15 Цена жизни

        Ночью от ветра открылась форточка,  он промерз,  лихорадило, как при гриппе. Согреться бы  чаем, электричество было, но плита, как он ни тряс, как ни крутил, оставалась холодной. В раздражении снял тапок и носок со здоровой ноги, голой подошвой улавливалась характерная вибрация при ходьбе. Решил, что Елена одна, так спешил, что наступил на покалеченную ногу, боли не ощутил, обрадовался, скоро снимут гипс.
        Елена пристально следила, как он спускался, как наливал чай из термоса с привкусом ягод, но молчала. Спросил про Ефима, должна знать,  с утра обзванивает соседок. Выразительными жестами и движениями губ показала: что ему сделается, живой, скоро начнет бегать.
         Хорошая новость, пусть смерть приходит неожиданно, но Ефим  не заслужил, чтобы в образе полуголой Зои.    

        В ожидании, когда закипит вода в чайнике, исследовал холодильник, кроме пельменей ничего не нашел, стал заваривать зеленый чай и краем глаза увидел, как следившая за ним Елена неожиданно замахала и захлопывала руками по дивану, решил, обделалась, нет,    громко говорила: «Сюда, ко мне!», -  будто звала собаку, ах, да, предлагала спуститься, нечего одному сидеть на крыше.
        Сидеть рядом с ней, чтобы поселить Алису в мансарде. Он замотал головой, прижал ладони к груди, понимает, что за ней нужен уход,  Алиса справляется, но устает туда-сюда мотаться, - но нет, здесь ему душно. 
        Сказал и  заторопился  к себе, в  ярости жена безудержна и про больные ноги забудет.   Она резко приподнялась  и протянула конверт, нет, письмо, вскрытое, адресовано Дедлиху Петру Федоровичу,  отправитель:  Дедлих Александра Николаевна. Неужели с того света? Ах, да, внучка Александры, как он мог забыть.
         Что ж, получил по заслугам,  сам научил вскрывать чужие письма. При Елене читать не стал.   
         Письмо напечатано на компьютере:

         «Здравствуйте, Петр Федорович! Жаль, что вы на мои письма не отвечаете. Надеюсь, что у вас все хорошо.
         Я пишу натюрморты, часто путешествую, но все не могу до вас добраться. Да и путешествую недалеко, в основном по Уралу.  Иногда срываюсь, сажусь в электричку и еду в живописные места в поисках Аленького цветочка.
         До последнего времени жила одна, думала, уже поздно что-то менять в своей жизни, не было даже кошки, а сейчас мы вдвоем, его зовут Максим, он историк. Историю  не понимаю, сплошные войны и революции.
         Путешествие во времени не привлекало меня, но я с удовольствием слушала рассказы Максима о деревне, где жили его прадеды.
         Максим мне рассказал всю родословную, но в деревне из родственников никого не осталось, все живут здесь. Время от времени он кого-то хоронит, бабушек, дедушек, теток.  В основном, старух. Старики давно ушли из жизни. Потом долго рассказывает, кто, кому и  кем приходится. А тут явился с очередных похорон, стал рассказывать, и тут дошло до меня, что ни умершая старушка, ни ее сестра, ни умершие раньше и живущие сейчас, в той деревне никогда не жили. Может, и деревни уже нет.  Максим пожал плечами, какая разница, главное – память.
         В тот же вечер в подпитии  заявил, что он из благородных крестьян, потому что деревня пятьсот лет назад освободилась от крепостной зависимости. Даже я поняла, пятьсот лет слишком, он сократил до двухсот. И на том спасибо.
         Фамилия Максима  - Кузнецов, а моя  Дедлих,  наверняка холопская, так что поспеши любимая, пока я добрый, жена благородного тоже становится благородной. Я решила, что это шутка, или хуже – возрождение крепостного права, пока в его голове. Он извинился.
        Дал мне читать Чаадаева, я поняла, что сам читал невнимательно, пропустил  о холопах и свободных крестьянах. Мы привыкли считать, чем свободнее человек, тем счастливее. Но по Чаадаеву лучше в несвободной стране быть несвободным. Свободные хуже устроены, испытывают больше страхов, тревог, больше работают, им не до веселья.
        Мысль понятна: не высовывайся, и будет тебе счастье. Но, думаю, мы не из таких.

