машине играл ветер: трепал шторки, шалил с волосами, ворошил, пе-ребирая, странички блокнота. От девчонок пахло свежестью и парфюмом.
-  Куда двигаетесь?
-  В Днепропетровск.
   Это Женя. 
-  В Запорожье.
   А это Вета. 
-  Хм. Везёт вам, пардон за каламбур. Я в Крым.
   Обрадовались.
-  Супер! А откуда?
-  Из Питера.
-  Вау! И мы из оттуда. Со Скандинавии возвращались и зависли чуть ли не на неделю у вас. Красивый город, завидуем.
   Меня вдруг пробило на поюродствовать.
-  Летом – да, а так он исключительно для депрессняков создан. И для астмы, для бронхи-альной. Так что, захотите приобрести – приезжайте. Южан быстро срубает, года за два.
-  Ну-у, мрачно как!
-  Так климат же! Летом ещё ничего, а с ноября по апрель – вешалка! Сам себе Достоев-ский – рефлексия и скорбь всю дорогу.
-  А зимой?
-  А зимы может вообще не быть. Это Питер, детка – то и дело говновиков лепим под до-ждём новогодним…
   Они засмеялись. Женя, слазив в рюкзак, показала футболку с четырьмя мутными квад-ратами – по числу времён года, – и соответствующей надписью. Я сказал:
-  В Библии пишут: сорок дней дождь, сорок ночей потоп, всем в ковчег, люки задраить... У нас это называется лето. А по осени неделями солнца нет – было дело, сорок семь суток в календаре подряд зачеркнул.
   Они расслабились. Разулись, вытянули ножки с крашенными ноготками. Стройные, за-горелые. Доверяют, приятно. Женя, выставив в окошко коленку, поставила на сиденье ступню и, болтая, играла с мизинчиком.
-  А в Скандинавии где?
-  Да везде. Финны, шведы, датчане. Но в основном – Копенгаген. Любимый город у нас. Душевный такой, уютный – ощущение от него: как по ковру в тапочках…
   Я вспомнил, как мы там каждый вечер ходили из центра в парк палатку ставить и ужи-нать при свечах – прям рядом, за столиком, – сервируя разовыми тарелочками и попивая винцо из пластиковых бокалов. И никто, никогда, ни разу нас не гонял, не цеплялся, не христарадничал – сплошной гуд ивнинг, сплошной позитив!
-  В хостелах жили?
-  Не, мы их не любим. Квартирки снимали. В них такие дворики внутренние – старинные фонари, шезлонги… Сядешь вечерком, дунешь немножко, и потом чаю с рулетиками. Мы по ним в полный рост фанатели
-  И по тунцовому суфле со сливками.
-  И по чечевице из банок. Каждый день ели, как не в себя, ещё и в дорогу затарились, уго-стим вас сегодня.
-  Снимать дорого?
-  Дороговато, так скажем. Но если эконом-классом ездить, то более-менее.
-  Эконом-классом – это на попутках?
-  Ну да! Плюс, на паромах можно хорошо сэкономить…
-  Посуху объезжать?
-  Не, просто на местных паромах плыть. Быстро, дёшево, напрямую: раз – и там.
-  Сколько билет?
-  Не больше десяти евро. Аборигены только так и перемещаются.
   Век живи, век учись! Я сказал:
-  А мы, дураки, всю дорогу на «Силье» с «Викингом»  плавали. Ещё считали что дёшево. Высадились однажды в Стокгольме – на Марокко ехали, сквозь Европу, – двадцать семь евро на двоих оставалось.
-  Доехали?
-  А то нет? Мы ж зарабатывали по дороге. Шестиструнное банджо, губная гармошка на хомуте, жена, как Эсмеральда, с тамбурином приплясывала… Два часа эвергринов  и пол-тос как с куста. 
-  Нормально. А мы пробовали – не кидают. Так, ни о чём. Без энтузиазма.
-  Так это ж наука целая: где встать, как играть, что играть и когда…
-  Серьёзно? – Они подались ко мне и я вновь почувствовал исходящий от них свежий, приятный запах. – Поделитесь?
-  Пожалуйста. Первое: играете там, где туристы. Идеальное  место – пешеходная улица, вроде Арбата.
-  Или Строгета .
-  Да. Второе: встаёте там, где люди хоть на миг, но сбавляют ход. Жарко – встали в тени, прохладно – встали на солнце. Лучший вариант – мост, а если узкий, то на сходе с него. Сузилась улица – встали, но так, чтоб движуху не тормозить: скажем, чехол, в который деньги кидают, кладёте не перед собой, а сбоку и всегда слева.
-  Почему?
-  Потому, что так он чаще в поле зрения будет.
-  А справа – нет?
-  Нет. Играете громко, вас должно быть слышно за  двадцать метров, чтоб возникло же-лание дать монетку. Но и не дальше – чтоб желание не угасло. Работаете активно – ника-кой безучастности! Звякнуло – поклонились. Пожилые леди и дети кидают чаще, поэтому дамам – поклон изящный, а детям я всегда конфетку дарил, на секунду прервавшись…
   Чёрт, как давно это было! Как давно я не собирал вокруг кольцо зрителей, как давно не отвечал на восторженное «кул, рили!» ироничным «ай ноу», как давно не высыпал в банке пригоршню мелочи…
-  …заглушать соседа – моветон. Отойти дальше. Возле живых статуй, мимов, художников не вставать – люди работают, вы их хлеб отбиваете. С продавцами сувениров – та же фиг-ня. В Венеции рядом с гондольерами не работайте – засвистывают. А вот для продавцов еды вы – самый мёд. Люди стоят, слушают: а давай по мороженному, для полного кайфа!
   Где вы, уик-энды на Строгете: потоки людей, аплодисменты, килограмм денег в чехле…
-  В будни у витрин вставать не положено – выйдет персонал: уебен зе битте! А в субботу-воскресенье: пардон, мин херр, нынче мой день! Самый заработок – вечер пятницы, вечер субботы. А в воскресенье утром надо сесть напротив кафе и лабать медленно и красиво. Тогда, выходя, посетитель спецом крюк к тебе сделает и, нагнувшись, может даже купюру в чехол вложить: глубокое вам мерси, мсье!
-  Мы на Строгете с дедом одним задружились, с эксцентриком уличным, он там вроде как старожилом считался. Или патриархом, не знаю… 
   Да быть не может!
-  Блин, я знаю о ком вы! У него коронный номер: выйдет в одежде, в которую проволочки вставлены, типа, она ветром раздута, и застынет в беге, шляпу придерживая – он?
-  Точно! А в зубах трубка и из неё клочок ваты, тоже вроде как ветром сносимый…
   Я засмеялся.
-  Надо же – жив, курилка! Привет ему передайте в следующий раз – должен помнить нас, по идее. Моя жена ему в номерах подыгрывала, а мы с ним состязались кто кому в шляпу больше положит, после чего он шефство над нами взял.
-  Ага, и над нами тоже. Славный дед – кабы все люди такие как он стали, мир был бы пре-красен!
-  А вы чем на Строгете промышляли?
-  Хиты пели. Под укулеле. О, в рифму сказала!
-  Просто пели?
-  Ну да. А что ещё?
-  Ритм. Хотя бы щелчками пальцев. И петь на два голоса: укулеле, вокал, ритм – уже шоу. Попробуйте…
   И тут вроде как на солнце облако набежало – замолчали они. 
-  Я что-то не то сказал? Просю пардону – исключительно по неведению, ей-богу!
-  Да нет, всё в порядке, правда! Не заморачивайтесь.
   Впереди нарисовалась заправка.
-  Заправиться-то мы с вами забыли!
   Пока я бегал, они вошли в стеклянные двери и там, в прохладе, накупили всякой всячи-ны в ярких обёртках. Вета высунулась наружу.
-  Минералочки взять?
-  Валяйте!
   Вернулись с пакетом. Прям как Боб – на всю дорогу затарились.
-  Феликс, орешки! Чего вы?
   Я улыбался – вновь вставило.
-  Вспомнил кое-что. В Сирии дело было, в Дамаске, на базаре Сук-Хамиди. Идём с же-ной, глазеем, запахи впитываем и тут вдруг она у прилавка с орехами: Феликс – орешки! И залипает. Я уже сигарету выкурил, гранат давленый попинал, вторую достал, местных угостил, они чай подогнали, табуретки расставили – блин, нет бабы и нет! Чё она там? Да хрен знает! Заторчала. Наконец подходит: ну совсем как у нас! Тьфу, блин!
   Они засмеялись. Я тоже. И продолжил:
-  А потом, пока мы чай с торговцами пили, у нас кошка сбежала и мы её под прилавками всем базаром ловили.
-  С кошкой ездили?
-  Какое-то время. Нам её в Алеппо в обмен на ручку дали. Сидели под цитаделью, а паца-ны у нас ручку шариковую клянчили. Мы и дали: может, думаем, им записать чего надо? А они такие: шукран, масалям  – и пошли. Алё, блин, эт чё было? Упс, сорри, уан момент! Ныряют в куст, шарятся там с минуту и вылезают, но уже с кошкой. Это вам, говорят, от благодарного сирийского народа. Ченч, окей? Охренеть, мля! Жена говорит, давай оста-вим? Вижу – совершенно очаровательный зверь с кисточками на ушах, как у рыси. Но то-щий и почти не ходит – задняя перебита. Пропадёт, ясное дело. Пожалели, решили взять. Жена её в капюшон посадила, та прошарила что к чему и вмиг отрубилась. Так всю доро-гу в этом капюшоне и ездила. Иногда только вылезала – на плечо передними лапами, – мир посмотреть…
   Я свернул из бумаги фунтик, насыпал туда орехов, пристроил промеж колен и сидел, клевал, щурясь на солнце и держась правого ряда – то и дело за разделительную выскаки-вали очумелые легковухи и, вдавив газ, неслись навстречу, обходя потерявших берега дальнобоев, державших на своих мастодонтах не меньше сотни. Обочины пестрели вен-ками в память убравшихся, но никого это тут не смущало, так что писать на них эпитафии в духе «Проезжий! Остановись, подумай…», по крайней мере, в этой губернии, смысла не было.
-  …мы её отмыли, высушили и глазам не поверили – такая красотка! Имя ей придумали: Аиша Асуат Суф-Сулири…
-  А как это переводится?
-  Аиша с кисточками на ушах. Ногу вправили – тут она, падла, конечно порвала нас не по-детски, но как жрать захотела – всё зло забыла… ****ь!!!
   Уж казалось бы совсем с края еду, и то, сволочь, чуть борт мне не ободрал! Обдало ад-реналином, замолотило из-за фанеры, заныло под ложечкой.
-  От же ж, ёпт, а? Это ж надо? Скорей бы ты на органы пошёл, гонщик ***в! Ф-фу, блин! Надо покурить, девчат. Стоя.
   Я, насколько мог, съехал с трассы, чтоб кто-нибудь из особо одарённых не вмазал мне в хвост, поставил на тормоз, включил аварийку. Прошёл в салон, вылез из боковой двери.
-  Бережёного бог бережёт – давайте за машину встанем, ну их к бесу, кожедубов отбитых!
-  Кого отбитых?
-  Меня здесь когда-то дядька вёз, местный, так он всю дорогу на встречных ругмя ругался и кожедубами обзывал.
-  Почему?
-  Летают потому что. Гвардейцы. В лоб на таран идут. 
   Нет, не врубаются. Не знают. Не то поколение.
-  Кожедуб. Иван. Лётчик. Трижды Герой, слышали? Истребитель номер раз в ту войну.
   Нет.
   Не слышали.
   Да-а…
-  Ладно, забейте. О чём бишь я?
-  О кошке.
-  Да. Спокойная такая, только временами орать начинала – на землю просилась. Ссадишь, и она либо сразу тень ищет – полежать, либо присаживается по делам. Одна беда – нога  ещё не зажила, подворачивалась, и оттого она себя регулярно уделывала, так что мы все-гда наготове стояли, с бутылкой и тряпкой. Жена у меня дневники вела и в сирийском, как откроешь, сплошь да рядом: отнесли Аишу в сторонку – помыть жопу… Аиша удела-лась… пили чай, мыли жопу Аише…В общем перевезли мы её из Алеппо в Дамаск, через Хаму с Пальмирой – это примерно как из Питера в Москву через Череповец с Вологдой, – и, к тому времени, я с ней вконец задолбался. С ногой у неё наладилась и она теперь всё время свалить норовила, а моя к ней прикипела и поиски у нас всё больше и больше вре-мени отнимали. Так что когда она на Сук-Хамиди удрала и жена весь базар на уши подня-ла, я понял – пора прощаться. Хотя смотрелось прикольно – народ всю торговлю бросил и в полном составе под прилавки нырнул.
-  Серьёзно? Вот прям бросил-бросил? Всю-всю?
-  Абсолютно! Там это запросто. Я вам, чуть позже, расскажу как мы в Дамаске исправный телефон-автомат искали – ваще песня! Нас там чуть ли не целая демонстрация сопровож-дала… Я вам, кстати, не надоел ещё?
-  Что вы – у вас так хорошо получается! Столько поездить – вот нам бы так.
   Я вдруг прикинул: сколько ж у меня этих баек? Выходило – немеряно. Оценил прошлое – во помотало! Удалась жизнь, есть что на свалке вспомнить.
   Меня накрыло удивительным чувством выполненной работы. Так накрывает море – не-ожиданно, но приятно, – стеклянной, тёплой, пахнущей йодом, незлой волной и ты, уйдя в неё с головой, слышишь вдруг далёкий стук катаемых прибоем камней.
   Вета сказала:
-  У вас аж глаза светятся, когда вы рассказываете.
   Помолчала, решаясь – и вдруг:
-  Я б хотела вашей женой быть.
   Моя ж ты хорошая!
-  Ох, не вгоняй меня в краску, а? Хотя, если честно, приятно, спасибо… – Я ткнул в зем-лю хабарик. – Ну что, едем дальше?

