Курильщик

               
                рассказ 
 
                1
     Давно я заприметил во дворе соседнего дома седовласого не ветхого  старика. С красивой тростью он часто вышагивал по тротуару  вдоль домов или сидел на скамейке у своего подъезда. В хорошую погоду, особенно летом, его можно было видеть во дворе с утра и до вечера.
     Я обратил внимание, что старик сильно кашлял, но  беспрерывно курил. Во время приступов кашля он останавливался, опирался обеими руками на трость, набирал в лёгкие побольше воздуха и откашливал с резким наклоном вперёд. Так он повторял несколько раз. Потом, не торопясь, вынимал платок, вытирался и, не спеша, шел дальше.
       Весна в год пятидесятилетия нашей победы была ранняя. Уже в начале апреля было тепло и сухо, а с начала мая, практически, наступило лето.
     Утром  девятого мая, когда я проходил мимо сидевшего на скамейке у подъезда старика, поразился количеством и достоинством боевых орденов и медалей на его груди. Я  поздоровался и поздравил ветерана с праздником. Он швырнул в стоявшую рядом урну почти целую сигарету, поблагодарил  за поздравление. По всему было видно, что старику очень хочется поговорить. Не мог я сразу развернуться и уйти. Но мы не были знакомы, и я лихорадочно думал, с чего начать разговор. У старика в  это время начался кашель. Как только он прокашлялся,  я  высказал своё сожаление по поводу его курения.
   - Ох, как вы правы! Знали бы вы, как достаётся мне от участковой докторши и её сестрички! А домашние?! Да и сам я понимаю, что надо кончать это безумство. Всё понимаю. С самой войны то бросаю курить, то снова начинаю. А всё обстоятельства. Если не спешите, присядьте хоть не на долго.
     Я присел на скамью с частично выдранными брусками и представился. Представился и ветеран. В ходе  неспешного разговора я внимательно рассмотрел награды собеседника и, улучив момент, задал вопрос:
    - Судя по наградам, много воевали?
    - Нет. Воевал не очень много. В начале войны, да почти в конце. Но досталось, как следует.  Обстоятельства войны и вынудили закурить.
      Я молчал, давая собеседнику понять, что хочу послушать его историю. Михаил Иванович без слов меня понял,  доброжелательно глянул в мою сторону и сказал:
      - История эта не простая. Коротко рассказать не получится. Если хотите, выходите как-нибудь вечерком, побеседуем. Сейчас уже тепло, во дворе нас стариков прибавилось, но толком  поговорить и не с кем. Буду очень рад.
       Я ещё раз поздравил старичка с праздником, пожелал здоровья и  избавления от табака, пообещал в ближайшее время пообщаться с ним, и  попрощался.    
      Меня очень заинтересовала судьба ветерана, но время, чтобы побеседовать с ним, выбрал только через неделю.

               

               
                2
      Дни в середине мая длинные. Заканчивается рабочий день, но до заката ещё долго. Возвращаясь с работы, подходя ко двору, я услышал гулкие бухания кашлявшего Михаила Ивановича. Подошел, поздоровался, извинился, что долго не объявлялся. После приступа кашля лицо старика было ещё красно-лиловым, но в руке он уже держал очередную сигарету.
    - Сегодня я готов исправиться, вечер у меня свободный. А вы  так и дымите? – сказал я.
        Михаил Иванович ещё тяжело дышал. Понадёжнее опираясь на трость, он молча махнул рукой в сторону скамейки возле кустов сирени и не спеша, туда направился. Я молча пошел рядом, а когда присели на шаткую скамейку,  ветеран без лишних слов начал свой рассказ:
    -До войны служил я подводником на Балтике. Естественно, не курил. Под водой ведь и так дышать нечем. В сорок первом, когда началась война, был на берегу. Ремонтировалась в доке моя  лодка. В ноябре поступил  приказ Сталина 00010 -  Ленинград не сдавать, оборону укрепить за счет моряков.