        Жаль, от бабушки Александры ничего не осталось, даже фотографий, дедушка вел дневники, может, в них есть что-нибудь о ней? Может, вы что-то вспомните о ней, буду вам благодарна.
        Хочется  разобраться, что к чему, а не бежать замуж за Максима. Если он докопается до моей родословной, то ему и мне это может не понравиться. Он гордится предками, а я не знаю, гордиться ли мне бабушкой Александрой.  У любого человека на моем месте возникают вопросы, что делали наши предки в  годы сталинского террора.

        Про дедушку все ясно. Мама рассказывала, что бабушка любила его, была суровая, но вспоминала его тепло, называла солнечным мальчиком. Он мечтал изобрести такое устройство, чтобы над каждой заводской трубой засветило мини – солнышко, пыль и вредные газы превращались в солнечные лучи. Сколько света, зелени, у всех загорелые лица, лето круглый год.
       Бабушка верила, что он придумает. Интересно, что он изобрел,  буду рада, если вы поделитесь со мной. Завода, где он работал, уже нет. 
        Здоровья вам, надеюсь на встречу, племянница Александра».   

        Солнце над каждой трубой так не поразило Петра, как то, что племянница цитировала Чаадаева. Ефим зациклился на силлогизмах, прочитав его «Философические письма». «Причина наших бед в неправильных силлогизмах», - цитировал он философа.  «Правильно – неправильно, как это понимать?»  - «Если неправильно, то и не поймешь». «А что поймешь?» - «то, что подчиняется строгим законам логики».
          Бр-р-р это как холодный душ, бревна не видишь в своем глазу, товарищ. Книги умные читаешь, размышляешь, а появилась женщина, потрясла голыми грудями, и скопытился.  Правильно  организованный ум не справился с чувствами.  Петр посмотрел на часы, Хельга опаздывала.   

          Тамары нет, умерла, и Александра об этом ему уже писала, но до него не дошло. Родные хуже врагов, зачем прятать письмо с известием о смерти Тамары, какой смысл в этом?
          Он почувствовал сухость во рту, лихорадило, чай не согрел, укрылся одеялами и попытался уснуть. Ощутил движение, кто-то трогал голову, нет, шарил под подушкой, - над ним стояла дочь, луна слабо освещала  лицо, но достаточно, чтобы увидеть ее характерный профиль. Искала папку, Елена ей доложила, охота началась. Он резко сел, она отпрянула, схватилась за сердце.
                - Уходи, убирайся, еще явишься, я сожгу все бумаги, подожгу дом, я вас уничтожу!
      
          Он включил свет, дочери не было. Почудилась? Папка на месте.  Болела голова, больно глотать, на столе термос с чаем, запах малинового варенья. Пить не стал, такая дочь отравить способна. Он ее боялся.

          Сомнительно, чтобы Елена по своей инициативе передала ему письмо. Зачем? Чего от него ждут? Запахло баблом?
          Или Елена теперь на его стороне?  Поняла, что после его смерти ее ждет  дом престарелых? Деловая дочь будет лить крокодильи слезы, она из так любит, так любит, но никакой возможности ухаживать, бизнес поглощает все время.
      
        Для папки нужно искать другое место, под подушкой ее легко найти,  надежнее отправить все это Александре, пусть историки разбираются. Даже в биографии отца, написанной им самим, путаница, казалось, что тут сложного: он из бедноты, советская власть дала образование, работу, счастье в личной жизни. Но не так все просто.