   Летели километры – незаметно, под разговор. Лёгкая болтовня, анекдоты, неожиданно-серьёзные темы, а ближе к ночи, если возникало доверие, задушевная, а то и искренне-беспощадная исповедь. Проникаешься чужим нервом, хочешь помочь советом, но в по-следний момент, он вдруг кажется топорным и неуклюжим, и, испугавшись, ты долго молчишь, проявляя сочувствие лишь взглядом в глаза и понимающей, мягкой, ободряю-щей, насколько ты можешь судить, улыбкой…   

-  А дальше?
-  Знаете, барышни, мне как-то даже неловко от того, что, главным образом, я один гово-рю…
-  Так это ж здорово! Подбирают ведь, сами знаете, чтоб их развлекали, а тут прямо наобо-рот. Мы в восторге, честное слово.
-  Тогда слушайте. Отпустили мы Аишу в Дамаске, после того как она меня в самом цен-тре при всём честном народе обгадила. Разоралась, в очередной раз, когда мы через про-спект шли. А движуха там – караул! Правил нет, всяк на свой лад едет, постовые не при делах и свистят, по ходу, только от нефиг делать или потому, что свистеть нравиться. А кошка к жене на плечо вылезла и, вижу, прыгать нацелилась. Подхватил я её, прижал к груди – и потекло! А я с утра чистую футболку надел: Дамаск, думал, столица, пять тыщ лет городу… Сунул эту засерю жене и помчался воду искать. Нашёл сортир, отмылся, смотритель – да продлит Аллах его годы! – одеколоном меня обрызгал, выхожу: так, род-ная, горбатого могила исправит. Хочет она в тени прохлаждаться – флаг ей в руки! Вон, видишь, сад растёт – туда отнесём, чтобы не задавили тут дуру. А это церковь православ-ная оказалась, вся в зелени, и кошка, туда попав, пулей слиняла, только её и видели, я аж двумя руками перекрестился.
-  Православная?
-  Ну да, там их много. Всё как у нас, только иконы арабской вязью надписаны. Выходим оттуда – моя рыдает. Сидим в тенёчке, душа поёт, а жена вся в слёзах. И тут я такую шту-ку вижу… Короче, местная говнотечка, из неё дом растёт, в доме балкон, на балконе лавка – ширпотребом торгует. Между лавкой и берегом метра три. Тема такая: покупатель кида-ет деньги, продавец ловит и кидает взамен товар. Если не ловит – эк я, право, неловок! – всё равно товар отдаёт, а если у покупателя недолёт: обломись, чувак, сам виноват, кто ж так кидает? И, главное, бойко так торговля идёт – что ты!
-  Давно было?
-  В две тыщи третьем. Четыре года спустя вернулись – ан нет, шабаш, инновация! Протя-нули верёвку и по ней корзину из супермаркета перетягивали.
-  Обалдеть!
-  Не говори! Своеобразный народ. В Иордании арабы другие – сдержанные, с достоинст-вом, а эти – оторвы. Единственное, что напрягало – в каждом доме видео с пытками ев-рейских солдат. Всё время посмотреть предлагали… ****ец какой-то! В порядке вещей у них.
-  Смотрели?
-  Ни разу.
-  Да ладно!
-  Клянусь!
-  Я б посмотрела…
  Вот лучше б она сейчас промолчала, ей-богу! Лучше б она этого не озвучивала.
-  Это больно, Жень. Охренеть как. Причём от тебя ничего не требуют, просто режут на ломти и прутся в процессе, как в детстве, когда «косиножкам» лапки отрывали, помнишь?
-  Мы не отрывали.
-  Вот тут уж я не поверю, прости. Все отрывали – дети потому что.
-  Да ладно вам, ребят, чего вы? Феликс, Женя?
   И правда, продолжать – только портить. И без того осадок остался.
-  Ты права. Замяли. Может, порубаем? Вон, в кафешке, я угощаю…

   Сроду я такой картошки не ел, явно здесь какой-то древний секрет хранили. Усидели мы под курицу-гриль сковородку и вышли вразвалку, держа в руках стаканчики с капуччино. Жарило солнце, рвала рот зевота, кофе не помогал. Чувствовалось: поедем и осовеем.
-  Ща я вас, девчата, взбодрю. Есть один дивный способ… подержи-ка.
   Сходил в кафе, принёс холодную газировку.
-  Ну, кто первый?  Давай ты, Жень. Подставляй руки.
-  В смысле?
-  В прямом. Умойся ей.
   Действует потрясающе. Женя, взбодрившись, захотела оживить Вету, а та, возродясь, полила мне.
-  Давайте ещё возьмём? На попозже.
-  Давай. В холодильничек кинем, употребим если опять вдруг растащит.
-  Докуда сегодня доедем, как думаете?
-  До Харькова, иншалла.
-  Арабское слово, да?
-  Угу. Там без него никак – если в будущем времени говоришь.
-  Вы, кстати, в прошедшем времени нам про телефон-автомат рассказать обещали.
-  А-а, точно. Ну, это километров на двадцать байка. Садитесь, докурю – расскажу…

   Вокруг меня царили голые женские ноги. Раскрепостились девчонки, как хиппи, даром что под мальчишек пострижены, а так машину только снаружи разрисовать и: иф ю гоуин ту Сан-Франциско…
   Я пел им дальше:
-  …в старом городе мужичок прицепился: я, дескать, гид, переводчик, экскурсии за недо-рого провожу. Немолодой такой, в седине, взгляд как у оленя затравленного – видно, что бедствует. Пожалели, согласились, и начался трэш. Подводит к воротам: виз из романиш гейт – мол, римская арка, вэри олд – очень старая. И всё? А чего ещё? Арка как арка… А вот это фонтан. Уже наш, арабский. Вэри мэни олд. Видим, старается человек, от всего сердца, и тут нас конкретно на ржач пробило: в тапёра не стрелять – играет как умеет! Арабский вариант. А он расстроился – жуть! Чуть не плачет. Мы ему: да всё нормально, чувак, спасибо, вот, держи – как договаривались! Обрадовался: пойдём ко мне, говорит, я в старинном доме живу, фри хандред йерс! Приходим – реально фри хандред. Под потол-ком вместо балок стволы деревьев: без коры, тёмные, аж блестят; окна из витражей, а по-лы мозаичные, даже в сортире. Но грязища-а-а!
   Впереди снова заголосовали.
-  О, тюлень!  Возьмём?
-  Пусть стоит. Не люблю тюленей, бесцеремонный народ. Постоянно впереди тебя встают – типа, они местные, им нужней. С бабой, понятно, не к лицу спорить, а мужики, как к со-вести призовёшь, сразу на горло берут. Цыкнешь – заднюю включат, встанут, как положе-но, за спиной, а как односельчанина остановят – обматерят издали и уедут с победой.
-  Ладно, давайте дальше про дядьку этого...
-  Мы промеж себя его Транслейтером звали потому, как он всю дорогу: ай эм гайд, ай эм транслейтер, ёр андырстэнд? Сфоткались с ним, вернулись домой, напечатали снимки и, срисовав адрес, отправили. А у него и так почерк как курица лапой, плюс мы с арабской письменностью не в ладах – через полгода письмо обратно пришло, всё в штампах и в за-гогулинах. Нашли араба: чё пишут? Сначала, говорит, задолбались адрес искать, – нечи-табельно пишете, русские! – а потом его дома не было, так что извиняйте, но не судьба вам! А в тот вечер мы еды накупили и в патио у него затусили. Внутренний дворик, как в Дании, только с поправкой на широту: лимонное дерево, апельсиновое, гранат и гирлянда над головой – включил: вау! Только с санитарией, как выяснилось, полный атас. Жену срубило – температура, ломняк, с горшка не слезть, но зато антураж: «Тыща и одна ночь». Я ветоши раздобыл, срач ликвидировал, голубей, пардон, нахуй выгнал…
-  У него там голуби жили?
-  Ну. Помойные. Прям между рам оконных. Короче, надраил комнату, создал условия по-болеть, а он ей свой новый диван притащил и сутки над ней сидел – пить подавал и Коран вслух читал, пока я заразу забарывал, внутривенно…
-  Кололи?
-  Капал.
-  Вы медик?
-  Ага.
-  А какой?
-  Скорая помощь. Короче, отпустило её под вечер, решили пройтись и, заодно, родителям позвонить. Мобил ещё не было, таксофонами пользовались. Они в Дамаске на каждом уг-лу, могут в любую точку планеты, но только не все работают – надо искать, ходить. Мы и пошли. Один, второй, третий… Транслейтер перед каждым молится, «бисмилля рахман рахим» говорит. Пятый, шестой… Напротив кофейня, там мужики расслабляются под кальян с нардами: эй, чуваки, кричат, какие проблемы? В Россию звякнуть хотим. Обло-митесь, по этим не выйдет, я знаю пару – пойдём, покажу. И с ним ещё человек семь, за компанию. Идём, телефоны тестируем, а людей при этом всё больше и больше становит-ся. Всем же интересно: а чё тут? Пойду и я с вами – я тоже один знаю, точняк работает! Девятый, десятый… Да ну их нафиг, идём в телефон-хаус, оттуда сто пудов дозвонитесь! Пошли через пол-Дамаска, а за нами уже продавцы воды, сигарет, сладостей. Торговец тележку с фулем толкает – это бобы такие, тушёные, фаст-фуд уличный. Телефон-хаус,  переговорный пункт то есть, закрыт, ясное дело, но возле него автоматы и один сработал. О праздник был! До полуночи отмечали. Потом Транслейтер встаёт: так, есть ещё дело... Покупает кило рогаликов и ходит по улицам, народу рабочему раздаёт: метёт дворник улицу, он к нему – на! Стоит мент на перекрёстке – держи! Таксист кемарит в кабине – за плечо тронет: ешь! И пока весь килограмм не роздал, спать не пошёл. Каждый вечер так, спрашиваем? Конечно, я ж мусульманин! А дядька, повторюсь, бедноватый…
-  Мог бы дом отмыть и гостиницу сделать – горя б не знал!
-  Слушай, мы ему то же советовали.
-  А он?
-  Афтер, сказал, афтер – потом как-нибудь. Ментальность, может? Встречаем как-то бе-дуина в пустыне – баклуши бил, в тени скал: то да сё, чай на горелке, печенье, беседу на-ладили… Он смотрит, как муравьи крошки таскают, поднимает взгляд и так задумчиво: не люблю муравьёв – всё время заняты!
-  А может просто человек такой. Философ. Вы на Строгете Кенни встречали? Старый та-кой хипан, блюзы играл. Помните его? Да должны помнить…
-  Не, не помню. В противофазе, наверное, были.
-  Жаль. Офигенно играл. На него смотришь: блин, чувак, почему ты здесь, а не в мировом туре? Да мне и так нормально, а сам пипифакс по общественным сортирам развозит.
-  А индийцев помнишь? – Вета, сев вполоборота и выставив в проход спортивные ножки, взяла Женю за плечо и больше не отпускала. – Зашли в бар пописать, а там два индийца на классических гитарах играют. Мы аж про «можно в туалет» забыли, так они вдвоём за-ворачивали. Виртуозы. Вы здесь постоянно? Ну да. А во сколько начинаете? В любое время, когда клиентов нет. Барменами оказались, время так коротали.
-  А работяги чего стоили? В кафешке на площади. Один на гитаре, второй на губных гар-мошках, целый пояс их у него. Оба в возрасте, седые, и видно, что прямо со стройки: лапы натружены, в ссадинах, ботинки заляпаны… Полное кафе, битком, и с улице даже слуша-ли.
-  Причём половина, как и они, в джинсах угвазданных, но только фабричным способом. Там как раз рядом бутик – искусственно-пролетарским шмотьём торгует. Ценник атом-ный… Кстати про пописать – может на заправочке тормознём?
   Я высадил их у прозрачных дверей, а сам отъехал подальше, чтоб покурить. На выезде стояла женщина – в платке, глухой блузке с длинными рукавами и длинно, до земли, юб-ке. Рюкзачок за спиной, сумка через плечо. Не старая, но какая-то измождённая, высохшая – одни глаза на лице. Я курил, сидя на ступеньке салона, а она, дёрнувшись раз-другой, всё-таки ко мне подошла.
-  Добрый день! Не подвезёте меня немного? Мне недалеко – до поворота на монастырь.
   Я встал, открыв ех проход.
-  Садитесь.
   Она помедлила.
-  Я… я вам заплатить не смогу.
-  Я так и понял. Не переживайте, так довезу. Вас как звать?
-  Еленой.
-  А я Феликс.
   От неё шла густая, нервная аура – девчонки, подойдя, словно наткнулись на что-то не-видимое и враз замолчали. Я сказал.
-  Это Вета, это Женя. –  Подумав секунду, никому ничего объяснять не стал и просто представил. – Это Елена.
   И добавил небрежно.
-  Ей рядом.