     Меня назначили командиром отряда. Высадили нас катера у Ораниенбаума. Прибыли мы на указанное место, начали готовиться к обороне. В отряде у меня было двести двадцать три человека. Вооружение - вин¬товки, четыре «Максима», шесть противотанковых ружей. Я обсле¬довал местность, установил связь с соседями, со штабом бригады и начал обживаться. К вечеру мне представился заместитель. Зва¬ли его Аркадий Васильевич. До войны служил он преподавателем в Ленинградском военном инженерном училище. Умен был майор, очень аккуратный и добрый человек, но... курил.
     Как только мы с ним познакомились, Аркадий Васильевич раскрыл дорогой порт¬сигар и хотел со знакомства угостить меня хорошими папиросами. Я, конечно же, отказался. Аркадий Васильевич, как человек куль¬турный, уяснил с той минуты, что при мне не желательно курить, а когда построили землянки, со мною не поселился, хоть я его и пригласил. Заместитель же, да и человек-то умный, интересный. Поселился Аркадий Васильевич у командира третьего взвода, надводника.
     Ну, разместились мы, оборудуем позиции, закапываемся в зем¬лю-матушку. Всем этим руководил Аркадий Васильевич, я ведь в сухопутном деле еще не петрил. Он быстро со всеми познакомил¬ся, спланировал позиции, всем все объяснил и без конца ходил взад-вперед смотрел, подсказывал,  помогал. Все командиры и матросы отряда сразу Аркадия Васильевича заува¬жали. Разговаривал он со всеми вежливо, всегда здоровался за руку и угощал папиросами.
     Со строительством обороны Аркадий Васильевич всех очень торопил. Объяснял, что направление нашего отряда очень важное: сзади в полукилометре шоссе Ленинград - Таллин, рядом с ним железная дорога, дальше Ораниенбаум и Финский. Местность на нашем участке сухая, не как у соседей. «Достанется нам  ребята», - говаривал  Васильевич.
     Вскорости понял это и я, потому как из восемнадцати проти¬вотанковых пушек, выделенных на бригаду, двенадцать отдали мне.
     В общем, дня через три позиции мы оборудовали, основательно закопались. А тут и фриц уже. Ну, сначала «рама», потом обстреляли разведчики... Одним словом, начали мы воевать. Не помню уже через день или два, как осы налетели «Юнкерсы» и долбили нас часа полтора. Эти улетели - ударили минометы, потом тяже¬лая артиллерия. Рвало и трясло все кругом так, что я ду¬мал землянка моя вот-вот из земли выпрыгнет. Только эта обработочка кончилась, поползли танки. Как сейчас помню - девяносто шесть штук. Тридцать шесть штук из них мы сожгли, а сколько они утащили подбитых, мы и не сосчитали. Бой был жестокий, и, верите, потеряли-то мы тогда всего двадцать шесть человек. А не будь Арка¬дия Васильевича, всем нам была бы хана, это мы сразу поняли.
     Да, с фрицами мы в тот раз справились, но потеряли Аркадия Ва¬сильевича. Всем его очень жалко было, но больше всех переживал я. Жил бы в моей землянке -  живым остался.  Не пустил бы я его во время обстрела на позиции. Он к расчету про¬тивотанкового ружья пошел, а к ним в окоп снаряд прямым попаданием. Погибли ребята, и Аркадий Васильевич лежит тут же. В руке свой портсигар   держит. Видно, перед смертью матросов папиросами угощал.   Я тот портсигар  и взял себе на память.
     Всю ночь тогда я не спал.  Ребят погибших жалко, но больше не давал покоя Аркадий Васильевич -  виноватым считал себя за  его гибель. Полежу-полежу  на наpax,    встану, возьму портсигар. Так и тянуло с горя закурить, но   в тот раз не закурил, удержал¬ся.

                3
    Через день после того боя мне дали  комиссара. Это был человек мно¬го   старше меня, из партийцев. Сразу после прибытия он развернул работу: проводил комсомольские и партийные собрания, беседы о положении на фронтах и в городе, читал матросам газеты.
