Выбор

 Чернила кончились окончательно. Экономя их, каждый день в банку из-под помады, служившую Некрасову чернильницей, приходилось добавлять воды, пока, наконец, они окончательно не потеряли цвет. Писать ими стало решительно невозможно.

         Между тем сегодня книгопродавец Поляков с Толкучего рынка дал весьма выгодный заказ - сочинить сказку в стихах.

- Сказки я, сударь мой, очень даже люблю. И Пушкин, и Жуковский сказкою не брезговали. А нынче все «Конька-горбунка» спрашивают. Господина Ершова сочинение. Изволили читать? А вы, сударь, мне про Бабу Ягу сочините. Тоже чтобы в рифму, в стихах, значит. Только уж со сроком извольте поторопиться.

Предложение Полякова пришлось как нельзя кстати. Добрейшему Федору Алексеевичу Кони, в журнале которого сотрудничал Некрасов, он давно уже задолжал.

Некрасов тяжело вздохнул. Чернила купить не на что, в карманах ни гроша. Попросить у хозяина или в лавочке невозможно - кругом должен.

В который уже раз Николай озабоченно оглядел свою комнатушку: шагов шесть в длину, с окном, выходящим во двор. Находилась каморка на чердаке над пятым этажом, потолком ей служил трехгранный скат крыши, отчего она имела форму гроба. Два не совсем исправных стула, старый диван, обитый потрескавшейся клеенкой, да колченогий столик, на котором стояли медный подсвечник с огарком сальной свечи и злополучная чернильница.

В углу у самого порога стояли сапоги. Поспешно подойдя к порогу, Николай взял их в руки и внимательно оглядел. Сапоги были изрядно стоптаны и хозяин их это отлично знал. Дело, однако, было в другом - они не так давно чистились и еще сохраняли следы ваксы.   

Вооружившись тряпкой и побрызгав на сапог водой, Некрасов принялся смывать с него остатки ваксы. Жирные черные капли падали в подставленную миску - чем не чернила? Вскоре драгоценная жидкость была перелита в вымытую чернильницу, и сочинитель наконец приступил к работе.

Приключения героев сказки в стихах близились к концу. НО что это были за стихи!

                В мрачну думу погружен,

                Молча ходит Спиридон.

                На себя нещадно гневный

                Ищет в доме он царевны.

                Все покои обыскал,

                Наконец, вошел в подвал.

                Ничего и тут - все пусто,

                Пахнет только лишь капустой.

Неужели эти стихи - его собственные? Но что же поделать - безденежье! И другие, полные тоски и безнадежности строки, легли внезапно на край листа:

                Я день и ночь тружусь для суеты,

                И ни часа для мысли, для мечты…

                Зачем? На что? Без цели, без охоты!

                Лишь боль в костях от суетной работы,

                Да в сердце бездна пустоты!

               

                * * *

 

Утро было сырое и туманное - наступила оттепель. Мокрый снег падал хлопьями. Туман придавал всему окружающему причудливые очертания, скрадывал шаги. Улицы казались пустынными, лишь иногда по тротуару похлопывали калоши идущих на службу чиновников..

Подняв воротник легкого, не по сезону, пальто, нахлобучив на голову фуражку, заснув руки поглубже в карманы, Некрасов торопливо шел по улице. Заветная тетрадь, дописанная убористым почерком до конца, покоилась в глубине внутреннего кармана поношенного сюртука. Сказка о Бабе Яге была закончена.

Повстречай сейчас Некрасова кто-нибудь из крестьян Грешнева - бледного, исхудавшего, сгорбившегося от встречного ветра - ни за что не признал бы в нем молодого барина. А если бы и признал даже, так только руками бы развел от изумления - стало быть, и для господ в Питере житье не больно сладкое.

Книжная лавочка Василия Полякова на Толкучем рынке была невелика. Тут не было ни просторного зала с высокими зеркальными окнами, ни диванов, обитых бархатом, ни шкафов красного дерева, на полках которых расставлены книги в голубых и красных переплетах с золотым обрезом, как в книжном магазине Смирдина на Невском проспекте.