   И, если честно, то слава богу!
   Тётку пробило на излить душу и на нас, верней на меня, хлынул весь накрывший её не-гатив – загнанный внутрь, забродивший, срывающий крышку невроз российского обыва-теля. При мне с людьми такое часто бывает, так что я, как обычно, слушал – она, как во-дится, исповедовалась:
-  …сестрин муж, пятнадцать лет вахтой работал – неделю в отъезде, неделю дома, а вы-яснилось – вторая семья у него и детям там – двенадцать и девять. А у них у самих трое. Сестра узнала – отравилась. Вытащили, но пока лежала, он до меня домогался – я к ним переехала, за детьми смотреть. Потом он туда ушёл, денег давать перестал, самим, гово-рит, не хватает, а как поцапается с той, со своей – к сестре идёт, в постель лезет… ох, не могу!
   Она уронила лицо в ладони и какое-то время сидела, подрагивая плечами. Вета, поймав момент, отсела назад к Жене и я остался с Еленой один на один. Она отняла от лица руки:
-  Простите, я не хотела… Думала до обители продержусь, а тут… Не знаю, что со мной, извините.
   Слова тут всегда излишни. Я протянул руку и слегка сжал её узкое, как плётка, запястье. Она шумно вздохнула, у неё потекли слёзы.
   Вот, блин!
   Ладно, не в первый раз.

   Её поедом ела неврастения: плясали пальцы, трясла мелкая колотуха, прерывался и дро-жал голос. Она непрерывно заправляла вылезающую из-под платка прядь и говорила, го-ворила, как заведённая.
-  …завалит снегом, за парковки как звери дерутся. У нас во дворе девушка место себе расчистила, табличку воткнула, вернулась вечером – занято. Выдернула хозяина сигнали-зацией, вышел из подъезда мужик, сломал ей нос и ушёл. И ничего не было, откупился…
   Нездоровый блеск глаз, нездоровая худоба, нездоровый румянец на острых скулах. Ей бы в лес, на хутор – чтоб сосны, чтоб туман по утрам, чтоб керосин в лампу, щепа на рас-топку и молоко в ведёрке под марлей, а она, зараза, в монастырь ломится, надо же! Хоро-шо ещё, что вместо этого не дробовик взяла… эва как остановиться не может.
-  …бабка Сима у нас жила, с семнадцати лет без ног – в первый день на фронте обе и ото-рвало. За раненым поползла и сразу же под разрыв угодила, так ни одного и не вынесла.  Всю жизнь одна: ни семьи, ни детей, из дома не выйти… Инвалидам дотацию дали, боль-шую – так узнали, в дверь позвонили, сказали что из собеса, она и открыла. Город малень-кий, сразу же догадались – кто: вчера копейки на опохмел сшибали, а тут загудели вдруг на неделю, ящиками закупая. И не доказать – никто не видел, а у неё сотрясение – память отшибло…
   В салоне молчали. Девчонки сидели вместе: бедро к бедру, кожа к коже, ступня на ступ-не. Я подмигнул им в зеркале и, опуская взгляд, успел увидеть как они улыбнулись в от-вет. Я понимал их досаду, и, конечно, было бы лучше, чтоб эти полсотни вёрст Елену вёз кто-то другой, но не слушать её уже было нельзя: она на винте, на грани, на входе в бо-лезнь, которая не сразу, не вдруг, но обвалит ей здоровье, по причинам, о которых эскула-пы-специалисты даже не будет подозревать, и сейчас мне, как порою на «скорой», нужно было просто сидеть и слушать, не произнося при этом ни единого слова…
-  …в урну не бросят – стоят с ней рядом, а подойдёт автобус – докурят на ходу и у самой двери уронят. Всё в окурках – невыносимо! Со всех этажей на газон выщёлкивают. Ну здесь же цветы, люди! Да как же так?
   Клиника могла грянуть в любую минуту – тётка дошла. Хотел я её отвлечь, но не успел.
-  Отец умер… Покрасил всё на детской площадке, а на ней потом пили всю ночь. Подо-шёл утром к окну – сплошь матом исписана, по свежекрашенному. Мать говорит – посе-рел, скособочился, до дивана доковылял и… – Горло у неё задрожало, на шее заходили тонкие мышцы и мелко-мелко задёргались морщинки в уголке рта. Секунд пять она пыта-лась совладать с собой, потом отвернулась к окну.
   Я обратился в салон.
-  Вет, слева от тебя ящик… внизу, да. Там термос – открой...
   Она снова села у меня за спиной и, отвинтив крышку, налила в него чернющего – пять пакетов на литр, – чаю. Тронула за плечо Елену.
-  Пей.
   Женя вытащила сигарету, прикурила и тоже протянула Елене:
-  Бери. С чаем.
-  Я не…
-  Бери!
   Та неумело взяла, затянулась, но, вопреки ожиданию, не закашлялась. Потом ещё раз, ещё…
-  Голову повело.
-  Чайком осади. Конфетку дать? Шоколадную?
-  Да. – Она протянула сигарету обратно. – Не хочу больше. Мне легче, правда.
   Я сказал.
-  Да-а, не слабо тебя прибило, родная! Только зря ты в этот монастырь едешь – не най-дёшь ты там, чего ищешь. Тебе б в леса глухие, в скиты таёжные, а ты в попсовое местеч-ко мостишься – уж прости великодушно за прямоту! И за то, что на «ты» прости. Это я от впечатления, больше не буду, честно.
   Она вытирала глаза.
-  Ну, полегчало?
   Она кивнула.
-  Немного.
   Женя протянула ей горсть конфет.
-  Держите. Ещё под чаёк.
-  Да вон уже поворот. Указатель.
-  Ничего, я вас до места довезу. Пока доедем – успеете.
-  Нет, спасибо. Я пешком хотела, специально… Понимаете?
-  Понимаем. – Я сунул бычок в сделанную ещё Бобом пепельницу. – У нас хабаны – толь-ко в жестянку.
   Она улыбнулась.
-  Ну наконец-то! Может, передумаете? Хотите, в Крым вас отвезу? Прямо к морю – в за-кат, сосны и скалы?
-  Нет, спасибо – я приехала.
-  Тогда допивайте не торопясь. Мы подождём…
.
-  Наивняк, – Эпитафией из салона. – не знает, куда лезет. Взрослая тётка вроде…
   И всё. И больше не слова. И правильно. Как на «скорой»: впрягся, выложился, сдал жи-вым – и *** с ним! Забыл напрочь, да так что к утру и не вспомнить, а к следующей смене подавно.
-  Можно мне, пардон за бесчувственность, после этих драм, к кошачьей теме вернуться?
-  Сделай одолжение, Жень!
-  Вы не думайте, я не каменная, просто, блин, не люблю истеричек, а чёрно-белых осо-бенно! Зациклилась на говне пейзанка: всё, здесь жизнь кончена, зато в обители во всём белом ходят, ага! Сейчас она ещё монастырского духа нюхнёт, бонусом, и через полгода назад двинет, сопли размазывая. Если допрежь того в пруду не утопится.
   Я мечтательно повторил.
-  Допрежь того… Жень, я тебя люблю – первый раз в жизни это вслух слышу, веришь? Думал – всё, забытое выражение, а поди ж ты – молодая девчонка озвучила!
-  Я тоже в вас уже влюблена. – Она покосилась на Вету и не без ехидства закончила. – Я б хотела вашей женой быть! Возьмёте меня?
У-ух, бедовая! Сидит, улыбается, в глазах черти пляшут…
-  Не, родная, никак. Лет через десять, когда ты в постели на проектную мощность вый-дешь, мне уже пюре в больницу надо будет носить.
-  А вам сколько?
-  Сорок шесть.
-  Офигеть! Ни разу на свой возраст не выглядите. Поделитесь секретом, а? – Отсев от Ве-ты, она устроилась у меня за спиной, коснувшись плеча кончиками ноготков.
   Я хмыкнул.
-  У греков поверье есть – ветер в лицо омолаживает. А на мне проклятье: куда б ни плыл, куда б ни шёл, на какую б гору ни лез, всегда в харю дует! До фантастики доходило: уп-рёмся против ветра на вёслах – ладно, думаем, сейчас мыс обойдём, курс на сто восемьде-сят сменим и полетим. Огибаем и ветер тут же с носа заходит. А случаев когда полдня с ним рубишься, а как до места дойдёшь – он стихает, вообще не счесть. Потому-то я на свой возраст не выгляжу. Если хочешь, могу тебя проклянуть, я умею…
-  Прокляните-прокляните. – сказала Вета. – Ей пойдёт.
   Что-то меж ними лежало, какая-то тень… Улучив момент, я обернулся:
-  Федь, а ты чего там возле почек? – и, показав глазами на кресло рядом, продолжил, – Сядь рядом, статус кво восстановим… Так что ты там, Жень, про кошек?
-  Вы египетских видели?
-  Только помойных.
-  Красотки, правда? Тощие, облезлые – а какая грация, какие пропорции! Вот, думаю сле-тать в Каир, наловить, привезти домой, навести лоск, чтоб как с фараоновых фресок были, и втюхивать богатеям – во бизнес, а?
-  Толково. В рекламу только с умом вложиться…

   И снова, наматывая на ось трассу, мы транжирили километры, не замечая их под смех и дым сигарет. Средняя Русь плавно перетекла в Южную и за пляшущими вдоль дороги акациями, стелились в жёлтую даль невысокие зерновые. Снова садилось солнце, снова накопленным за день зноем дышал асфальт и снова, улучив момент, ныряли с деревьев уже не наши, непривычные, пыльно-серые птицы...

   Окрашенная закатом, уходила в холмы рыжая рожь. Я остановился. Было тихо, шоссе пустовало и над полем, ликуя, журчали жаворонки.
-  Привал. Скоро граница – надо порубать, а то хрен знает сколько мы её проходить будем. Порубаем и двинем…
   Закипал чай, девчонки резали бутерброды: босоногие, смуглые, аппетитные – забыв про меня, они опять сблизились и теперь шептались о чём-то, сверкая то и дело сахарными зубами. Покусывая колосок, я любовался упругими, юными телами, предвкушая встречу с женой и жаркую, бессонную ночь на пляже под Новым Светом.
-  Идите, Феликс, готово!
   Вета протянула мне заморскую упаковку:
-  Вот, попробуйте – суфле из тунца, прямо из Копенгагена. Хлеба к нему не нужно.
   Таяло во рту. Девчонки ели одной ложкой из одной банки, кормя друг дружку и не стес-няясь меня нисколько. Я смотрел на них, а они, поднимая глаза, улыбались мне открыто и благодарно.
-  Знаете, так здорово, что вы нам встретились… такой.
-  Какой?
-  Ну – такой… С которым легко. Мы ж ведь специально в Скандинавию ездим – походить там за руки взявшись, на траве полежать в обнимку, из одного бокала попить в кафе… Никто слова не скажет, никто косяков не давит, как дома. Думали, поедем обратно – шиф-роваться придётся, как обычно, ан нет – вас встретили. Прям вишенка на макушке торта.
-  Не, вишни – это как раз вы. Графини Вишни. Я на вас сейчас смотрел: кого, думаю, они мне обе напоминают? А как про торт сказали – о, точно, они самые!
   Именно из-за этого я и любил дорогу – из-за людей с которыми она сводит. Обыватель не подберёт. Он побоится, что будет тесно, побоится грабежа, кражи, угона, «Прирождён-ных убийц», дорожной пыли, запаха пота и рассказов о дальних странах. Обыватель не выйдет на трассу, подняв на вытянутой руке большой палец – он побоится маньяков, нар-команов, кавказцев, запаха пота, дорожной пыли, дождя и солнца, ночей в палатке или – о, ужас! – под звёздным небом. Побоится клещей в лесу, небритого дальнобоя, сигарет не-знакомой марки, воды из придорожного родника. Побоится поверить, что без рубля денег можно доехать от Владивостока до Мурманска и от Марракеша до Сызрани, и везде ему будут рады, везде будут слушать и удивляться тому, что и в Марракеше и в Сызрани, ока-зывается, те же дела, те же заботы: работа, дети, зарплата… А главное, побоится понять, что люди, в сущности, одинаковы – повсюду, все. И как тогда прикажете являть миру свою значимость, если для него вдруг исчезнут хохлы, чурки, жиды, пиндосы? Кого тогда материть в разговорах, кого честить в интернете?
   Я вспомнил, как мы в той же Италии с евреем познакомились, тоже на трассе. Пили чай за столиком на заправке, ну и пригласили его. Он к нам подсел, но угощаться не стал: па-тология, сказал, у меня генетическая, еду только специальную ем, из аптеки. Бродячий та-кой еврей, из Израиля. Тощий, патлатый, в шрамах – вылитый Игги Поп! Слово за слово, выясняется – у него вся семья в теракте погибла и он, чтоб с ума не сойти, странствовать стал, на попутках. Давно уже. Как святой был – вот нет в человеке злобы, совсем. Даже на арабов. Я их понимаю, сказал…
-  Вы чего замолчали, Феликс? Чего загрустили?
-  Я? Да не особо и загрустил. Задумался просто.
-  О ком-то?
-  Ну, можно сказать и так.
-  Вопрос нескромный позволите?
-  Про жену?
   Они смутились.
-  Постоянно спрашивают, да?
-  В этот раз только. Обычно мы вместе ездим.
-  А сейчас?
-  А сейчас я за ней еду – с моря забрать.
-  Она там одна?
-  Вчетвером. С детьми.
-  Ни фига!
-  Да не говори! Сам удивляюсь.
   Они засмеялись. Я поднялся.
-  Ну – едем?