          В году восемьдесят шестом, в самом начале перестройки отец сидел на скамейке под кипарисами и громко из-за глухоты  ругал Сталина, Хрущева и всю их рать, а также рассказывал желающим слушать, что он из зажиточных крестьян. Их семью раскулачили.
          Ефим шел из своей адвокатской конторы домой и остановился послушать: забавно, что седовласый старичок благообразной внешности (не узнал Федора Дедлиха, хотя уже встречались) признается, что он из кулаков. Такая откровенность была в диковинку, да и сейчас не очень распространяются об этом.
       
         Неожиданно к скамейке подошел молодой человек в цивильном, но с военной выправкой, и  показал  корочки.
                - Прошу пройти со мной, - обратился он к отцу.
                - Что? Ты мне, щенок? -  Отец замахнулся на него тростью.

         Молодой человек отступил, а отец быстрым шагом направился к дому, размахивая  тростью как саблей.
         Ефим отказался говорить, где проживает этот антисоветчик, первый раз его видит,  откуда он знал, что в наши ряды затесался недобитый белогвардеец, ведь  Сталин их всех уничтожил,  - и тоже удалился.   Потом возмущался, мелкота пошла, не то, что в наше время, почему не догнал  старого Дедлиха? Эта молодежь только позорит контору.

          Дома отец  хорохорился, попивая водку, настоенную  на лимонах, а мать разволновалась, что случалось с ней редко, - на всю жизнь въелся   в  память   чемоданчик на случай ареста. При Хрущеве его использовали для хранения носков, на всякий случай, вдруг пригодится, выбросили при переезде.  И вот опять.

         Петр не сразу поверил Ефиму, потому что собственными глазами видел запись  в  трудовой книжке, что отец с шестнадцатого года, то есть с семи лет батрачил пастухом.
Помнит, как они ездили в деревню за справками, ходили по избам, им накрывали столы, гуляли до утра, Петра оставляли у богомольной  бабушки Даши, спать ночью мешал свет лампадки, даже не свет, а зловещие отсветы на иконе.

         Ему позволительно такое, потому что технарь, что с них взять, при любой власти останется технарем, - позавидовал отцу Ефим.

         Отца – изобретателя Петр не воспринимал, не случалось видеть его с молотком или с отверткой.  Мать ругалась:  какой же ты изобретатель, если ничего не умеешь делать.  Дом был на ней,  сама делала ремонт,  белила и красила,  научилась менять пробки в счетчике, справляться с засорами в трубах, Колю – сантехника не дождаться, он или  в запое или лечился.  Уставала, устраивала отцу скандал. Он  уходил на завод, спал на диване в своем кабинете. Она звонила первая, говорила, что беспокоится, ждет его на обед.
         
          Отец жаловался, что ему с пятьдесят седьмого года не доплачивают, а ведь он своими мозгами столько людей спас, буквально спасал.
          Он показывал Петру  скрепленные удостоверения в половину стандартного листа с гербом и печатью по типу школьных грамот за хорошую учебу.  На обороте некоторых написано отцовской рукой: вознаграждение - 0, или получено 5, 10, 50 рублей.
          Сорок удостоверений перьевой ручкой,  одним почерком, с фигурными изгибами  и завитушками, возможно, женской рукой.  Вычурность пропала на втором десятке, появилась небрежность – декаданс сменился примитивизмом:  буквы как в школьных прописях, за исключением предлога «в» - длинный червь под током высокого напряжения. Петр понял, что  прислали их, когда, выйдя на пенсию, отец вступил в переписку со всей вертикалью власти.
      
                - Могли бы не жалеть бумаги, ведь это тебе не участие в спортивной эстафете между цехами, - посочувствовал Петр.
                - С трудом добился, но мало, их должно быть сто сорок четыре.
         
         Точная цифра внушала доверие, возможно, отец придумал такое, за что человечество ему будет благодарно. Но мир устроен так, что слава достается не первому, а тому, кто не прячется.
   
         Отец сам виноват, что не платили,  в пятьдесят седьмом  ему было сорок восемь, Сталин уже умер, мог и побороться, но нет, затаился,  молчание – золото, лучше не высовываться, дождаться, когда и на нашей улице будет праздник. Люди умирают, а завод вечен.