Зато здесь всегда был народ. Мужики, бабы, мещане, лакеи, старые солдаты и отставные приказные толпились тут с утра до ночи. Правда, покупателей среди них отыскать трудно. Все это зрители, внимание которых привлекли не книги, а лубочные картинки, которыми увешаны все стены лавочки. Каких сюжетов тут только не было! Многие как бы иллюстрировали народные сказки и песни - здесь и Емеля, едущий на печи, и Иван-царевич верхом на сером волке, и мужик, который по настоянию жены-щеголихи продавший лошадь и накупивший ей нарядов, везет на вздорной бабе, запряженной в сани, дрова.

Затем следовал генерал Паскевич верхом на белом коне, под ногами которого маршировали солдаты, другие генералы, битвы русских с турками, горцами и другими народами. Отдельно были представлены картины духовного содержания или, как их еще называли, божественные: «Хождение души человеческой по мукам», «Вид Афонской горы», «Страшный суд», «Чудеса Николая - угодника», виды монастырей.

Старушка с котомкой за плечами внимательно разглядывала «Страшный суд» с колоссальным зеленым змием, извивающимся кольцами.

- Чего глазеешь, бабка? - грубо спросил затесавшийся в толпу будочник в огромном кивере, похожем на перевернутое вверх дном ведро. - Небось все там будем!

Старушка, подняв на блюстителя порядка слезящиеся глаза, ответила:

- Куды уж нам, батюшка! Это ж, поди, только вашему благородию впору.

В толпе дружно засмеялись. Весело рассмеялся и Некрасов, выходивший из лавочки.

Сказкою о Бабе Яге Поляков остался доволен и не замедлил расплатиться сполна. На прощание присовокупил:

- Попробуйте теперь, сударь, другую сказку сочинить. Я вот как думаю. Эту сказку мы так издадим, а для новой вы другую фамильицу возьмите. Псевдоним, значит. Ну, скажем, Ежов - чем плохо? И на Ершова похоже. Публика-то и не разберет. Увидите, знатно ваша сказка пойдет, ежели на обложке будет стоять - «сочинение Ежова». А так никто из книгопродавцев, окромя меня, стихов у вас не купит - верьте моему слову. Невыгодно, скажут, лежалый товар.

Некрасов поспешил распрощаться. Хотелось скорее забыть о книгопродавце и о его предложении - становиться жертвой спекулятора ему не хотелось.

В кармане похрустывала новенькая ассигнация.  Теперь можно было наконец-то заплатить за квартиру, расплатиться с долгами. Но главное - можно было наконец-то попасть в театр.

 

                * * *

 

                Волшебный край! там в стары года

                Сатиры смелый властелин,

                Блистал Фонвизин, друг свободы,

                И переимчивый Княжнин…

Некогда воспетые Пушкиным драматические писатели отошли в прошлое. Ныне на сцене прочно утвердились пьесы Нестора Кукольника и Николая Полевого, безоговорочно признанных Шиллером и Шекспиром Александринского театра.

         И сегодня в бенефис знаменитого трагика Василия Каратыгина шла премьера очередной трагедии Кукольника. Зал был полон, и ряды кресел блистали золотом и серебром орденских звезд, пышных эполет, позументов и аксельбантов.

         Обитатели кресел и лож аплодировали весьма усердно. Высочайшее мнение об ура-патриотических пьесах Нестора Кукольника было хорошо известно.

         В райке, где занял место Некрасов, было душно, пахло горелым маслом, пылью и копотью. Зато отсюда открывался великолепный вид на сцену. Здесь, среди поношенных фризовых шинелей, кафтанов, чуек и армяков, он чувствовал себя свободнее.

         На сцене еще кипело кровопролитное сражение, и главный герой, только что тяжело раненный, вновь появлялся по воле всевышнего и драматурга во главе русских войск, однако даже обитатели кресел начинали скучать. По-прежнему аплодируя весьма усердно, они с нетерпением ожидали водевиля.