    Фрицы после неудачной атаки перешли на нашем участке к обороне и нагнали снайперов. У нас сразу появились от них поте¬ри. Я немедленно собрал совещание, строго потребовал от коман¬диров взводов навести в отряде дисциплину. Приказал все пере¬мещения днем производить только по ходам сообщения. Из траншей никому не высовываться, наблюдателей обучать тщательной маскировке.   
     Не прослужил он у нас и недели, погиб. Снайпер стрельнул метко,   точно  промеж глаз попал   несчастному.
    - На том совещании, когда вы отдали приказ о предосторожности, он присутствовал? – спросил я.
    - А как же? Конечно присутствовал. Это-то меня и спасло. Слушайте дальше:
      Ну, доложил я в штаб бригады, похоронили комиссара как положено. Но тут  в скорости  приходит   начальник особого    отдела дивизии   и начинает проверять обстоятельства его гибели. Ходит, всех расспра¬шивает, что да как выясняет. Виноватых никого не выявил, а раз так - отвечай командир. Тебе, говорит, дали комиссара, а ты его сразу и потерял. Почему? Не специально ли ты послал его в четвертый взвод в то время, когда снайперы бывают на позиции? В общем, вопросики... А я возьми и ляпни, что в тот день никому из командиров никаких приказаний не давал. Особист аж обрадовался моему ответу, уцепился за мои слова, говорит чем я вообще занимаюсь,   раз  никаких приказаний  не даю.      Клонит к тому, что я    самоустранился от    командования,   комиссару и пришлось исполнять мои обязанности.    В этом  и есть вся первопричина его гибели,  сделал он вывод.    Сказал мне, что сейчас он    уточнит кое-какие детали, и мы с ним пой-дем в штаб. А тут, в аккурат,  пришел ко мне комиссар бригады.  Он  наш балтиец, капитан второго ранга. Хороший был человек, вот только как звали, не помню. Увидел он, значит, меня насмерть перепуганного, стал ус¬покаивать. Но и упрекнул, что потери, мол, от снайперов уже были, а ты по этому поводу мер надлежащих не принял. У тебя, говорит, даже командиры ротозейничают, не то чтобы матросы дисциплину проявляли. Тут я и вспомнил, и выпалил бригадному-то комиссару, что по поводу снайперов  я провел специальное сове¬щание и отдал соответствующий приказ. Покойный мой комиссар, говорю,   на том   совещании  присутствовал.
   - Это   так и  было? - спросил  бригадный.
   - Точно так и было, - отвечаю   ему.
   - Тогда  тебе  нечего  бояться,   - успокоил   он меня. Комиссар  подозвал  особиста, рассказал ему о совещании,  попросил разбирательство закончить, не виноват тут никто. А немец начал опять на нашем участке проявлять   активность. Не до разборов стало.
    Комиссар ушел, а особист взял письменные объяснения от всех командиров взводов, провел со мной еще одну беседу, дож¬дался темноты и тоже удалился.
     Я после той перетруски и боем по-настоящему не руководил, даже не помню, как он и проходил. Правда, и бой-то не сильный был, но все же. В общем, прошло то дело и забываться стало. Но спокойствие мое  было недолгим.

                4.
     Как вы, наверно, знаете, в ноябре 1941 года немцы сделали налет на Бадаевские продовольственные склады и сожгли их. Город и войска перевели на сокращенный паек. Все голодали. Мои матросы в ближай¬шем нашем тылу как-то нашли разрушенный небольшой консерв¬ный заводишко. До войны он выпускал шпроты в масле. На тер¬ритории этого завода мои морячки и отыскали бетонный погреб. Откопали вход, открыли железную дверь, а там тонны три этих самых консервов и несколько бочек растительного масла. Оно тогда было хорошее, не ровня нынешнему.
    Стали мы к нашему пайку помаленьку добавлять консер¬вов и маслица. Мои матросы стали выглядеть покрепче, не так были ху¬ды, как соседские. Потихоньку провиантом мы делились со всеми.
    - О найденном складе вышестоящему начальству не доложили? – спросил я.