   Границу прошли не быстро – меня тут помнили. Всё та же старая, добрая, раздобревшая за пятнадцать годков службы таможня: неторопливая, стриженная ёжиком, с каплями пота в складках затылка. Набравшая лычек, вальяжная, снисходительная – один в один как те юные, испуганные барышни-терапевты приёмных покоев, ставшие ныне импозантными и увесистыми заведующими отделений. Встав в сторонке, я традиционно показал мужикам двух государств машину, повыдвигал ящики, разложил и сложил лежанку, показал как креплю запаску с канистрой, признался во что обошлась прозрачная крыша и, совместно перекурив, принял к сведению комментарии…
 
-  Вы это имели в виду, когда сказали, что не знаете как долго на таможне проканителим-ся?
-  Ага. Как машину сделал – всю дорогу такая бодяга.
-  Их можно понять.
-  Да я и не против – хоть какая-то развлекуха служакам.
   Горело зарево над ночным городом. Объездная шла по окраине. Потянулись дома, на перекрёстке замигал светофор – отвилка в город. Я свернул.
-  Пять минут, девчат. Традицию соблюсти надо.
   Заехал на автобусное кольцо, метнулся в ларёк, взял пива.
-  Вот. «Оболонь. Свiтлое». С незапамятных времён повелось – с тех пор как в Крым ез-дить стал. Сейчас мы его на стоянке приговорим, чтоб спалось лучше.
-  А долго ещё?
-  Скоро уже. Там лесок, в нём заночуем. Тоже традиция.
   Сколько раз я там спал – не упомнить. Вторая ночёвка в пути, третью ночь обычно уже в Крыму спишь. Один лишь раз целых пять суток ехал, и то потому, что только с барышней сошёлся и мы никак насытиться не могли – выходили из машины, шли в поля, а потом, обсыхая, лежали и смотрели, как князь Болконский, на плывущие облака. Хорошо тогда прокатились: из Ялты в Стамбул, потом по всей Турции, Сирии, Иордании, Египту – и об-ратно тем же макаром, но уже через Грузию. Уехали в мае, вернулись в конце сентября…
   Направо уходила грунтовка. Я щёлкнул поворотником и, проехав по ней немного, выру-лил на полянку. Повернул ключ: приехали!
-  Ф-фу, всё на сегодня.
   В открытые двери дохнула жаром украинская ночь. Девчонки, выбирая место, поволок-ли по траве рюкзаки.
-  Фары включить?
-  Не, не надо, фонари есть.
   Они раскладывали палатку. Я кинул на траву коврик, достал бутылки. Есть не хотелось.
-  Ужинаем?
-  Неохота. – Вета потянула из рюкзака спальник-спарку. – Держи, Жень.
   Зашуршал нейлон. Было слышно как, длинно вжикнув, Женя расстегнула на всю длину молнию. В голове всплыл Маккартни.
-  Парашютс, амии бутс, слипенбэк фо ту…   
-  Эт кто?
-  Маккартни. «Джанк». По ассоциации вспомнил.
-  Вы так забавно слово это произносите. Скажите ещё, а?
-  По ассоциации.
   Они рассмеялись. Упали на траву, чиркая зажигалкой, зажгли скандинавские свечки в прозрачных стаканчиках. Я зашипел пробками.
-  Из бутылок, ладно? Чтоб кружки не мыть.
   Над головой, в окне деревьев играла звёздная пыль. Кроны казались угольно-чёрными, свечи слепили опущенный вниз взгляд. Мы молча тянули пиво. Вета, вытянув ножки в шлёпках, достала пакетик. Пахнуло травой.
-  Ядрёная. – Я кивнул на пакет. – Наша?
-  Датская. В парке нашли, в бумажнике потрошённом. – Она сделала самокрутку. – Хоти-те?
-  Не. Я с неё каменею – чисто по-английски: сижу пень пнём, жду, покуда отпустит.
-  М-м-м. – Прикурив, она затянулась, задержала воздух, передала Жене и посмотрела на меня нездешним взглядом. – Мы как-то причастились, залипли и сидим, втыкаем прямо на Строгете. А по Копенгагену в тот день куча народу ходила с фотоаппаратами и значками – двадцать четыре.
- Что – двадцать четыре?
-  Число. Цифра. То один подойдёт, то другой: могу я вас сфоткать? Последний чел даже штатив припёр. Мы ему: друг, что за экшн? Конкурс, говорит. Получаешь плёнку на два-дцать четыре кадра и за двадцать четыре часа делаешь двадцать четыре снимка на два-дцать четыре темы. Победителю – мега-зеркалка. А на какую тему вы нас щёлкнете? Лю-бовь, отвечает, у вас такие одухотворённые лица… Можете не шевелиться? Легко!
   Женя тихонечко рассмеялась.
-  А как ты границу пересекла с этим добром?
-  Забыла, представляете? На таможне только опомнилась – ну всё, думаю, сейчас подой-дёт жужа, на это дело натасканная, и пиши пропало. Нет, обошлось.
-  Ну вы безбашенные, ей-богу! Я только там, где полный легалайз потребляю.
   И сразу: ночь, звёзды, мексиканский пейзаж, коробка касбы  на изгибе шоссе…
-  В Варзазате – это в Марокко, где вестерны все снимают, – застопили легковуху по тем-ноте, а из неё мощнейший такой духан и «Пинк Флойд» на всю громкость. О поездка бы-ла! Угостились и сквозь ночь под «Стену», причём в квадро.
-  А мы шишки стригли в оранжерее. Подрабатывали в Амстердаме – легально, по объяв-лению: «Работа для бэкпакеров . Требуются сборщики, оплата почасовая».
   Разговор стих – лежали, зевали… Наболтались за день, устали.
-  Давайте отбиваться. Кто первый встанет – трубит подъём остальным.
-  Ладно.
-  Рюкзаки, если хотите, можете в салон кинуть.
-  Да не надо – вдруг что понадобится. С утра или ночью там…
   Я протянул им бутылку с утренней минералкой.
-  Тогда держите ещё.
-  Спасибо.
   Лёжа на спине, я смотрел сквозь прозрачную крышу на мерцающий Млечный Путь. Хо-рошо я с ней придумал, ни разу не пожалел – особенно когда за Полярным кругом север-ное сияние наблюдал, в спальнике лёжа. Свет в палатке погас и временами оттуда долета-ли приглушённые вздохи. Дотянувшись до окна, я сдвинул до упора стекло: подожди су-тки, а? Недолго осталось, спи! И заснул.

   Вставало солнце, но лес ещё был в тени, храня предутреннюю прохладу. Я поставил турку и, сминая задники у кроссовок, зашлёпал к палатке.
-  Девчат, кофе! – Как раз закипит, пока вылезут.
   Внутри зашевелилось.
-  Идём.
   Я присел на ступеньку, борясь с желанием покурить, пока варится. Сонные, всклокочен-ные, они выползли из палатки
-  Доброе утро. А воды нет – умыться?
   Сунув руку за спину, я вытащил двухлитровку и они умылись. Летели брызги, по заго-релым ногам сбегали крупные капли и под тканью маек восхитительно колыхались упру-гие груди.
   -  Кофе!!!
   Зашипела горелка, запахло жжёнкой.
-  Кружки тащите.
   Глоток, огонёк зажигалки, табачный вдох – а-а-а, вот оно! День начался.
-  Завтракать будем?
-  Неохота. У нас ещё куча шняжек датских осталась… принеси, Вет.
   Вета, стоя на четвереньках, сунулась в палатку и, выгнув спинку, кидала наружу яркие датские упаковки. Вытащив напоследок камеру, она присела на корточки и щёлкнула нас с Женей.
-  Вы в «Инстаграме» есть?
   Я покачал головой.
-  А в «Фейсбуке»?
-  Тоже нет.
-  Ну хоть «В Контакте» вас можно найти?.
-  И «В Контакте» нет. Не существует меня.
   Они поразились.
-  А куда вы фотки из путешествий заливаете?
-  А никуда. Я их вообще не делаю. Поначалу много снимал, но почему-то не пересматри-вал никогда, а потом и вовсе фотографировать перестал.
-  Ни фига себе!
   Я сказал:
-  У меня приятель есть – до сорока лет штурманом плавал, а потом вдруг вписался по специальности к богатею на яхту – на Сейшельские острова шли. До Сейшел он, правда, с ним не доплыл, разругался и высадился в Эритрее на дикий берег, как морпех. Спрыгнул за борт на отмели и, считай, километр по пояс в воде шагал. А там жара, пустыня… Хо-рошо, недалеко посёлок рыбацкий был – свернули с курса ради такого дела.      
-  А что не поделили?
-  Ухватки барские задолбали. Ну, а он потом своим ходом домой вернулся и почти сразу вокруг света поехал.
-  И долго ехал?
-  По сию пору. Он не торопится. Зависнет где понравится, поработает, а надоест – дальше двинет. Заскучает, домой прилетит и через пару недель обратно, в ту же страну.
-  А кем работал?
-  Кем только не работал. Лоцманом, гидом для туристов, в Болливуде  в кино снимался – английских офицеров играл: наряжался в форму, выходил в кадр и падал через секунду, простреленный.
-  Четвёртый справа в кепке я лежал…
-  Точно! Короче, когда в последний раз виделись, лет десять назад, я фотки попросил по-казать, а у него их раз-два и обчёлся. Во я удивился! А время прошло и сам стал такой же.
-  Ну и зря! Людям же интересно.
   Мы допили кофе и теперь собирались. Верней, собирались девчонки – снимали  палатку, складывали рюкзаки, а я сидел и точил лясы.
-  Едва ли. Я после первого своего путешествия шикарный альбом запилил: отбирал фот-ки, придумывал подписи, распечатывал, оформлял, карту на фрагменты порезал – никто не читал! А это что? А это где? Там же написано: кратко, ёмко, в три строчки… Да ты так скажи, трудно что ли?
-  Надо было в две.
-  Да вообще не надо. Я ведь поначалу «В Контакте» присутствовал, выкладывал что-то, описывал, а потом закрыл нахрен. Сначала комментарии, а потом всю страницу. Так что, – я постучал по лбу. – теперь всё здесь. Фор ми онли.
   Вета, влезая в машину, процитировала с подколкой.
-  Там человек с тяжёлым русским акцентом…
   Я перебил:
-  Ладно-ладно, это ты в Стокгольме произношением щеголять будешь, а где с английским не очень, калуцкий акцент быстрей поймут. На Ближнем Востоке особенно – арабы тоже каждую букву прожёвывают. Только им «пэ» не выговорить и иногда прикольно выходит. «Фасфорт, гив ми фасфорт» – понятное дело, мент паспорт просит, но иногда дурачка включишь: «Фасфорт? Вот из виз? Нихт ферштейн!» – и ничего, прокатывает… Едем?
   Сегодня они совсем ничего не скрывали. Обе втиснулись ко мне в кабину – Вета устро-ившись на полу, в проходе, держала Женю за маленькую ступню, а та, закинув ей на пле-чо гладкую голень, то и дело ерошила ей волосы.
-  Так уж и прокатывает – с ментом-то?
-  Запросто. Вэ а ю фром? Раша. И всё – братья навек, можно предъявлять документ – так, мельком глянет… С рычага слезь, Вет!
   Она подвинулась. Я продолжил:
-  А попрошаек мы «бурбиблями» называли. Подойдёт такой: айм бурбибль, гив ми мани, гив ми самфинг… ну ведь бурбибль же! Что за бурбибль – хэзэ. Только потом допёрли – пур пипл, бедный человек. Ну и прижилось.
   Женя, забрав в ладонь Ветины волосы, подняла её лицо вверх.
-  Помнишь, Ветка, как мы тактику против французов изобрели. – И пояснила. – Они ж  англофонов не любят, вот мы и выкручивались: силь ву пле, мсье… э-э… же дуа… ммм… они с полминуты послушают: ладно, не мучайся, говори по-английски!
   Под солнцем жарился автостопщик. Я не взял: не обессудь, старина, сейчас ты лишний. Увижу позже – тормозну обязательно. А Женя с Ветой его вообще не заметили, им, похо-же, опять ни до кого становилось.
-  Хм! Пардон муа…
   Они прервались.
-  Знаете, мои пылкие, сколько я ДТП после половых утех на ходу видел? У-у! Представь-те: сидит чувак, как живой, с хером откушенным, а рядом красотка – стройная, гибкая, только в мясо и с членом в зеве.
   Они замерли.
-  А изо рта у неё только в морге вытащат, строго под протокол, и на это дело масса наро-ду смотреть придёт. И комментировать, соответственно…
   Жестковато, конечно, но – блин!
-  Я к тому, что хорош водителя отвлекать – убьёмся! Оно вам надо – с пальчиком в шор-тиках на столе красоваться?
   Они сидели тихо, как мышки.
-  Ладно, проехали. Вопрос можно?
-  Нескромный?
-  В рамках. Со вчера хотел спросить: Вета это имя уменьшительное?
-  Ласкательное. – Вета поцеловала Женю в коленку. – Всё-всё-всё, шучу, больше не буду! Уменьшительное. От Елизаветы. Просто я имя Лиза терпеть не могу – влажное оно какое-то, слюной отдаёт. Лиз-з-з-за. – Она шутейно-преувеличенно вздрогнула. – Скоро паспорт менять, так заодно и имя сменю. Мне вот другое интересно – мы уже сутки вместе, а вы у нас так и не спросили: кто мы, что мы, зачем мы?
-  Разве?
-  Конечно. Все обычно сразу: а где работаешь? А что платят? А где живёшь? Снимаешь? А что платишь? Замужем? А чего? – а вы нет. Аж ждать притомились: да когда ж он нач-нёт? Женька мне даже пари проиграла – так и не спросил. А главное, вы с нами на равных, не как другие.
-  Просто людям это «на равных» поперёк сердца, вроде как значимость принижает. Мно-гие ж её только так проявить могут, больше нечем. Вот и долдонят: надо солидней… со-лидней надо… давай уже солидол! А по мне, где солидно – там холодно. Скучно, неинте-ресно. Кивнёшь дворнику, проходя, и сразу: чё ты с ним раскланиваешь-ся, он же чурка!
- У нас в общаге девчонка с кубинцем сошлась – во им круто пришлось! На курсе-то бы-стро привыкли, а вот в городе… Хорошо, он боксом занимался, на Кубе, даже в чемпио-нах ходил.
   Я спросил.
-  Что за общага? 
-  Универ киевский. Химфак. Год как окончили. Кстати о химиках. Мы от Питера до Мо-сквы на одной машине доехали. «Мерс» бронированный – двумя руками дверь открывать надо. Скажи, Вет?
   Та кивнула.
-  Приятный такой мужик, внешне. Узнал, что мы химики: о, говорит, надо же – как раз специалиста ищу, а тут сразу двое! И сел на ухо: молодёжь, мол, дуреет, так пусть дуреет за деньги – поставим вам лабораторию в лесу, полгода и квартира в Москве как с куста… Ага, думаю, а потом найдут в Клязьме какой-нибудь, рыбой обглоданной! Не, дядька, не катит – мы рюкзачные, работать в лом, деньгами пользоваться не умеем… Не стал настаи-вать. Вёз, угощал, вопросы по телефону решал, а как к Москве подъехали – мигалку на крышу и по встречке! Вышли, смотрим, а у него номер с флагом.
-  И внешне приятный.
-  Абсолютно.
-  Тенденция. Было дело, с четой прокуроров пить довелось, так они при этом как трубачи дули, а как кончилось, поисковое поведение обозначили: ребят, чё, ни у кого с собой нет? Да ладно вам! Ну чего вы? Ну мы же вместе – где тут у вас взять можно? 
-  Так это они просто службу несли, Феликс! Внедрились и выявляли, без выходных и без праздников, а план с синькой у них, типа, профвредность – им за неё молоко дают, допол-нительный отпуск и пенсию год за два.
-  Плюс нагрудный знак: «Ликвидатор».
-  Ликвидатор чего?
-  Не чего, а кого. Не важно. Кого скажут.
   Понеслось!
-  А льготы им полагаются?
-  А как же! Полный пакет.
-  Из «Сiльпо» .
-  Ага. В обе руки. Так, чтоб на каждом пальце по пакету висело. Со льготами.
-  Тогда и тележку надо, не нести же в руках.
-  Точно. С мигалкой и личным водилой.
-  А водила чтоб в строгом костюме и с проводком в ухе, типа: «Внимание – выходим!»
-  И «крякалку» на неё, «крякалку» обязательно.
-  И почётного гражданства, до кучи.
-  Британского?
-  Угу. Гондураса.
   Вот как тут «солидол» дашь? Ни разу на свой возраст не выглядите. Поделитесь секре-том…Да нет его – ходи по путям сердца, и всего делов! Будь прост с людьми, как Билли Шекспир велел, и на верх не лезь, найдя своё место. Блин, чувак, почему ты здесь, а не в мировом туре? Да мне и так хорошо…
   Начинался город, пришло время прощаться и, чтоб потянуть время, я сбросил скорость, перестроился в правый ряд, неторопливо следуя за катившем впереди лохматым мусоро-возом…   