         Водевиль стал основой репертуара, модой, развлечением, забавой всех зрителей без исключения. По мнению записных театралов, водевиль бывал хорош даже тогда, когда в нем почти не было смысла. Это не имело ровным счетом никакого значения. Водевиль мог быть очень мил и без него, особенно тогда, когда в нем играли господин Дюр и девица Асенкова.

         Сегодня давали переводной водевиль «Полковник старых времен». Асенкова играла в нем юного графа, которому отец покупал… полк. В блестящем мундире, треугольной шляпе с пышным султаном из белых перьев она была очаровательна. Зал был в восторге от своеволия юного графа, которое поистине не знало границ. Он отправлял под арест своих офицеров, а заодно - и гувернера. Не удовлетворившись этим, своевольный мальчик и к зрителям обращался с предупреждением:

                Без шума, смирно все сидите,

                Я беспорядков не люблю.

                Иначе, господа, простите,

                Я как начальник поступлю.

                Уж что хотите говорите,

                А здесь запру все двери я,

                И целый месяц просидите

                Вы под арестом у меня.

         Однако зрители явно не желали сидеть спокойно и бурно аплодировали. Крики «фора» и неистовые рукоплескания провожали Асенкову за кулисы.

         Сделавшись жителем Петербурга, Некрасов всей душой полюбил театр. Полюбил настолько, что отважился начать писать для театра.

                Отрада юношеских лет,

                Подруга идеалам,

                О, сцена, сцена!  не поэт,

                Кто не был театралом…      

                Кто по часам не поджидал

                Зеленую карету

                И водевилей не писал

                На бенефис «предмету»!

 
         Уже закончено было «Утро в редакции» - водевильные сцены из журнальной жизни. Для постановки на сцене они не подошли - слишком мало было в них действия, но Федор Алексеевич Кони охотно поместил их в «Литературной газете», которую редактировал. Близилась к концу работа над водевилем, названием которого стала поговорка «Шила в мешке не утаишь, девушки под замком не удержишь». Забавной получилась главная героиня - лукавая девица Розина, которую держал взаперти, собираясь на ней жениться, скупой старик - владелец ювелирного магазина. Он и не подозревал о том, что в Розину давно уже влюблен симпатичный молодой человек. Девушка отвечала ему взаимностью:

                Он и ловок, и прекрасен,

                И умен он, и учен.

                Взгляд его так нежен, ясен,

                И меня так любит он.

 
Оставалось только написать заключительную сцену, которая, как и полагалось в водевиле, должна была завершиться счастливым концом - старик скрепя сердце вынужден согласиться на столь нежеланный брак. Однако одного этого было мало для благополучного исхода. Для полнейшего удовольствия публики следовало бы, помимо этого, вручить молодым солидную сумму, которую, как под конец выяснится, завещал дочери покойный отец Розины.

         Быть может, Розину сыграет Асенкова. Тогда его первому водевилю обеспечен полный успех. Но неужели его призвание - сочинение водевилей?

 

                * * *

 
         За окнами было сумрачно. По стеклам ползли бесконечные капли. Однако здесь, в Публичной библиотеке, было тепло и уютно. С утра Некрасов занял место за длинным полированным столом читального зала.  Здесь царила тишина, нарушаемая только щелканьем маятника часов, заключенных в высокий футляр красного дерева. Тускло поблескивали позолотой корешки книг в бесчисленных шкафах, выстроившихся вдоль стен. Неслышно ступая по паркету мягкими туфлями, служитель принес кипу книг и журналов.

         В сатирическом приложении к одному журналу Некрасов прочитал:

«Нижеподписавшийся, русский литератор, сим имеет честь объявить, что по заказу принимает он на себя поставку оригинальных исторических романов, романтических трагедий и переделанных на русский язык водевилей. За оригинальный русский роман в четырех томах, с любовью, русскими и мужицкими фразами, множеством собственных имен и по крайней мере пятьюдесятью выписками из истории Карамзина  и двадцатью описаниями нравов, обычаев и одежд  - цена триста рублей ассигнациями. За романтическую трагедию с совершенным несоблюдением единства действия, времени и места, в пятистопных стихах без рифмы  - цена сто рублей».

