Это всё было. Часть 1. Возвращение из Освенцима

 Возвращение из Освенцима
Предисловие

     Меньше года назад я опубликовал мемуары бывшего узника Моше Голендера о его юности в предвоенном Закарпатье, об ужасах рабочего концлагеря Явожно (филиал Освенцима), о чуде спасения из этого ада и о возвращении в родные края. Воспоминания, оформленные, как небольшая повесть, так и называются "Я прошёл через Явожно".
      Совсем недавно в моих руках оказалась книга, изданная в Израиле на иврите в конце девяностых годов. Это также мемуары его землячки, ученицы той же еврейской гимназии города Мукачево, что и Моше. Эти люди не были знакомы в детстве, поскольку она старше его на четыре года. Их личная встреча состоялась уже в Израиле, в последнем году прошлого века. Автор также описывает жизнь своей семьи в Мукачево в двадцатые-тридцатые годы, также, как и Моше, попала со всей семьёй в Освенцим в мае 1944-го. Ей также повезло, и она выжила в нечеловеческих условиях лагеря.

        Однако путь к свободе и полная опасностей дорога домой были у молодой девушки несколько иными, чем у Моше.  О самом Освенциме и, творимых там фашистами зверствах, написано немало. Но о ситуации в почти поверженной, разрушенной, голодной, агонизирующей фашистской Германии, через которую пришлось пройти вчерашним лагерникам зимой и весной 1945-го, известно намного меньше.
       В данном повествовании, являющимся авторизованным переводом и представляющем лишь часть книги, от лица её автора показана та действительность, в которой оказались, вырвавшиеся из неволи, узницы. Совсем непросто было женщинам, истощённым физически и надломленным духовно, обрести настоящую свободу и добраться в родные края. Как неразрывно соседствовали страх и нежные чувства, желание выжить и сострадание к чужой судьбе, человечность и звериная ненависть.
        Мемуары написаны без литературных изысков, в тексте нет рассуждений о причинах происходящих событий, не делаются никакие выводы. Описаны только реальные факты, может в чём-то неожиданные, может для кого-то неудобные, но имевшие место в то страшное время. В этом и состоит истинная ценность этих воспоминаний.

Марш смерти

     Пасмурным январским днём 1945-го года нас, заключённых одного из многочисленных бараков Освенцима, после привычного утреннего пересчёта построили в колонну по пять человек.  Подгоняемые толчками прикладов и ударами дубинок, мы вышли за пределы лагеря. Сотни грубых деревянных башмаков без задников топтали подмёрзшую грязь, издавая монотонный шуршащий шум, постоянно прерываемый громкой бранью немецких солдат-охранников.
      Рядом со мной в "пятёрке" шла Хана, чернявая красивая девушка, бывшая в Мукачево подругой старшего брата Шломо, а также моя кузина Эстер. Ёжась от холода, мы шагали плотными рядами, стараясь не оступиться и не нарушить строй. Это строжайше запрещалось, и конвоиры могли застрелить без предупреждения. Я шла и видела перед собой только башмаки и голые пятки узниц из предыдущего ряда. Бараки Освенцима постепенно отдалялись, с каждым часом всё тяжелее становилось вытаскивать нашу деревянную обувку из грязного месива грунтовой дороги. Мрачная колонна из сотен женщин и девушек продолжала медленно, как гигантская гусеница, ползти вперёд. Невидимый, но явственно ощущаемый, дух обречённости витал над нашим людским потоком.
 
        Наконец приказали остановиться. Один из офицеров СС пересчитал узниц: все оказались на месте. Тут же последовала команда о погрузке в поджидавшие грузовики. Загоняли, как скот, уплотняя людей до предела криками и ударами прикладов. Потом ехали какое-то время мимо полей, сёл и городков, пока не остановились у большой фермы. В хозяйственных строениях и в самом доме никого не было. Хозяева и работники убежали вглубь Германии, спасаясь от русской армии, канонада пушек которой уже была слышна. Всех нас, измученных невольниц, разместили в большом сарае, на сеновале и во многих других пустых помещениях. Выставив охранников с собаками, офицеры и солдаты СС отправились спать в жилой дом фермы. Нашей пятёрке досталось место на сеновале, где было очень тесно. Солома была грязной и мокрой. Зашедший солдат бросил у входа груду тонких одеял, похожих скорее на простыни. Мы сбились в кучу, прижались одна к другой и, накрывшись несколькими одеялами, обнялись. Стало чуть теплее, и я закрыла глаза.