-  Здесь, Феликс.
-  Давай мы тебя прям до дома докинем?
   Замялась.
-  Н-не, не надо. Там светофоры, пробки, а вам ехать ещё… Отсюда уже автобусы ходят, ну или такси вызову, на крайняк. Лучше здесь.
   Мы встали.
-  Ну, пока. – она чмокнула меня в щёку. – Спасибо вам.
-  Пока, Жень. Клёво было, скажи?
   Улыбнулась, ткнув в меня пальцем.
-  Драйвер номер раз в моём списке. Вне конкурса. Всё, я пошла!
-  Удачи!
   В зеркало я видел как она положила Вете руки на плечи и та порывисто обняла её за шею. Какое-то время они целовались, затем, отстранившись, Женя решительно пошла к остановке, стукнув на ходу в борт и отсалютовав мне напоследок рукой. Вета, спиной ко мне, села в салон и я тронул с места.
   Через час она перебралась вперёд. Сидела, насупившись, смотрела перед собой.
   Я сказал:
-  Да ладно, вам же рядом – два часа электричкой!
   Она покачала головой.
-  Не в этом дело.
   И добавила:
-  Замуж она выходит.
-  О как!
-  Через неделю. А сейчас вышла потому, что не домой едет.
-  Дела… Сочувствую.
-  Да не стоит.
-  В смысле?
-  Вернётся.
   Я посмотрел на неё. Она пояснила.
-  Не впервой. Свадьба, правда, в новинку, а так – привычно. Сорвётся то и дело, а после назад – потребности у неё…
   И, помолчав.
-  Она и к вам ночью ходила.
-  Я слышал.
-  Я тоже. Думала, дрогнете. – Она дотронулась до меня. – Спасибо.
-  Старался.
   Она улыбнулась.
-  Хорошо, что такие как вы есть – жить легче.
   Дрожало марево. Воздух, набегая, ласкал машину и она, урча, передавала мне своё на-строение неуловимой вибрацией от баранки. Вете оставалось немного. Она подтащила рюкзак ближе к выходу и сидела, обуваясь, согнув ножку и шнуруя серые, с кислотными вставочками, кроссовки. Поворот, другой…
-  За светофором, вон там.
   Я тормознул.
-  Можно я ничего говорить не буду?
  Я кивнул. Она провела рукой мне по плечу, подхватила рюкзак и побежала назад, к пере-ходу, торопясь на зелёный. В зеркало я видел как уже на той стороне она обернулась и, отъезжая, высунул в окно руку, даванув на гудок в её честь. Всё, книга закрыта: поставить на полку и открыть новую.
   Разлился Днепр, вспомнилась школа – хор на уроке пения, и я затянул в своё удовольст-вие:
-  Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…
   Потом бабку Поленову вспомнил, террористку-диспетчера – как она, выгнав за пять ми-нут в поле всю смену, мурчала, забыв отключить селектор: «Я Земля, я своих провожаю питомцев…», а за ней и других наших тёток – тучных, достойных римских матрон вели-чаво носящих по станции свои телеса и виртуозно матерящих под сигарету зятьёв и невес-ток. Припомнил прокуренную Лариску-оторву — когда она, подняв трубку, хрипела: «Скорая!», на том конце провода, пугаясь, часто давали отбой. И фантастически безобраз-ного, как из собаки сделанного, Мишку-Горчичника – ежедневно вызывающие уточняли: этого к нам не присылать, а услыхав что, увы, больше некого, предпочитали отменить вызов. И заведующую Ирку Носову вспомнил, самку доктора Хауса, обожавшую затеять склоку на адресе, чтоб на «мы будем жаловаться заведующему!» ответить: «Жалуйтесь – я уже здесь». Впервые за лето вспомнил – значит, пора  в лямку: битая пьянь, передозы, температура тридцать семь и один, «а я не умру?», «ночь впереди – сделайте ЭКГ» и «я ща прокурору, бля, позвоню!». Роды на дому, роды в машине, амитриптиллиновый суи-цид – зловонная пена, смрад изо рта, интубируя, то и дело отвлекаешься поблевать. Реа-нимация в подвале – зажав фонарик в зубах, реанимации на грязном полу: «Труби!  *** там – помидорами блеванул!». Снова: «наденьте бахилы – не хочу за вами пол мыть», «ве-зите в Покровку, мы с ними договоримся», летающий по квартире «схватило спину, не могу двигаться» и бесконечные «злокачественные анемии» из поликлиник – вегетарианки на фоне месячных… упс!
   Бородатый мужик с рюкзачищем и белоголовой девчоночкой, лет на пять-шесть. Что-то он ей впаривал, потрясая кистями и кого-то изображая, а она с интересом внимала, глядя снизу вверх и грызя ноготь. 
-  Привет! В Крым?
   В принципе, тут уже можно не спрашивать – куда же ещё?
-  Точно так. В Балаклаву. Не по пути?
-  До Джанкоя – я дальше на Феодосию ухожу. Влезайте.
-  А можна мне гажировки?
   Бутылку увидела.
-  Конечно. Пей на здоровье.
   Большеротая, без передних зубов – пьёт и держит стаканчик двумя руками. Её батя, за-пихав под столик рюкзак, блаженно вытянул бледные ноги.
-  Садись вперёд.
   Он протиснулся в кабину, задев боками всё, что только возможно. Грузный, пахучий… ладно.
-  Пётр.
-  Феликс. Откуда сами?
-  Из Тулы. Второй день едем.
-  Впервые?
-  Не, что ты? С рожденья. У меня родители хипаны – с полугода, считай, меня возили.
-  Сила! Я б не рискнул, хотя сам десять лет стопил. Как дети пошли – всё, шабаш, фургон сделал.
   Он пожал плечами.
-  Привычка. По мне, так машина это сплошной гемор. Куда ни пойдёшь – в голове червя-чок: не угнали бы, там же вещи! Или вдруг заморозки и ты такой: бли-и-ин, я воду не слил! И не до чего уже, скорей бы назад. Одна морока.
-  Ну а дождь грянет, а ты с мелкой? Надо ж палатку ставить, отсиживаться – не мокнуть же. Или вечер – ей спать, а движуха, как назло, самый мёд.
-  Так и пусть спит в кабине.
-  А водила среди ночи с трассы свернёт и тебе вместе с ней, сонной, место под палатку искать? А вокруг промзона. Или болото.
-  Ну это редкость… – он обернулся. – Чего тебе?
-  Ришовать.
-  В рюкзаке, сбоку. Можно порисовать ей?
-  Конечно. Тебя как зовут, красотка?
-  Швета. Ваш ш папой ришовать буду. Шо шпины, шжади. Щидите не шевелящ.
-  Вот так?
-  Ага.
   Вокруг – поля. Без конца края. Синева, акации вдоль обочин. Если в Крым поездом ехать, то вообще супер: вечером мимо окон северные деревья, а утром – хоп! – уже юж-ные…
   Он достал трубку.
-  Закурю?
-  Кури-кури.
   Раскочегарил, продолжил.
-  Пойдёт дождь – поставлю палатку, какие проблемы? И в промзоне поставлю, и вдоль болота пройдусь. Посажу – он ткнул пальцем за спину. – её на шею и пройдусь, делов-то!
   Он дохнул ароматным дымом.
-  Зато девка к нештатным ситуациям приучена. Плюс тяга к странствиям с детства. У неё уже тыщ тридцать наезжено – где только не была!
   Сзади просунулся стаканчик.
-  Ишшо гажирофки.
-  Ох ты ж, чучело-мяучело, самой что ли не налить?
-  Бутылка тяжёлая, одной рукою не удержать. А штаканчик на штоле ражольётся…
   Словно в подтверждение нас подкинуло на ухабе.
-  …и ришунок жальёт.
   Он сказал.
-  Понял, о чём я? Она в три года на вокзале во Франкфурте потерялась… ну, не потеря-лась, а просто мы на пять секунд отвлеклись – нету! А народу-у! Мы рюкзаки на пол и на-зад – а, нет, нормально: выбрала себе немку с ребёнком – тот же возраст, примерно, – взя-ла за руку и стоит, ждёт. Немка тоже с понятием – встала и нас высматривает. Полминуты на всё про всё.
-  Супер!
-  И не потеряет никогда ничего. Дорожишь чем-нибудь – сдай ей, сто пудов сохранит. Во жена кому-то достанется. – Он обернулся, посмотрел на неё…
-  Щиди шпиной.
-  Сижу-сижу, извини.
   Он вздохнул.
-  Приведёт лет через десять какого-нибудь козла – вот чё делать? Ладно, блин, просто си-деть-улыбаться, а ну как он её бить станет? Придётся ехать руки ломать – опять трагедия будет…
   Я засмеялся – так озабоченно было сказано.
-  Те же мысли, Петь. Особенно: а не дай бог занедужишь к этому времени, тогда как? Костыль, как Джон Сильвер, под пику затачивать?
-  Да ладно, слушай, как будет, так и будет.
-  Дао?
-  Дао… – он снова пожал плечами. – Пусть будет Дао. Главное…
-  Жакончила. – Сзади просунулась рука с листом а-четыре.
   Рисунок жил. Вроде примитивно и возрасту соответственно, но – живой, как снимок удачный.
-  Круто! Подаришь?
-  Дарю.
   Я, уж в который раз, сказал:
-  Открой ту дверцу… ага. Там липкая лента – повесь-ка его где понравится, на память мне… Да-а, Петь, не бросит – великим художником станет.
-  Это от матери у неё. Мы, когда по миру бродяжим, рисуем на улицах. Мать сидит – и она рядом. Больше мамки зарабатывает, ей-богу!
-  А что рисует?
-  А всё, что видит: кусок улицы, прохожие, фонари… как фотография.
-  Это и подкупает, да?
-  Наверное. Ты вот про Дао начал и я, в связи с ней, вспомнил, как мы из Сербии выезжа-ли. Песня!
-  Ну запевай тогда.
-  Ща. – Он вытряхнул трубку за борт. – Короче, въехали в Сербию, поставили в паспорта печати, проехали всю, приезжаем на границу, шлёпаем печати на выезд, идём к румынам, а нас не пускают. Как так, вы ж безвизовые? До первого августа, отвечают, а сейчас всё – финита, или как там у них по-румынски? Смотрим на часы – ноль-двадцать. Блин, мужи-ки, да вы чё? Открутите на вчера печать – двадцать минут всего!!! Ни-ни-ни! Езжайте за визой. Ну, мы обратно, сербы нам по третьей въездной ставят: забейте, говорят, на хер вам та Румыния? У вас же Шенген? Шенген. Ну и дуйте к венграм, они тем кто с Шенгеном транзит дают. Да? Вот те крест! Приезжаем назавтра, шлёпаем выездные, идём к венгер-цам: а там от винта! Не, всё верно: Шенген, транзит, но только для украинцев…
-  Ё!
-  Не то слово! Мы назад, а сербы не пускают: третий въезд за сутки – не, не смешно! Иди-те к мадьярам – должны впустить. Ну, я жену с дочкой на нейтралке оставил, в каптёрке, а сам, чисто для моциона, ещё раз в Венгрию прошвырнулся. Поцеловал замок, возвраща-юсь, а девки мои в компании албанских бутлегеров зависают. Тех с грузом взяли и они, в ожидании автозака, палёное виски пьют – чтоб врагу меньше досталась. Мелкая их порт-реты рисует, – а они волосатые, в щетине: башибузуки, бля! – а жена одному флегмону на кисти лечит – хорошо так нагноил, раздолбай. Короче, они меня как родного, я с ними за простых людей на грудь принял, пришёл к сербам: так, братья, или вы нам снова: добро-дошли!  – или я промеж ваших стран палатку ставлю и спать ложусь, а то что-то сморило меня с контрафакта.
-  Одиссея!
-  Да какое там – Илиада! Впустили, пятой печатью по паспортам стукнули: хрен с вами, входите коли пришли, у нас сейчас машина в Суботицу – до консульства вас докинем. А мы в нолях – денег ваще нет, только на еду и то лишь сухим пайком. Ладно, думаем, по-рисуем, чё. Сидим на центральной площади, отдыхаем культурно, а вокруг дымы, запахи, плескавицами  несёт… знаешь плескавицу, да?
-  Конечно. – Я вдруг понял, что говорит он в точности как и я, да и вообще, по ходу, по-вадки у рюкзачных весьма схожи.
-  …ну малая и заканючила: купи да купи! А напротив банк и банкомат светится. Моя та-кая: давай карту сунем, может что и осталось? Откуда, говорю, ты ж третьего дня послед-нее вместе с мелочью выгребла. И во второе ухо: давай да давай! Осерчал я: на, иди! Си-жу, курю, и вдруг они ко мне от банка бегут – и пачки денег в руках! Во, кричат, там ещё много!
-  И откуда?
-  Заказ пришёл и клиент аванс отвалил. У нас чек из этого банкомата в рамке теперь ви-сит и когда моя начинает: а на что мы будем кушать и вам пилюльки покупать? – я её к ней отсылаю: будет день – будет и пища, бог с тобой, душа, спи спокойно – утро вечера удалее! Нажрались мы этих плескавиц, купили визы и шестым за сутки сербским штам-пом документы свои украсили.
   Захлёстывал позитив, распирало веселье.
-  Дао чистой воды – как только кончаются деньги, сразу приходит пруха.
-  Само собой! Мамка вот только наша от него отходить стала чего-то, беспокоится то и дело – за то, за сё…
-  А где она? 
-  Мамка-то? На сносях дома сидит. Три недели осталось – давайте без меня, сказала. Мы ей и так, и этак, может нам того… остаться? Езжайте уже! Ну, мы и поехали, дай бог ей здоровья! Ух ты – гляди!