    - Не доложили. Но как ни старались мы это дело держать в секрете, в штабе про наш доппаек прознали. Сначала мне позвонил комиссар, а по¬том и нагрянула целая комиссия вместе с тем особистом. Мой боц¬ман Грицко к тому времени часть консервов и масла уже, конечно, припрятал, остальное показали гостям. Особист первым делом вы¬ставил у погреба караул, меня тут же хотел арестовать. Но ко-миссар опять за меня заступился. Говорит ему, что когда он позво¬нил, я запираться не стал, обстоятельно все доложил. Консервами кормили матросов и не только своих. Но особист и слушать его не хотел. Мы, говорит, за сто граммов черного хлеба  расстреливаем, а тут целый склад консервов разбазарил.
    Долго они с комиссаром спорили. Я занимался своими делами и даже не видел, когда они ушли. Мне потом рассказали ребята, что когда они шли по ходу сообщения, а оба были с вестовыми, немцы по какому-то поводу открыли сильную стрельбу. Стрельба вскорости  утих¬ла, особист и глянул через бинокль в ту сторону, откуда стреляли. Окуляры его бинокля на солнышке блеснули, снайперу того и надо было... В об¬щем, был человек, и нет его. Вот тут-то и началось...
    Понаехали особисты, стали разбираться, что да как. Их же сотрудник погиб, да еще и при  расследовании вредительства!
    В сумке убитого нашли бумажки, припомнили и моего не¬счастного комиссара. А бригадный же заступался за меня и в пер¬вый, и во второй раз. Вестовой особиста сразу рассказал, что по¬койник с бригадным комиссаром все время спорили из-за меня.
     Дело закрутилось не на шутку. Комиссара и его весто¬вого арестовали. Матроса крепенько лупили. Сначала у него тре¬бовали признания, что это он стрельнул в особиста, он  сзади шел. А потом требовали показаний на комиссара. Но морячок не сдрейфил, ни на себя, ни на комиссара не наклепал. Меня тоже таскали, но не арестовывали. Я же при гибели не присутствовал, отношения к этому не имел. Таскали меня по-прежнему за консервы. Но тут друзья-соседи крепко выручили, не зря же я с ними делился, да и свои все ребята были, моряки. Комиссара тоже как могли, вы¬ручали. Все в бригаде его арестом были очень недовольны. На¬чальство об этом знало. Это-то особистов и сдерживало, они, естественно, тоже знали о «разговорчиках» в бригаде.
     Ну, так ли, иначе, а следствие целых два месяца шло. Тут-то вот мои нервишки и не выдержали. Пришел я как-то с допроса, лег на нары, а уснуть не могу. Скоро и вставать уже, а я никак не усну.
    - На допросы, небось, вызывали по ночам?
    - Конечно! Ну, лежу, значит, переживаю. Кругом война, все воюют, а я под следствием, вредитель, растратчик. Каково, я вам скажу, перенести такое? А тут почувствовал я, что следствие уже к концу. Чувствую, что вот-вот буду арестован. Следователь новых вопросов не задает, кое-что уточнил в старых бумажках и нотации мне, нотации читает, стыдит, вредителем называет. И ничего больше. В начале следствия обстоятельства разные уточнял, допытывался по сколько консервов каждый раз брали из склада, кому давали. Бывало и припугнет, а тут ничего этого. Почему тянул, почему долго не арестовывал меня - до сих пор в толк не возьму.
    - Наверняка потому, что к тому времени уже  не хватало комсостава. Из лагерей стали выпускать тех, кого расстрелять не успели, - вставил я.
    - Вполне возможно. Ну, переживал я, значит, переживал да и достал свой чемо-данчик. Вынул портсигар, взял папиросу, подсел к вестовому у печки и... закурил. Заполнил этой заразой грудь, поперхнулся. Замутило, задурманило мозги, перестал чувствовать свою больную душу. Заглушил, значит, свое страдание. Главное, стало совсем не жалко себя.
    Сперва думал, искурю те, что остались от Аркадия Васильеви¬ча, и не буду больше. Но в той круговерти и не заметил, когда кончились папиросы в портсигаре, и стал курить другие. Хлеба не было, а этой дряни было в достатке.