         Отец рассказывал, что комиссии действовали  как знаменитые тройки, приговор один – расстрел на месте, Петр засмеялся, тогда отец порылся в папках, вытащил пожелтевший от времени лист с мутными подписями и печатью, и прочитал вслух: «Ваше предложение отклонено по решению партийно – технической конференции».  Петр не уловил, отцу пришлось объяснять: «Секретарь парторганизации решает, принять – не принять твое предложение, а чертеж вверх ногами держит. Такого не было нигде в мире».
   
         Петр знал, что фанатиком строя отец не был, потому что умел думать. Как-то обедали на кухне, Петр небрежно отозвался о Пражской весне, ему было двадцать лет, отец бросил ложку, зло сказал: «Не лезь туда, в чем не разбираешься» и ушел на завод.

         Петр учился в школе, только пришел из школы,   услышал, как кто-то приехал к подъезду на мотоцикле. Немного погодя застучали в  дверь ногами. Мать открыла и увидела огромный ящик, надвигающийся на нее. «Посторонись», -  она не успела ничего сказать, громила под два метра обошел ее, поставил ящик на кухне и удалился. Оказались помидоры и яблоки.
         Потом  выговаривала отцу, зачем дает адрес бывшим убийцам, зачем берет их на работу.
         Отец возражал:  «Какой же он  убийца,  отсидел много лет ни за что,  надо было выживать, поэтому он такого вида, посмотрел бы я на тебя после отсидки ни за что. Советская власть есть власть фактов. Мы все про всех узнаем».
        У него хранилась фотография стены дома, на которой было нацарапано: «Дедлих – кровопийца, украл наши премии».
                - Ты зачем ее хранишь? – спросил Петр.
                - Для истории, - ответил отец. -  Это факт, и с ним надо считаться, а не игнорировать чьи-то мнения, потому что они тебе не нравятся.   
       
        Увы, про головастого Дедлиха  Петр слышал только от соседа Василия.
        Он сидел дома один, мать куда-то ушла, что случалось редко, ему нравилось быть одному, вдруг кто-то позвонил, так не вовремя, решил не открывать,  услышал голос Люси: «Петя, открой, помоги отца в дом внести». Подумал, еще смена не закончилась, а  Вася напился.
   
        У дома стояла машина с крытым кузовом, в таких возили солдат на военный полигон. Из кабины выпрыгнула женщина в белом халате поверх телогрейки, за ней шофер.
         Василий с бледно-фиолетовым лицом  лежал на носилках в кузове. Рядом с ним бледно-зеленая Клавдия с полузакрытыми глазами, как подбитая птица.
                - Почему вы привезли сюда, а не в больницу? Им же плохо.
                - Ничего страшного, оклемается, пить больше воды, отравление угарным газом, не первый раз.
        К ним подошел сосед, втроем понесли носилки, следом врач вела Клавдию, Люся плакала.
                - Клюковка у вас есть? - спросил сосед, - а то я принесу.
                - Есть, много, спасибо, - Клавдия закивала головой и чуть не упала, врач удержала ее.

       Вернувшись с работы, отец возмущался, сколько лет травятся на рабочем месте из-за гнилых труб, надо все менять,  но никто ничего не хочет делать. Поставили дежурного с носилками и успокоились. Надышался, все поплыло, на ногах устоял, работаем дальше, если нет, уносим в здравпункт, а там как повезет.

         За бутылкой портвейна  Василий подтвердил, есть и носилки и дежурный, бывает, что умирают.  В этот раз сосед был на грани, еле откачали в здравпункте.  «Почему привезли не в больницу?» - спросил Петр. Клавдия засмеялась, вроде умный, а не понимает простого: если попадают в больницу, то кому-то из начальников придется отвечать.
          «Сколько лет рискуете? – спросил Петр. – «Как приехали из деревни и устроились работать. Клавдия была беременная Люськой, поэтому дочь умом тронутая. Да и Клавка на такой работе тоже умом тронулась». Петр  спросил, не тронулся ли он. «Нет, помогает алкоголь, дезинфицирует. Полезнее всего клюква на водке, врачи советуют».
            