   На дороге голосовала ярко одетая пара с огромным, на колёсиках, кофром. Я тормознул.
-  Много в дороге видел, но чтоб как вы…
-  Здрасьте! Подвезёте?
-  Ещё бы!
   Они влезли внутрь, таща за собой необъятных размеров кейс.
-  Банк грабанули?
-  Не, там костюмы. В Ялту едем, на конкурс.
-  Что за конкурс?
-  Бальные танцы.
-  Ну вы даёте!
-  А что делать? Вы куда путь держите?
-  В Новый Свет.
-  Тогда нам до Джанкоя... Меня Слава зовут.
-  Меня Настя.
-  Меня Швета.
-  Привет, Швета. – Слава потряс её за руку.
-  А папу – Петя.
-  А меня Феликс. Рассаживайтесь. Кофр лучше на бок положить, чтоб не упал.
-  Ой, не хотелось бы! Костюмы помнутся. Мы к двери подвинем вплотную.
   Поехали.
-  Откуда вы?
-  Из Винницы. А вы?
-  Давайте на «ты»? Я из Питера.
-  Я так и подумала.
-  Так номера ж…
-  Не только. Ты сказал «давайТЕ на ты».
-  А-а, да, точно. Есть такое. «Куда ВЫ прёте?»
  Они засмеялись.
-  Мы там по весне выступали.
-  Тоже стопом добрались?
-  Не, поездом. Это мы сейчас только обеднели.
-  Сила! В моё время легенда на трассе было о лабухе с контрабасом. С контрабасом ездил, как Фукс.
-  Охота пуще неволи. Мы тоже думали – хрен доедем! Нет, нормально.
-  А когда выехали?
-  Вчера.
   Оба дышали грацией: осанка, движения, жесты. Славу, правда, сильно не красил ломан-ный нос и конкретно набитые костяшки пальцев.
-  Профессионалы?
-  Почти. Ездим, шанс ловим.
   Во везёт на людей! Жаль, Боб не видит – параллельный мир существует, надо только найти. А найдёшь – заныривай временами, если по-другому никак, и, когда придёт срок, тебя не скрючит в мятой постели тоска по просвистевшей мимо чудесной жизни.
-  Что танцуете?
-  Всё. И стандарт, и латино. Сейчас на стандарт едем: вальс, танго, фокстрот…
-  Вам бы костюмы надеть – мигом бы долетели! В смокинге да на трассе – на раз возьмут.
-  Мысль, кстати. А, Насть?
   Она показала большой палец.
-  Класс! Светоотражатели только пришить.
-  Серьёзно! Ты на каблуках, я во фраке… Сделаем фото и в интервью: ну да, было дело, на попутках, от безденежья, выступать ездили – репортёры уссутся! А Феликс подтвердит. Подтвердишь?
-  Легко. И, глядя на них, я понял – они пробьются… сойдёт?
-  Самое то.
-  Вы как-нибудь называетесь? Ну, типа дуэт «Пламя».
-  Не-е, просто имена и фамилии. А что?
-  Да название придумал хорошее: «Ваши не пляшут». Как вам? Возьмёте?
-  Подумаем. Ты на ЮБК  в ближайшие дни не планируешь? А то бы мы пригласили…
-  Не, никак, без вариантов.
   Что-то я подустал за сегодня. Может, в Коктебеле заночевать? Да, точно. Незачем жопу рвать – посижу на пляже, закат посмотрю, пивка хлебну… Хорошо, что мы с женой в до-роге чётких дат избегаем: приедешь когда приедешь!
-  Пап?
-  Чего?
-  Жавтрак провалилшя. Ешть хочетшя.
-  Ты не против, Феликс?
-  Валяйте.
   Пётр, перелез в салон и, дёрнув на рюкзаке молнию, выкладывал на стол сохлые бутер-броды, ломаные печенюшки, шуршащие бомж-пакеты…
   Слава сказал:
-  Эх, щас бы «Галину Бланку» в кипятке забодяжить!
   Наши люди. Вокруг опять наши люди – прям хоть в дороге живи, честное слово! И я от-ветил, включаясь в систему опознавания:
-  Лучше «Доширак», в ём химикалий нажористей… Открой, Настя, ту дверцу – там кипя-ток с термосом, то есть наоборот. Заливайте. Миски есть?
-  А как же! Мы ж автономны – в лесу ночуем. Одна забота – кофр в палатку не лезет.
-  А в Ялте где ночевать будете?
-  Квартиру сняли. С утюгом, ванной и феном. Иначе никак, сам понимаешь. Теперь, как уткам в парке, всю неделю одними батонами напихиваться.
-  Да ладно тебе – кефиром разбавлять будем. А для разнообразия – ряженкой.
   Аромат лапши завораживал.
-  Слушай, Феликс, можно и мы порубаем?
-  И я с вами. – Свернул, встал на обочине. –У вас ещё есть?
-  Дошик?
-  Ага. Пробило что-то.
-  Есть. Милости просим.
   Я перешёл к ним и, размяв упаковку, высыпал лапшу в миску. Залил, выждал: м-м-м, объеденье!
   Роняя  жирные капли, мы хлюпали химической вкуснотищей.
-  Пища будущего. У меня на работе коллега разведёт её в тазике, настругает туда сосисок, нарежет лучка зелёного и так смачно жрёт – против воли захочешь.
-  А ты кем работаешь?
-  На «скорой», фельдшером.
-  Ну-у, там сам бог велел. Некогда, поди, есть-то?
-  Когда как. Бывает, некогда, а бывает и поесть дадут, и даже банки за собой вымыть.
   Я опять вспомнил Боба: какие, нах, рестораны – всю жизнь с банками на работу хожу!
   И продолжил:
-  Но фаст-фуд всё равно форевер, особенно ночью. Когда совсем невмочь, народ без от-звона в шаверменную заезжает и шхерится в укромном месте – там, где из людей только собаки, а в идеале вообще никого. У каждой бригады свой угол, «место силы» называется. Поедят, отдохнут и только потом отзвонятся: свободны, мол, обслужили. А точки, где ша-верму берут, одни и те же всегда. Открылась новая, съездили на пробу: не, на фиг, отстой – и в проверенные места. И тем почётно: мы, де, всю «скорую» кормим!
-  Поставщики Двора Его Императорского Величества.
-  Точно. Мы даже одному узбеку – охренеть вкусно готовил, пока не выслали, – на Новый год жилетку форменную подарили: «Скорая Помощь. Санкт-Петербург».
   Доели. Маловато, надо б ещё.
-  Так, надо догнаться. – Я вытащил подарок Жени и Веты. – Чечевица. Еда путешествен-ников. Прямо из Дании, девчонки-автостопщицы подогнали, в аккурат перед вами.
-  Погоди! – Пётр нырнул в рюкзак и выложил пару плоских коробок. – Иваси в маринаде, хорошо пойдут. Прям в банках накрошим её…
   Закапав стол, мы по очереди таскали ко рту рыбное мессиво, ныряя ложками в чечевич-ную массу и оставляя друг дружке куски получше. Меня снова пёрло. Блин, да меня пёрло непрерывно пятнадцать лет – с тех пор как стал увольняться весной, бродя по свету и уст-раиваясь на работу там, где заставала поздняя осень: в Анапе, Элисте, Мурманске…
-  Хорошо улыбаешься. – Второй раз говорят, за поездку, – Вспомнил что-то?
-  Не. Просто хорошо. Вот так, голова к голове. Вы – люди, я – человек. Понимаешь?
-  Думаю, да.
-  Чаю бы...
-  Гов…  – я осёкся. – Да не вопрос! Все будут?
   Все. Вынес наружу горелку, налил котёл. Стояли кружком, слушали степь.
-  Это кто, пап?
-  Жаворонок.
-  Жаворонок?
-  О, смотри – чисто сказала!
-  Шмейшя-шмейшя – будут у тебя жубы как у дедушки, шпрячу и тоже жашепелявишь!
   Газ пел, вода нагревалась, джунгли подсолнухов звали нырнуть в них, как в море. Жаво-ронки плели мелодии словно Ричардс и Вуд. Пахло пылью, горячим асфальтом, сухой травой. Настя, скинув кеды, стояла босиком, шевеля пальцами ног и раскручивая за верё-вочку пакетик чая. Сойдя с обочины, Света решительно двинулась в заросли.
-  Эй, пап, шнимок шделай! – подсолнухи были выше её.
   Пётр, вытащив из кармана маленький фотик, пожужжал зумом и «шделал».
-  Пошире чтоб. – пояснил он. – Подпишу: «Найди Швету!»
   Она уже возвращалась, неся здоровенный чёрно-золотой диск.
-  Жнакомьтесь – Иннокентий.
-  Кто?
-  Подшолнух. Иннокентий жовут.
   Пётр сказал:
-  Она растениям имена даёт. Пальма Галя в Аланье, клён Володя в Тбилиси… Теперь вот Иннокентий из Мелитополя. Зачем он тебе?
-  Дяде Шаше отвежу.
-  Это мужик один в урочище Инжир – с апреля по ноябрь там живёт, прямо на берегу.
-  Кращивое мешто. Такие шошны…
   Котёл закипел. Мы всё так же стояли вокруг и дули через затяг голый чай. Солнце жгло, гудрон плавился, обдавая жаром с каждой новой машиной. Настя сняла с шеи цепочку с прозрачным кулоном.
-  Позитивный ты человек, Светик. Носи на память.
   Та рассматривала запаянный в эпоксидную линзу синий цветок.
-  Ващилёк. – задрав голову, взглянула через него на солнце. – Шовпадение.
   Пётр развёл руками:
-  Хошь верь, хошь нет – Васильковы мы!
-  Во?
   Ну и всё, тема на пятьдесят километров.
-  … под  Ростов, урожай собирать. Летний лагерь, купаться только в пруду, на Дон хо-дить строго-настрого, а уж ночью особенно. Купнулись мы как-то в сумерках, нелегально, пришли обратно, а на стене барака кино крутят. Ну, тихонечко, по задним рядам, на мес-та… и тут мужик с экрана оборачивается: ЧТО, ПРИШЛИ, ЧЕРТИ?!
   Поля, тёплый ветер, синева неба. Тёплый ветер в открытые окна…
-  …под вечер приезжаем в Салерно, идём на пляж – палатку ставить. Купили сигарет по дороге: а давай покурим? Сели, задымили, глаза поднимаем – ух ты! «Партита Коммуни-ста Рефондата». Серп, молот, в окне свет… постучались, короче. Открыл итальянец. Отве-тил по-русски. Завёл в офис – на столе книжка. Довлатов. Третий том. Тот самый, в мить-ковской обложке.
-  Охренеть!
-  Это ещё не всё! У него фамилия Трапани – как город куда мы едем, чтоб в Тунис плыть. Ну и понятно, наутро райком закрыт – все ушли нам город показывать, на мотороллерах рассекать. Обедать будете? Да не стесняйтесь – партия платит! А им генсек названивает: вы где, блин? А ну пулей в штаб! Доменико, ёпта, ну чё пристал? Из города Ленина люди приехали, Салерно им показать надо? Надо. Вот и показываем… Да, всей конторой, а как иначе? Если один что забудет, другой вмиг подскажет. Всё, чао… Чао, говорю, до завтра!
   Блеснуло море. Я сказал:
-  Эх, кабы вам не на Южный берег, свернул бы на Арабатскую стрелку – справа Сиваш, слева Азов… Не были там? Зря. Шестьдесят километров пляжа из мелкой ракушки и ко-ровы в прибое – по грудь заходят.
-  Зачем?
-  А хрен их знает! Фишка местная, типа как козы на деревьях в Марокко.
-  Кожы?
-  Ага. Они там на деревьях пасутся.
-  Вшё ты врёшь!
-  Света!
-  Честное слово! Их пастух от дерева к дереву водит. Доведёт, они залезут, а он в тенёчке лежит, покуривает.
-  Пап, мы поедем туда… где кожы на дереве?
-  А ты хочешь?
-  Ошень!
-  Значит, поедем.
-  А когда?
-  В следующем году. Весной, чтоб не жарко.
   И вновь, вновь, вновь масса воспоминаний: Марокко – песчаные розы на деньгах и вжи-вую, окаменевшие зубы акул на обочинах, берберский кофе от которого икаешь и не спишь сутки; Арабатская стрелка – безводье, жажда, единственная, покрытая отложения-ми всех цветов, скважина с феерическим запахом – сероводород исчезал при кипении, по-являлся при остывании, и чтоб напиться мы быстро-быстро сербали кипяток чайными ложками; Салерно – вделанные в тротуары плиты стекла, чтоб видеть катакомбы под го-родом; Бремен – вставленные в кирпич старых домов уличные аквариумы; Альери – ко-шачьи города под набережной; возникающие из ниоткуда и исчезающие в никуда римские дороги Сирии и дороги в горах Битлиса с торчащими из-под снега треугольничками – верхушками предупреждающих знаков…
   А народ, меж тем, сыпал байками про свои совпадения.
-   Мне в восьмидесятом олимпийский рупь подарили и я его четверть века в кошельке но-сил – не то, чтоб был очень дорог, а так, по привычке. Еду как-то по Бельгии и водила мне: я, мол, нумизмат, все олимпийские рубли собрал, одного не хватает – со Спасской башней, задолбался искать! И что-то меня торкнуло. Достаю: на! Он чуть не рехнулся от счастья…
-  А мы на Канарах, на Ла Гомере, дикарили на пляже и с местными задружились. Они в маленьком домике жили и украшали его тем что море выбрасывало: обрывки сетей на стены и на них всякую всячину – офигеть как стильно смотрелось! И байдарка рядом ле-жала под рубероидом. Мы им: можно поплавать? Конечно. Поднимаю – ё! – «Нептун», советская. С деревянным каркасом ещё. Откуда? Пожимают плечами: океан принёс. По-садил своих и поплыли – впервые в жизни и сразу по Атлантическому океану…