       В дрёме перед глазами, как живая, возникла мама. Уже несколько месяцев не покидало чувство вины, что её оторвали от меня и сестёр в первой же "селекции" по прибытию в Освенцим. Вряд ли она уцелела, и мысль об этом очень угнетала. Рассвет едва начал сереть, когда нас разбудили и вытолкали на улицу. Опять скомандовали строиться по пятеро в ряд. Вот тут и выяснилось, что нескольких женщин не хватает. Офицер СС пересчитал ещё раз, количество всё равно не сходилось. Проверив все помещения, несколько солдат ворвались на сеновал и начали тыкать штыками в солому, проверяя или никто в неё не зарылся. Вскоре раздались крики и на снег выскочили несколько раненых окровавленных женщин, но двое или трое, спрятавшихся там узниц, получили смертельные уколы.
      После построения некоторые, совсем обессилевшие заключённые, медленно опустились на подтаявший снег и отказались идти дальше. Я начала их тормошить, уговаривать:
       - Вставайте, надо продержаться! Вас же сейчас пристрелят! Мы должны выжить! Должны!
      Кто-то поднялся, опираясь на руки чуть более крепких подруг по несчастью.  Несколько узниц, которых полчаса назад под руки вывели из сарая, так и остались лежать или сидеть на, запорошенной свежим снежком, земле, отречённо глядя вдаль и не реагируя на истошные крики солдат. Стараясь не смотреть на них, я пошла на своё место в колонне. После следующей ночёвки эта ужасная картина повторилась. Мы уже выходили на дорогу, когда я увидела трёх сестёр Зальцбергер: Этель, Цилю и Пнину, которые жили в Мукачево недалеко от нашего дома и учились со мной в гимназии. Они полулежали у стены сарая, не двигаясь, молча смотрели на проходящих женщин и слёзы текли из их глаз. Я инстинктивно бросилась к ним, но, сделав первый шаг, получила удар хлыста по спине и вернулась в строй.

           Каждое утро на проверке кого-то не досчитывались. Офицеры кричали, размахивали пистолетами, но затем перестраивали нас в новые "пятёрки" и гнали дальше. Несмотря на холод, мы радовались, что сейчас зима и дни короткие: ведь колонна двигалась только в светлое время. Через несколько суток в полдень нас остановили возле большой пустующей фермы. Её обитатели убежали от приближающихся русских, прихватив с собой всё, что могли увезти. В отличии от предыдущих подобных мест тут у ворот стоял часовой. Судя по его злобному виду, он уже давно ждал и сильно замёрз. Быстро и не очень внимательно пересчитав нас, велел размещаться по пустующим строениям. Офицеры, солдаты-охранники и собаки проследовали в большой хозяйский жилой дом.
        На следующее утро всех опять построили, пересчитали, но не стали даже объявлять о недостающих, а быстро вывели колонну на дорогу.  Двинулись почему-то в обратном направлении и шли около часа. Первые громовые раскаты, в сочетании с нависающими весьма низко тёмно-серыми тучами, заставили нас подумать о возможном холодном дожде, укрыться от которого было совершенно негде. По мере продвижения на восток звуки становились всё громче и уже не было сомнения, что где-то недалеко ведёт огонь русская артиллерия.

Принудительные работы

        На ровном пустом месте всех женщин поставили в одну линию, дали в руки лопаты, кирки, ломы и приказали копать землю. Медленно идущий вдоль шеренги офицер, многократно повторил намеченные размеры канавы – четыре метра в ширину и столько же в глубину. Видимо, это должен был быть противотанковый ров. Борта такой громадной выемки надлежало делать ступенчатыми для возможности спуска и подъёма работающих. Я получила кирку, которую с трудом могла держать в руках. После каждого удара отлетавшие кусочки мёрзлой земли острыми иголками впивались в незащищённое лицо. Когда же через полчаса мы, совершенно обессиленные, прекратили работу и выпрямились на минуту, на нас с лаем набросилась собака одного из охранников. Не думали, что вечером сможем дойти до заветного сарая, но как-то доплелись. Возле ворот стоял всё тот же свирепый немец, и каждая узница, проходя мимо него, получала удар плетью по спине.