         Понятия «литература» и «торговля», доселе бывшие диаметрально противоположными, неожиданно сблизились. Муза поэзии - пламенная Эрато - опустилась с Парнаса на грешную землю. Она сменила золотую кифару на счеты и взошла на престол, сложенный из кип банковских билетов. Ее окружали литераторы, протягивавшие свои рукописи и получавшие взамен их ассигнации.

         В литературу проник ледяной поток пошлого расчета. Модные салонные стихотворцы Бенедиктов и Кукольник подчинили ему вдохновение, стремясь извлечь из своих стихов наибольшую выгоду. Они торопились, и не без основания - не выдержав близости ледяного расчета, поэзия начала увядать Ее все более стала теснить проза. И раньше других это увидел Белинский:

         «Теперь вся наша литература превратилась в роман или повесть. Ода, эпическая поэма, даже романтическая поэма, поэма пушкинская - все это теперь не больше, как воспоминание о каком-то веселом, но давно минувшем времени. Роман все убил, все поглотил, а повесть, пришедшая вместе с ним, изгладила даже и следы всего этого. Какие книги больше всего читаются и раскупаются? Романы и повести. Какие книги доставляют литераторам и домы, и деревни? Романы и повести».

         Прочитав последние строки, Некрасов рассмеялся. Белинский явно имел в виду двух давних и неразлучных приятелей, ловких литературных дельцов Фаддея Булгарина и Николая Греча. Видя, каким успехом пользуются у читателей переводные романы, Булгарин  умудрился написать роман из русской жизни и преуспел в этом. Обладавший поистине незаурядной способностью писать что угодно, как угодно и в угоду кому угодно, он в скором времени сделался на литературном рынке одним из основных поставщиков сочинений, угождавших прихотливым вкусам капризной публики. За короткое время Булгарин выпустил в сет немалое число романов - как исторических, так и авантюрно-бытовых или, как именовал их сам автор - «нравственно-сатирических».

Соблазнившись успехом, который имели у невзыскательных читателей сочинения приятеля, Греч, известный доселе как автор учебников по русской грамматике, также выпустил два романа. Приятели-романисты преуспевали - Булгарин приобрел богатое имение неподалеку от Дерпта, Греч - большой дом в аристократическом районе Петербурга.

Некрасов отложил журналы в сторону и задумался. Поэзия, проза, драматургия - какой из них суждено стать дорогой жизни Николая Некрасова? С детства манила его поэтическая стезя. Однако теперь она сделалась и самой опасной.

Сторонники торгового направления в литературе объявили поэзии беспощадную войну. Во главе их стоял Сенковский - редактор самого толстого журнала из всех, когда-либо издававшихся в России. Критик, беллетрист и фельетонист, он появлялся на журнальных страницах под множеством псевдонимов, словно обладавший даром перевоплощения древнегреческий бог Протей, самым известным из которых был Барон Брамбеус. Именно Сенковский громогласно объявил сочинение стихов болезнью из рода нервных. Вторя новоявленному Протею, неутомимые журнальные герольды спешили повсюду разнести весть, что время поэзии безвозвратно прошло. Неужели они правы?

 

                * * *

 

         Уже стемнело, когда Некрасов вышел из подъезда библиотеки на улицу. Пасмурный петербургский день близился к концу. Редкие прохожие торопились домой, целиком занятые мыслями о тепле и сытном обеде. Отвернувшись от холодного ветра, Николай простоял несколько минут, размышляя, куда же теперь идти. Хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться невеселыми мыслями.

         Кто-то тронул Некрасова за плечо.

- Николай! Ты ли это? Вот так встреча!

Это был знакомый по университету, лекции в котором Некрасов изредка посещал на правах вольнослушателя. Более часто посещать их мешала жизнь литературного поденщика, полная суеты и хлопот. Товарищу Николая повезло больше - ему посчастливилось учиться в университете на казенный счет.