    Вскорости бригаду стали снимать на отдых и доукомплектование, потом дали нового особиста. Так дело и закрыли. Главное, отпустили комис¬сара и его вестового. Говаривали тогда, что за комиссара кто-то из большого начальства заступился. Не иначе, так просто тогда не выпускали, это ж понятно. Да и при должности его оставили.
    Только я вот  с тех пор так и курю. Правда, не¬сколько раз собирался бросить, да все не получалось.  Один раз, дорогой мой, я уже было бросил курить, да по-лучилось так, что ненадолго. Еще одна неприятность при¬ключилась со мною.


               
                5
     Первые месяцы войны бои там у нас были жестокие. Немец хотел быстро и любой це¬ной взять Ленинград. Затеи этой он не оставлял всю блокаду, но к концу зимы положение на нашем участ¬ке обороны стабилизировалось. Мы уже маленько научились воевать, фрица бояться перестали. К тому времени неплохо были и вооружены. Командовавший Балтийским флотом адмирал Трибуц Владимир Филиппович, заметьте: немец, дважды до вой¬ны репрессированный, приказал все легкие орудия калибра 100—110 мм с кораблей снять. На Морском заводе сварили им станины и в окопы эти пушечки, в окопы. А это вам не сорокапятка. Эта по танку как трахнет, так башня с него, как шляпка с головы барышни и летит. А по боку саданешь, так от него, окаянного, куски железа во все стороны летят.     Во!
    В об¬щем, хоть и несли мы потери, голодно было на блокадном пайке, но терпимо. От первого перепуга очухались. В отряде у меня был полный порядок, начальство мной было довольно, все шло хорошо. И решил я бросить курить. Зачем, думаю, мне это. Рано или поздно все равно под воду вернусь.
    Коро¬че говоря, в начале февраля сорок второго курить я бросил. Спрятал подальше портсигар покойного Аркадия Васильевича и все тут. В своей землянке всем курить строго запретил, чтоб не соблазняли. Она ж, эта зараза, мучает человека, известное дело. Ну, так вот. Не курю я неделю, вторую, уже и тянуть перестало, но тут получилось такое дело.
    Напротив обороняемых моим отрядом позиций, сразу за передовыми траншеями немцев находилось небольшое селеньи¬це Костилица. Село располагалось на возвышенности и господ¬ствовало над окружающей местностью. Немцы там, естественно, расположили артиллерию, снайперов и прицельно все время обстреливали наши позиции. Мы несли по этой причине потери. Во второй половине февраля и было решено Костилицу у нем¬цев отбить. Операцию хорошо подготовили. Нам прямо с Ки¬ровского прибыло на усиление 12 танков. Мы ночью атако¬вали немцев и легко выбили их из Костилицы. Фриц не любил воевать ночью, поэтому почти без боя отступил. Но за такую нашу дерзость  дюже обозлился и с первого   дня начал кромсать нас из всех видов оружия. Авиацию на маленьком пятач¬ке рядом со своими позициями не используешь, так он нас ар¬тиллерией, минометами, из пулеметов. Вот тогда и мне до¬сталось. В нескольких метрах от меня рванул тяжелый снаряд. Я стоял не один. Кого ранило, кого убило, а меня контузило. Ни один осколок не задел, а отшвырнуло метров на шесть и повредило позвоночник.
    Очнулся я в госпитале в Кронштадте. Хирургом и глав¬ным флагманским врачом был Александр Васильевич Вишнев¬ский. Ну, кто это такой, я думаю,  вы знаете - знамени¬тость. Недели через две, значит, прошли синяки и ссадины, прошла глухота, перестала болеть голова, а ноги не двигают¬ся. Показали меня Александру Васильевичу. Он осмотрел меня и приказал отправить в тыл на длительное лечение.
     Самоле¬том перевезли меня в Новосибирск. Там пролежал я восемь месяцев в госпитале. Чем только не лечили, какие толь¬ко лекарства не давали, а ноги в чувство не приходят. Дали мне коляску, прекратили процедуры. Вскорости пропустили через комиссию и стали готовить к выписке. Заключение вра¬чебной комиссии было страшным - не излечим, инвалид. Вот тут-то я и сробел. Мне тридцать два года, моло¬дой же еще, крепкий, а без ног. Как так жить, кому теперь нужен, куда деваться? Документы на выписку почему-то оформляли долго, а я переживаю, а я мучаюсь. Верите? Свет был не мил, жить не хотелось. Ну, чтобы наложить на себя руки, такое и в голову не приходило, но смысла жизни я дальнейшей-то не видел.