   Пост на перешейке прошли быстро. Фургон внимания не привлёк и мы в два счёта доле-тели до поворота на Феодосию.
-  Всё, друзья. Удачи вам! Пока, Свет. Рисуй, удивляй мир – не бросай это дело, ладно?
-  Как шкажешь. Пока!
-  Пока. Даст бог – увидимся.
   Осмотревшись, они пошли дальше – занять позицию, а я свернул влево. На отвилке стояла тётка с рюкзаком и в чёрно-жёлтом автостопном комбинезоне. Увидела меня и, вскинув руку, активно заголосовала, показывая на фургон и тыкая себя пальцем в грудь.
   Никак коллега? Остановился, открыл дверь.
-  Со скорой?
-  Со скорой.
-  Садитесь. – И  представился. – Феликс. Санкт-Петербург. Фельдшер.
-  Татьяна. Вологда. Врач СКБ , на пенсии.
-  Рад знакомству. В Феодосию?
-  В Керчь.
   Ну и ну!
-  Серьёзно?
-  Абсолютно. Ни разу в Керчи не была – пора бы.
   И я – ну вот так уж устроен! – опять вспомнил:
-  Нас в училище, когда хирургия была, в операционную привели, поставили у стола, и один из бригады с этакой подковыркой нам: обратите внимание как точны и уверены движения хирурга! А у нас в группе девчонка-язва, и она в ответ: так пора бы уже!
   Она засмеялась. Спросила:
-  Давно на скорой?
-  Тридцатка.
-  Линейный?
-  Ага. Вечный линейный.
-  Чего так?
   И я озвучил своё коронное:
-  Не берут на спецов – каждый год увольняюсь. Отпашу сезон и на волю, а у них так не катит.
-  На лето увольняешься?
-  Когда как. Иногда на подольше.
-  И правильно! У меня всю жизнь – дом-работа, работа-дом… На пенсию вышла и только тогда поехала, впервые в жизни.
-  И куда?
-  В Австралию.
-  Автостопом?
-  Ну да. Откуда деньги-то?
   Я помолчал, потрясённый. Потом сказал.
-  Снимаю шляпу. Добрались?
-  Конечно. И год там жила.
-  Легально?
-  Не, так. Выперли – прилетела во Владик и через всю страну в Вологду. Хорошо прока-тилась, понравилось. С тех пор и езжу. Месяц дома – и снова куда-нибудь. Дети, внуки – все в сад, бабушка отрывается!
   Она достала тюбик и в кабине повис нежный, чудесный запах крема для рук.
-  А благоверный что?
-  Развелась после Австралии, надоел. Всю жизнь неподъёмный был, как бревно.
   И я сказал, подделываясь:
-  Нахер это надо, не понимаю? То ли дело на даче: мангальчик поставил, с соседом, Шу-риком, бутылочку взяли, сели в нардишки, супруга окрошечку приготовила… Это мне бом-била один впаривал, когда я с рюкзаком из города на позицию выбирался. Задолбался по жаре пёхать и тормознул его за рупь двадцать. Жирный такой, мордатый. В бермудах, шлёпанцах и носках синтетических – шесть пар на сотню.
-  В чёрных, да?
   Вот она, «скорая» – с полуслова врубилась! Я спросил:
-  Хватает пенсии?
-  Подрабатываю сиделкой. Джоб фор бэкпэкерс.
   Вот так. Сиделкой. Слабо? 
    Да ну нах!
   Зато Австралия, понимаешь? Австралия!
   Да чё я там не видал?
   Диван, ноутбук, ожидание лучшей доли
   У себя на участке пруд выкопал, карасей в него напустил, захотел половить – сел в кресло, таскаешь, и ходить никуда не надо…