         В небольшой квартире четвертого этажа одного из доходных петербургских домов, сплошь заселенного мелкими чиновниками и мастеровыми, доживал свой век старый учитель - отец товарища Некрасова. Приятели уединились в тесной комнатке, которая была лишь немногим больше каморки Николая.

- Никогда я не смогу поверить в то, что время поэзии безвозвратно прошло, - взволнованно говорил Некрасов. - Поэзия должна остаться, хотя ей, видимо, суждено будет претерпеть значительные изменения. Назначение современного поэта мне видится теперь вовсе не в том, чтобы воспевать луну, идеальных дев, роковое тайны и прочее - все то, что встречалось в стихах уже тысячу раз и поневоле приелось. С заоблачных высот  поэзия должна спуститься на землю. Жаль, что я сам понял это слишком поздно, когда мой сборник «Мечты и звуки» незрелых юношеских стихов уже увидел свет. Перечитай последние поэмы Пушкина - он первым отважился изобразить доселе невиданных в высокой поэзии героев - бедных жителей далеких линий Васильевского острова и переулков Коломны. Петербург! Сколько новых сюжетов может подсказать поэту этот лживый город, где, кажется, самый воздух пропитан обманом. Великолепные дома, в которых глаза замечают прежде всего бархат и золото роскошных квартир бельэтажа, имеют, помимо них, чердаки и подвалы. Там душно и темно, там воздух сыр и зловреден, и там на голых досках, на полусгнившей соломе, в грязи, стуже и голоде влачатся несчастье и нищета.

- Я совершенно согласен с тобой, Николай, - задумчиво произнес товарищ Некрасова. - Что бы ни провозглашал с журнальных страниц Барон Брамбеус, но этот новоявленный Протей не сможет убедить в том, что интерес к поэзии угас окончательно. - Он вынул из толстой книги, лежавшей на столе, несколько аккуратно сложенных листков почтовой бумаги. - Мне посчастливилось недавно переписать стихи Александра Одоевского. Тебе будет интересно прочитать их.

Александр Одоевский! Это имя было хорошо знакомо Некрасову. Еще в Ярославле, в гимназии, узнал Николай его стихотворение «Струн вещих пламенные звуки…» - ответ декабристов на «Послание в Сибирь» Пушкина. Запомнились последние строки:

                Мечи скуем мы из цепей

                И пламя вновь зажжем свободы -

                Она нагрянет на царей,

                И радостно вздохнут народы.

Стихи Одоевского распространялись в списках. Имя поэта-декабриста было запрещено даже упоминать в печати. Некрасов поспешно схватил протянутые листки. Стихотворение называлось «Поэзия»:

                Как я давно поэзию оставил!

                Я так ее любил! Я черпал в ней

                Все радости, усладу скорбных дней,      

                Когда в снегах пустынных мир я славил…

                …………………………………………….

                О друг, со мной в печали неразлучный,

                Поэзия! слети и мне повей

                Опять твоим божественным дыханьем!

                Мой верный друг! когда одним страданьем

                Я мерил дни, считал часы ночей, -

                Бывало, кто приникнет к изголовью

                И шепчет мне, целит меня любовью

                И сладостью возвышенных речей?

                Слетал ты, мой ангел-утешитель!

                Пусть друг сует, столиц животный житель,

                Глотая пыль и прозу мостовой,

                Небесная, смеется над тобой!

                Пусть наш Протей Брамбеус, твой гонитель,

                Пути ума усыпав остротой,

                Катается по прозе вечно гладкой

                И сеет слух, что век проходит твой…

                Но нет, в пылу заносчивых страстей

                Не убедит причудливый Протей,

                Что час пробил свершать по музам тризны,

                Что песнь души - игрушка для детей

                И царствует одна лишь проза жизни.

 

Было уже поздно, когда Николай вышел на улицу. В воздухе повис туман, тихо садилась изморозь. Окна домов были темны, улицы пустынны. Некрасов шел быстро и уверенно - он хорошо знал дорогу.