    В общем, попереживал я тогда. И, ей-богу, не помню, как и когда закурил снова. Скорее всего, кто-нибудь из ребят подсунул, а я, очумелый, механически взял да и давай смыгать. Таких, как я, убитых горем, в госпитале много было. Те, у кого дела были получше, как могли, успокаи¬вали нас, поддерживали, старались не оставлять одних.
   - Небось, и про портсигар вспомнили, - подал голос, тихонько подсевший к нам и внимательно слушавший молодой мужчина.
     -Нее. Про портсигар я вспомнил позже, уже в Карло¬вых Варах. Там ведь была такая обстановка, такая чистота везде, блеск, культура. И нам, русским, тоже хотелось хоть немного выглядеть покультурнее. Там-то я и вспомнил про портсигар. А в Новосибирске было не до него. Смолил с горя всякую дрянь. Курил махорку,  самосад, попадались и сигареты, папиросы. В общем, чем мог, оглушал себя, состояние ж было такое.
    - Многие в такой ситуации к бутылке прикладываются, - произнёс я.
    - Этого я не делал. Нет. Я ж не ходячий был. Где взять? А главное, нас же контролировали,  за дисциплиной следили. Да и неловко было бы - молоденькие девчонки за тобой, как за дитём малым  ухаживают, а ты пьяный. Нет! Такого я допустить не мог. Я даже не курил при девочках. Нет. 

                6.               
    А в Карловы Вары я попал случайно. На мое счастье случилось несчастье с моим однокашником по училищу Сикорским Сергеем Георгиевичем. Был он к тому времени капитаном первого ранга, а служил, главным адъютантом у коман¬дующего Балтфлотом. Шли они яхтой в Кронштадт, немцы их засеклн и сильно обстреливали. Сергей Георгиевич получил тяжелое ранение. Его перед моей выпиской и привезли в наш госпиталь. Он понемногу уже передвигался на костылях. Узнал, значит, он откуда-то, что я лежу в этом же госпитале, и зашел ко мне. Ну, по-флотски, по-братски обнялись мы с ним,  разговорились. Он мне о своих делах рассказывает, а я ему о своих, как это всегда и бывает в таких случаях. Выслушал он меня о моем горе-печали и говорит: «Я попытаюсь тебе помочь. Не отчаивайся, не спеши выписываться из гос¬питаля». Ну, мне-то куда спешить? Лежу. Может, думаю, и в самом деле поможет. Он ведь фигура, у него связи, прочее там.
    А Сергей Георгиевич прямо из того госпиталя позвонил в Кронштадт Вишневскому. Они, оказывается, были  хорошо знакомы. Вишневский его выслушал и приказал меня снова направить  в Кронштадт. Сикорский в госпитале все бумаги оформил, меня снова на самолет и в Кронштадт. Блокада к тому времени с Ленинграда была уже снята, летели  без риска.
    О моем прибытии Вишневскому доложили, и он сразу же меня осмотрел. Прямо при мне в палате прочитал заключение новосибирских врачей, побранился и велел мне ждать.
     Недели  через две ко мне приходит врач и говорит, что меня отправляют в Чехословакию, в Карловы Вары. Ну, это всемирно из¬вестный курорт, там очень хорошая лечебная водичка. Чехо¬словакия уже была наполовину освобождена, и курорт начал работать.
    Оказывается, главным врачом этого курорта был друг Вишневского, знаменитый нейрохирург Эдуард Иосифович Чепек. Во время оккупации Чехословакии он бежал в Союз и работал в Ленинграде вместе с Вишневским.  Когда стали освобождать Чехословакию, он сразу же и уехал на родину.