   Джанкой – Феодосия. Час до моря. Свернёшь – и: ну же, быстрей, быстрей! Летишь, бо-дая упругий воздух, а тёплый ветер хулиганит в салоне, раскидывая всё, до чего сумел до-тянуться. Но сейчас я второй раз за день убавил скорость, слушая австралийскую одис-сею.
   Склонялось солнце.
   Китай, Вьетнам, Таиланд…
   Мир делался резче.
   Малайзия, Индонезия, Сингапур…
   Небо густело.
   Дарвин, Элис-Спрингс, Кубер-Педи…   
   Набегали издалека кипарисы, выскакивали деревни.
   Улуру, биллабонги, смех кукабарры…
   Мелькали каналы. В полях стояла утомлённая техника и не спеша, нога за ногу, трюхали по домам бурые от пыли бараны.
   Барьерный риф, сёрфинг, противоакульи сетки на пляжах…
-  Пэ Шерман, сорок два, Валлаби-вэй, Сидней?
-  Он самый!
    
   Мы распрощались. Она шла по обочине – стройная, уверенная, нестарая. Не глядя вски-нула руку, зная, что остановит первую же машину – и точно! Проскочив по инерции, во-дила сдал задним ходом, открыв ей правую дверь. На миг задержавшись, она кивнула мне чуть заметным, тысячу раз виденным мной кивком – так, пересекаясь в приёмном, здоро-ваются бригады «скорой». 
   Я остался один. Всё, хватит с меня попутчиков. Сейчас – Коктебель, пляж, пивка вы-пить, жене позвонить. С утра купнуться, попить кофе и в Новый Свет. И перед сном в мо-ре залезть – освежиться. Вспомнил сегодняшний день и в который раз удивился – так мно-го в него, оказывается, уместилось! Перестроился, пропустил встречных у разделительной и свернул влево. Как следует газанул – и вот оно, море! От края до края, во весь горизонт. Скатился с холмов, приметил стоянку, въехал, встал у самого моря – уф-ф! Выключил двигатель и, как давеча, посидел минутку, смакуя усталость и предвкушая глубокий сон – на берегу, под небом, у кромки воды. Открыл все двери, сел на ступеньках салона, держа в руке ледяную бутылку.
   Пылал закат. Бабы, все в оранжевом свете, фоткали свои гладкие ноги. Шуршал прибой, пахло йодом и водорослями. Плыли из посёлка дымы и, увязая в гальке, тянулся на шаш-лычный запах народ, обняв надувные круги и ёмкие, словно у челноков, сумки. Поодаль, демонстрируя гениталии, расхаживали нудисты.
   На пляже сидел мужик. Грел на горелке чайник, смотрел на море, курил, складывая бычки в пластиковую бутылку. Седой, жилистый – чем-то он был мне знаком, кого-то мне смутно напоминал… Я встал и, потянувшись, сунулся в кабину – поднять стёкла, оценив, не без зависти, стоящую рядом фольксвагеновскую «Калифорнию» – дом на колёсах, хай-класс, не чета моему. Покрутил ручки, включил Сэма Бима для настроения и, взяв ещё бу-тылку, снова уселся.
   Солнце ушло. Упал сумрак, над морем загорелась планета. Стихал ветер, горы отдавали тепло в атмосферу. Далеко впереди нырял-появлялся зубчик дельфиньего плавника. Кара-Даг сиял, очерченный остаточным ореолом.
   Мужик повернулся.
   Ё!
   Северов.
   Веня.
   Друг. Брат. Крёстный отец, пропадавший, осерчав на меня, целых пятнадцать лет.
   Встретились наконец!
   Он приближался. Шаг, другой… всё, пора!
-  Зажигалки нет, Вень? А то моя сдохла чего-то.
   Он замер.
-  Феликс!
-  Я, Вень. – И чуть помолчав. – Здравствуй.
   Встал и шагнул навстречу.
-  Обнимемся?
   Он медлил.
-  Да ладно тебе, всё в прошлом. Время лечит.
-  Это девиз эстонской ноль-три, знаешь?
   И мы обнялись.
-  Каким ветром?
-  В Новый Свет – за женой с огольцами.
-  Сколько их у тебя?
-  Трое. Пацан и пара невест. А у тебя?
-  Не срослось.
-  Пивка хочешь?
   Темнело. Включались звёзды, закручивали хоровод. Дышало море, набегая на берег, зве-нели в травах сверчки. Мы сидели, цедили из кружек, покуривали.
-  А ты чего не с ними?
-  Да ремонт делал. Раз в пару лет, в августе, их в изгнание, а сам весь интерьер в доме ме-няю, для разнообразия. А они на море.
-  В палатке?
-  Фифти-фифти. Поживут на пляже, а потом жильё снимут.
-  А ты всё так же? На «скорой»?
-  Куда ж мне деваться!
-  Где?
-  Сперва повсюду – где осень заставала, там и устраивался. Снимали жильё, зимовали и по весне снова в путь.
-  С женой?
   Я кивнул.
-  А дети?
-  Потом пошли, когда в Питер вернулись. И машину мы тогда завели – чтоб не мотаться  с детьми по трассам.
   И он спросил.
-  А как Надя?
   О главном спросил, невзначай так.
-  Не знаю.
-  В смысле?
-  Без понятия, Вень. Жену Яна зовут.
   Какое-то время он осознавал этот факт. Осознал и:
-  ****ь, Феликс, уебать бы тебе!
   Я засмеялся.
-  Не виновен, Вень – ушла она от меня, по великой любви ушла.
   Он изумился.
-  Ну? Быстро?
-  Через два года. Мы с ней только и успели что по Европе проехаться, да Ближний Восток посетить. А потом с ней амор случился, как снег на голову. В Кёниге дело было, под Но-вый год самый, так что – нот гилти, старина! Лэхаим?
   Мы чокнулись. Веня сказал:
-  Мда-а-а...
-  Да ладно тебе! Счастливый человек – перманентно на эндорфинах. Каждые пару лет но-вая жизнь. Мечта!
   Пришла ночь. Над головой засияло, протянуло наискосок млечную полосу, и, обозначив своё присутствие зелёным огнём, пошёл поперёк бухты невидимый катер.
-  А с Яной целая эпопея было. Помнишь, я тебе про барышню рассказывал, которую я в Крыму подобрал и домой в Харьков стопом довёз?
-  Ну что-то такое да…
-  Запала на меня. Помаялась месяц и в Питер. А я на тот момент себя не помнил от Нади, так что обломалась она. Но адрес оставила – я взял из вежливости, чтоб совсем уж девку не обижать, а через три года попал в Харьков: дай, думаю, позвоню, впишусь на ночь. И что ты думаешь? Там праздник. Ты один? Да. Приезжай. Вхожу – и она мне на шею! Три года ждала, врубись? На неделю завис, такая половая феерия была – до сих пор вспомина-ем. Неделя прошла: вижу – любит. И всё, двенадцать лет вместе, где только не побывали. Заодно выяснилось, что она за это время тоже странствиями увлеклась. Купила рюкзак, спальник и своим ходом, вольняшкой, Европу окучивала, из хостела в хостел.
   Невдалеке, на пляже, развели костерок. Потянуло дымком. Щёлкали дрова, взлетали над пламенем рои оранжевых светляков. Я сказал:
-  Твоя очередь, Вень. Откуда-куда-зачем?
-  Из дома, в Турцию, паромом из Ялты.
-  Стопом?
-  На колёсах. – И, кивнув на «Калифорнию», добавил. –  Рядом встали – забавно, да?
   Я восхитился.
-  Твоя, значит? Ничё так поднялся! Кем ты сейчас?
-  Столы делаю, эксклюзивные. Полгода поработаю, потом еду куда хочу.
   Дошло не сразу.
-  Во? Ты ж классный доктор, Вень!
-  Был. – Он поднёс ко рту кружку, глотнул. – Был доктор, Феликс.
   И замолчал.
-  Не тяни, а?
-  Ладно. – Веня достал сигарету, прикурил, затянулся. – Взял больного на вызове и с ним трёх  родственников – уж очень просились. Влетели в автуху. Они побились и в суд на меня подали: нарушил правила транспортировки, причинил вред здоровью – выплачивай компенсацию!
-  Ах-ре-неть! Проиграл?
-  Да. Десять лет платить, если на ставку-семьдесят пять. Ярмо, короче. Я отказался и сел.
   Внутри ёкнуло. Я не знал, что сказать. Он заметил и усмехнулся.
-  Такие дела. Иногда, чтоб быть свободным, надо идти в тюрьму.
   Я встал и заходил вдоль фургона. Веня продолжил:
-  А вышел – новое ДТП. Мажор девчоночку сбил, насмерть. На «зебре». Я рядом случил-ся, реанимать стал. До штурмов дотянул, а они её законстатировали и мне опять обвине-ние: причина смерти – мои действия.
   Накрыло.
-  ****ь, Вень, так бывает?
-  Легко! Кореша моего институтского так же подставили, но он отбился, а меня топили как «Бисмарка», со всех курсовых углов. Подогнали экспертов, пристегнули адвокатуру – короче, сел…
   Била дрожь и ныло в груди  – он так просто об этом рассказывал.
-  …по УДО вышел – тише воды. Шёл домой, доебались двое у бара, попал одному удачно – и опять срок.
-  И сколько ты… в общей сложности?
-  Шесть. В тюрьме по дереву научился – вот, работаю.
-  А медиком? Не пытался?
-  Не, мне ж запретили. – Он опять затянулся. – Да и желания нет. Столяром лучше – тво-ришь красоту в одно жало и никто тебе не начальник.
   Усмехнулся.
-  А те, кто на меня в первый раз написали, раскаялись, представляешь? В ногах приезжа-ли валяться.
-  А ты?
-  А я их на *** послал, со смаком. Они ж ведь не просто так приезжали, прозрев внезапно – мор на них напал: утопление, онкология, ПНД… В конечном итоге они за деньги проси-ли простить. Бабло совали, врубись? Сука, вот что с людьми, а?
   Море застыло. Всплывала Луна. Коктебель ухал попсой, стреляя в ночное небо лазером стробоскопов. Из темноты доносился прерывистый женский стон.
-  Айда со мной в Новый Свет, Вень?
   Он покачал головой.
-  Не, не могу. Паром завтра. К жене еду, в Грецию.
-  Она гречанка?
-  Испанка. Встречаемся там.
-  Давно женаты?
-  Не женаты пока. На Корфу поженимся.
-  Так ты на свадьбу едешь?
-  Получается так.
   Я сунул руку в карман, достал нож.
-  Держи. Швейцарский. Совет да любовь!
-  Спасибо. – и добавил. – Монетку дать?
-  Забей! Я эту муж-ж-жественные прихваты на дух не выношу: дарят нож – отдай рубль; вместо «рюмка» – непременно «посуда»; упаси бог слово «последний» сказать… Вон, кинь в море лучше, чтоб мы опять тут пересеклись.
-  Едва ли. С концами еду.
-  Чего так?
-  Обрыдло. Всюду паспорт, всюду охрана, всё время окрика ждёшь… Мент навстречу – опасность, чуть что – кило справок неси. Сограждане на Совок дрочат, кнута хотят: Ста-лин, Сталин, время было такое… а сами зашуганные, по любому поводу: а ты не боишься? ты не боишься? и как только ты не боишься? Короче, во! – Он чиркнул пальцем над голо-вой. – Душно.
   Захотелось прилечь.
-  Слушай, у тебя спальник есть?
-  Конечно.
-  А коврик?
-  Всё есть.
-  Пойдём на берег расстелимся? Как в старые добрые, а?
   Мы лежали лицом к звёздам, заложив руки за голову. Созвездия уползали, море дели-катно шуршало в ногах. Луна, уменьшаясь, лезла ввысь, стекал на берег мощный дух тёп-лой, нагретой за день земли.
-  Ремеслишком прокормишься?
-  Думаю, да. Запилю сайт, сниму мастерскую, а готовое, в качестве заманухи, на улицу. Много идей. Может подучусь, сдам экзамены и обратно в медики сунусь. Там их дефи-цит… в общем – хэзэ! Посмотрим.
   Он сгребал в кулак гальку и потихоньку, одну за одной, ронял обратно.
-  Кстати, про посмотрим… Ты когда про столы сказал, я испугался, что за телефоном по-лезешь – фотки продемонстрировать.
   Он ухмыльнулся.
-  Не, выдыхай. Кстати… – Веня, пошаривв кармане, протянул мне белый прямоугольник. – На. Тут всё.
   Имя. Фамилия. Телефон. Почта.
-  Скромно. Экце хомо
-  Сапиенти сат.  Больше не надо. 
   Я сунул картонку в шорты, ощутив там, такую же по размеру, визитку Боба. Надо пере-ложить завтра, чтобы не замусолить…
-  А у тебя жена кто?
-  Медсестра в хосписе. В детском. Вроде меня – такая же неприкаянная.
-  Тоже бродит?
-  Время от времени.
-  В дороге встретил?
-  Типа того. Ждали рейса, разговорились – ё-моё, да я ж её всю жизнь знаю!
-  Красивая?
   Он помедлил.
-  Женственная. На неё смотришь когда она занята чем-то – женщина! Настоящая. Жаль, ты фоток не любишь – я б тебе показал…
   Вот собака!
-  Ладно, сдаюсь. Показывай.
   Ничего особенного, тётка как тётка. Симпатичная, в возрасте.
-  Сколько ей?
-  Сорок три.
-  Давно ты с ней?
-  Год.
-  Детей нет?
-  Нет. Не была замужем, не сложилось. Своеобразная – как раз для меня.
-  А где живёт?
-  В Кантабрии. В доме с видом на море. Ветхом, правда, но я его уже чинить стал.
-  Ты реально здесь все концы обрубил?
-  Так и рубить-то особо нечего. Жильё только сдал, чтоб капало ежемесячно, а больше у меня и нет ничего. А если корни пущу – так и его продам. Терять нечего, понимаешь? Сказочное состояние.
-  А родители?
-  Батя помер, а за мамку можно не беспокоиться – зятёк мой в Минздраве большой шиш-кой работает, меня избегает, зато она в шоколаде по-полной. Удобно.
   Подступал сон. Над головой, хрустя галькой, прошла пара. Костёр вдалеке опал и оттуда тоже понеслись ритмичные стоны. Я сказал.
-  Меня рубит, Вень. Целый день за рулём, утром ещё в Харькове был. Давай спать?
-  Спи. Я ещё полежу-покурю. Доброй ночи, старик.
-  Доброй ночи.

   К утру посвежело. Повеяло бризом, море ожило, накидав на спальник солёных капель. Веня тронул меня за плечо.
-  Мне пора, Феликс. Пока!
   Я вылез из спальника.
-  Пока, Вень. Рад встрече. Удачи тебе, амиго!
-  И тебе. Увидимся! Будешь в Испании – заезжай.
-  Можешь даже не сомневаться! Обнимемся?
-  Непременно.
   Я проводил его до машины. Он сел, завёлся, вырулил на подъём к трассе и, просигналив, исчез. Вот и всё. Круг замкнут, всё на своих местах и ничего не напрасно. На душе было светло и печально – так, самую малость. Тянуло уехать. Я сбегал на берег, умылся морем, ополоснул рот остатками газировки и тронул следом.
   Склоны утопали в зелени. То и дело, используя тень на обочинах, упирались в гору на-вьюченные, выехавшие по холодку велотуристы. Обтянутые, в ажурных шлемах и выпук-лых чёрных очках, они походили марсиан – не хватало лишь когтей да сложенных за спи-ной длинных, перепончатых крыльев. Дорога кишела ими, создавая впечатление десанта пришельцев и воскрешая в памяти картинки из фантастических повестей начала прошлого века. Я ехал не спеша, подбирая рюкзачных, но общаться с ними мне не хотелось – вёз молча, этаким немногословным и небритым  рейнджером из рекламы «Кэмал». Один только раз хмыкнул, когда одна девчушка спросила – и как это мне не страшно сажать се-бе за спину кого попало?
   Высадив последних в Судаке, возле крепости, я проехал чуть дальше, припарковавшись на обзорной площадке под Соколом.  Кинул в рюкзак двухлитровку воды и посыпался по к морю, привычно отмечая знакомые и неизменные детали маршрута – каменная ступень, скрученный корень, зелёный, нагретый солнцем трубопровод, перерезанная узкой тропкой сыпуха. Поляна с палатками, вырытые и забытые ямы под мусор, овраг с живыми камня-ми, здоровенное, выброшенное прибоем бревно поперёк…
   Мои уже искупались и сидели под тентом, зав-тракали. Малый поднял глаза, заметил, но я прожил палец к губам и он, пряча улыбку, опустил взгляд. Я долго смотрел как они едят, перемигиваясь с пацаном, потом встал и сделал тот самый, завершающий шаг к морю, навстречу долгим-долгим дням без тревог.