         Отец  обещал Василию, что этого больше не случится, пусть не его участок, пусть ругают его, что лезет, куда не просят, но  нельзя, чтобы гибли люди.

         Дедлих придумает, он головастый. И придумал, на том участке  открыли буфет, чтобы в обеденный перерыв не бегали по холоду в столовую и не простужались. Но были недовольные, потому что их лишили доплат за вредность.
   
        Отец рассказывал Ефиму, что  был комиссаром батальона (на фронте два месяца до эвакуации завода из Харькова в Нижний Тагил), выступал с последним словом при захоронении (голос у него был громкий). Это был тяжелый период  жизни: подчиненные тебе люди погибают, а ты не можешь их защитить. Поэтому сам себе поклялся делать все возможное, чтобы у него не было ни одного смертельного случая,  и клятву исполнил.
        Петр проникся, Ефим нет, авторитет завоевывается кровью, а такие речи от слабости.

        Смерть от угарного газа бывала нередко, и не только на заводе. Сергею можно верить, его мать работала статистиком в горбольнице,   число задохнувшихся в среднем  не менялось.  Смертность, уменьшаясь в одном году, в следующем на столько же увеличивалась.
         Трагедии случались в зимние праздники   в частных домах с печным отоплением или в садовых  домиках, - владельцам садовых участков хотелось отмечать на природе,  особенно  Новый год.
       Такая история случилась со Светланой Гнатюк, секретаршей отца.  На  Новый год  ее пригласила подруга с улицы Зеленой, застроенной индивидуальными домами, тот район называли  частным сектором. Наутро пришли знакомые и увидели пять трупов, шестая, Светлана, подавала признаки жизни. Ее откачали. Она долго лежала в больнице, отец навещал ее, информация от Сергея.  От него же: врачи давали плохой прогноз, с мозгами не в порядке, жить будет, но недолго.

        Отец перевел ее из секретарш в чертежницы на  полдня,  оформил ее на  полный рабочий день, и никто  не настучал.  Вскоре ее перевели на инвалидность.

         В то лето, последнее перед отъездом в Ленинград, она все дни сидела у открытого окна с полуобнаженной грудью и смотрела на небо.  Он  брал с собой немного сигарет, мать продолжала давать на карманные расходы, но на пачку в день ему не хватало, - останавливался напротив ее окна и ждал. Иногда она замечала его и кричала на всю улицу: «Сынок, угости сигаретой! - Он подходил, она требовала всю пачку, - Тебе курить вредно, мал еще». Никто не смеялся.

        Петр все реже видел ее в окне, потом встретил ее мать. «Света угасла», - сказала   она и заплакала.
        На похоронах его не было,  отца тоже, но родственники не обиделись, компенсировал деньгами.

        До отъезда Петр прислушивался к разговорам родителей, вдруг мелькнет ее имя, всматривался в отца, как он, переживал или был рад, что, наконец, все  закончилось. Ничего такого не заметил, только стало тише, некоторое время не приглашали гостей,  субботними вечерами закрывались в кухне, ни смеха, ни песен. Пару раз он видел покрасневшие глаза отца, тот почувствовал его взгляд и сказал, что-то стал хуже видеть.
 
        А ему снился один тот же сон  о Светлане. Он в комнате с паркетным полом, застекленная дверь, окно, ослепительный свет,  странное чувство, что голубое сияние в нем,  прорывается через пальцы, блекнет и слабо высвечивает  людей в белых одеждах, белых людей в белых одеждах, во всем белом в белесом окружении.  И вдруг яркая женщина в красном платье с белыми лилиями поворачивается к нему, улыбается, ямочки на щеках как у матери, но моложе ее, и волосы темные, машет рукой, ее закрывают белые одежды. Но ненадолго, обтекают ее, как утес в бурной реке, а она смеется и машет ему, - ничего не бойся, я рядом, я с тобой.