     Недели через две меня, значит, опять на самолет и в Кар¬ловы Вары. Профессор Чепек меня осмотрел и сказал, что он меня вылечит и поставит на ноги. Знаете, как я обрадовался его словам! Я и плакал от радости, и смеялся. Ободрился, ожил   от одних этих его  слов!
    - Небось, и курить опять бросили? – вставил какой-то незаметно подсевший к нам  парень.

                7      
     - Нет, не бросил.  Лечение было долгим и тяжелым. Мне сначала назначи¬ли очень болезненные уколы в спину. Сделали растяжку поз¬воночника, начинали понемногу массировать спину. Боли были ужасные. Я даже терял сознание во время этих процедур. Какие муки я перенес,  словами вам и не расскажу. Если бы не мое здоровьице, то не вылечился бы я. Просто не выдержал бы физически. Еще когда доктор Чепек осматривал меня в первый раз, то спросил, кем я воевал. Я сказал, что я моряк. Он сказал, что это очень хорошо. На флот  брали крепких, очень здоровых, он же это знал.
    Месяца два я был на растяжке и принимал те адские уко¬лы. Потом мне вправили на место хрящ позвоночника и стали применять водолечение. Принимал я ванны, делали мне душ под давлением, массажи и прочее. Через восемь месяцев у ме¬ня стали понемногу  шевелиться пальцы на ногах, потом стал я подниматься. Давали мне костыли, ставили на ноги, перестав¬ляли мне их по первости. Так и начал я выздоравливать. Радовался, что поправляюсь, но курил. Тяжело ж было.
    Тут надо сказать, что здорово мне помогла и моя медсестра. Вы, конечно, не поверите, но она была... немка. Звали ее  Герта. Мы по-русски добавляли Иосифовна, так звали ее отца. А знаете, кто это был? Э-э. Тут еще большая закавыка. Ее отец был группенфюрер СС барон фон Веркер. Поняли?! Немка, дочь эсэсовца, а ухаживала за мною, как за родным братом. И война ж еще шла, а Герта выхаживала раненого советского морского офицера. Это сейчас у нас с немцами дружба,  а тогда одно слово «немец» любого рус¬ского в злобу приводило. Я о том, что меня лечила немка мед¬сестра, до-о-лго помалкивал.
    А Герта женщина была  строгая и очень аккуратная. Гоняла нас, дисциплину требовала. Не дай бог кто из ходячих боль¬ных закурит в палате! Или вот я, лежачий, пепел на постель оброню. А не дай бог куда окурок запихнешь... Ну и насчет лечения дюже требовательна была. Каждую таблетку проглоти в свое время, каждую процедуру так начни и так заканчивай, и никаких отступлений от распорядка.
    Со мной Герта Иосифовна обращалась вежливо и почти никогда на меня не бранилась. Я с первого дня ей полностью доверился. Мы с ней часто разговаривали. Она расспрашивала меня о России, о нашем городе, о матери и отце. И мне она рассказывала о своей матери, о подругах. И знаете, ни разу мы с ней не говорили о войне. Ни разу! Словно ее и не было, проклятой. Конечно, я задумывался насчет того, что правиль¬но ли я поступаю - любезничаю с немкой в то время, когда  братишки с немцем смертным боем бьются. Приходила в голову и мысль насчет того, что, не теряю ли я бдительно¬сти, не специально ли так обхаживает меня эта мемка? Это было. Но как только заходила Герта в палату и произносила: «Топрое футро, Ми-иша», - так у меня все эти мыслишки из головы и  улетали.
    Ну, так вот. С помощью Герты я, значит, и поправился. Бросить курить намерения не возникало, потому, как не было еще успокоения душе. Это ж не то, что встал и пошел, тут же столько вытерпеть пришлось. Сначала только по палате сам ходил, потом выбираться стал на процедуры водные, а потом стали заставлять ходить гулять. Спина болит, ноги ватные, не слушаются, а я иду, а я ползу. Спина мокрая, в глазах круги, а надо идти, надо, надо, надо! Бывало, иду - иду и нет больше сил. Сяду на скамейку, все - больше не могу. Душа разры¬вается, выть хочется, а тут, откуда ни возьмись, Герта. Она ж, известное дело, присматривала за мной: «А пошему ситим, Ми¬ша? Тепе польно, ты усталь? Еще пять минут нато хотить, толь¬ко пять минут. Тавай я помохайт путу». Ну и что тут мои бо¬ли? Зубы стиснишь и дальше, а она тебе вслед: «Молотец, молотец. Тавай, тавай». Доберусь после этой лечебной про¬гулки до курилки, накурюсь до одури и в палату отдыхать.
 

                8
    Месяца через три  выздоровел я окончательно.  Сразу вернулся в Ленинград.   Под воду меня врачи не пустили. Хотели и вовсе с флота списать, когда прочли мои бумаги из госпиталей. Но я просился, да они и сами ж  видели, что я здоров.  А флоту позарез нужны были  опытные моряки. Сколько нашего брата к тому времени убито да перекалечено было! Приходило пополнение, так его ж надо было ещё учить, а кому?     Хотели меня в учебное подразделение направить, но я просился  на любой боевой корабль.
     А на Балтфлоте в то время было нелегко. Много кораблей в ходе войны мы  потеряли, многие  были в ремонте. Финский залив был немцами полностью заминирован и закрыт заграждениями. На побережье Латвии, Литвы, Польши шли тяжелые бои. Сухопутные части прижимают фрица к морю, а там у него поддержка –  его ещё мощный флот. А наши самые мощные корабли заперты в Неве, помочь нашим войскам не могут.
     Меня назначили командиром   дивизиона торпедных катеров. Тральщики день и ночь очищали фарватеры в Финском заливе от мин. Работа эта опасная и долгая. А командование торопит и торопит.  Тут и пришла мне в голову мысль – принять участие в разминировании фарватера  моими катерами. Командование мою инициативу одобрило. Подготовили как следует суда, до минимума сократили  экипажи, провели специальную учёбу. 
    На предельной скорости, а те катера   развивали скорость до пятидесяти узлов, это около ста километров в час по сухопутному, и шли на минные поля. Мина под нами  взрывается, но  во время взрыва мы от неё уже в нескольких десятках метров. Катера взрывами, почти не повреждало, хотя и получали мы приличный удар. Очень трудно приходилось, да и опасно было.
     Когда общими усилиями мы разминировали фарватеры,  наши большие корабли стали выходить в море. Взаимодействуя со штурмовой, бомбардировочной и торпедной авиацией, флот начал наносить ощутимые удары по немецким базам на Балтике, по их коммуникациям, поддерживать наши сухопутные войска с моря. Ведь у одного только линейного корабля  «Октябрьская революция»  двенадцать 460 -ти мм и двадцать  152 –х миллиметровых орудий, около 80 зенитных пушек! Прибавьте сюда орудия двух крейсеров, 11 миноносцев, 4 сторожевиков. Это же сила! Фрицы это сразу почувствовали.
    Так я до конца и воевал в составе Балтийского флота. После войны, до самой пенсии там  же служил на различных должностях. Контузия с годами давала о себе знать, но так с флотом до самой пенсии и не расставался. Под воду, естественно, дорога мне была закрыта. Если бы разрешили служить на лодке, то курить бросил бы точно. А так вот до сих пор и травлюсь. А тут ещё померла в прошлом году жена. Каково в мои-то годы остаться одному? Вот, мил человек, и дымлю. Ну ладно, со мной всё ясно, но почему, скажи мне, поголовно курит молодёжь, чего им-то не хватает? Курят же совершенно открыто дети, и даже женщины и девочки! Это же  страшно! И никто не бьёт никакой тревоги!   
    Я разделил тревогу ветерана, посочувствовал его бедам и дал понять, что мне пора.
   Солнце уже опустилось за горизонт, окрасив в малиновый цвет реденькие облака. Подсевший  к нам парень давно тихонько удалился. Разбрелась по домам шумливая детвора, всё больше вспыхивало ярким освещением окон в домах.  Минут десять мы ещё поговорили с ветераном  о том, о сём и стали прощаться.
    Месяцев через шесть героя моряка не стало.
                1996г.