       Много дней, не знаю сколько точно, мы вставали с рассветом со своих соломенных подстилок, после проверки и пересчёта получали кусок хлеба и кружку эрзац- кофе. Холод сковывал всё тело и был мучительнее усталости. Выручало то, что на работе, более чем сотню женщин, охранял один эсэсовец с собакой, постоянно обходя всю шеренгу. Как только он отдалялся от нашей группы, одна заключённая становилась на страже, а остальные быстро спускались на дно выемки, интенсивно размахивали руками и топали ногами, чтобы хоть немного согреться.  В такие минуты часто думала о том, что сейчас ни один живой человек во всём огромном мире не знает где я и каково мне. Ночью было спокойно, пушечная стрельба прекратилась, но во сне часто возникал немецкий солдат, замахивающийся на меня прикладом.

         В один из вечеров я лежала на сеновале в полном изнеможении после рабочего дня. Глаза закрывались, но уснуть боялась, потому что ночные кошмарные видения угнетали психику не меньше, чем каторжный труд. Вдруг показалось, что слышу какие-то голоса, которые то приближались, то удалялись. Приоткрыв маленькое окно, я осторожно выглянула наружу и увидела, что звуки исходят из небольшого радиоприёмника, который солдат-охранник принёс с собой на пост. Мы, вместе с соседкой по сеновалу, стали вслушиваться в сообщения, поскольку неплохо знали немецкий. Сначала это были патриотические лозунги и военные песни, но спустя четверть часа оттуда прозвучало:
       - Передаём важное сообщение.
       Далее последовали слова о том, что немецкие войска, героически сражаясь, отступают и укрепляют оборону, готовясь нанести врагу сокрушительный удар. Надрывным голосом диктор призывал всех немцев идти в армию и воевать за фюрера и Третий рейх до последней капли крови. Затем опять раздалось рычащее многократное "Зиг Хайль".

       Не поднимаясь с соломы, мы обнимались и целовались. Появилась надежда на спасение, надо держаться и оно придёт. Потом шёпотом запели "Атикву"  на иврите. К несчастью, в ночной тишине наши голоса были услышаны. В ворота сеновала ворвался солдат и принялся с какой-то животной ненавистью лупить нас дубинкой по головам и истощённым телам. Возможно, он, как и мы, понял, что гитлеровская Германия, находится на грани окончательного разгрома и вымещал на беззащитных девушках свою злобу. Тело и руки сильно болели от ударов, но переломов, к счастью, не было. Утром, как обычно, пошли на работу, но были уже людьми, хранившими в душах искру надежды.

                "Саботаж" и наказание

      Не случайно я поставила кавычки возле слова "саботаж", ибо ничего похожего на это не было, а наказание было реальным и зверским. Обречённые фашисты, предвидя свой близкий крах, с отчаянием, по малейшему поводу уничтожали и калечили всё и всех. Измучившись от постоянного холода и отсутствия элементарной гигиены, многие женщины оторвали по несколько кусков материи от выданных одеял. Такими лоскутами обмотали мёрзнущие запястья, а также положили их между ног. За это было назначено наказание в виде двадцати пяти ударов кожаной плёткой.
      В тот злополучный день колонна возвращалась после изнурительной работы. Продрогшие женщины хотели быстрее проглотить миску едва тёплой противной похлёбки и забыться в тяжёлой дрёме на полусгнившей соломе. Однако зайти на сеновал нам не дали, а направили к пустующей конюшне. Моя "пятёрка" остановилась далеко от этого кирпичного строения, но хорошо было видно, как оттуда выволокли окровавленное тело женщины и бросили на белый снег. Все оцепенели, понимая, что такая участь ждёт каждого. Я вдруг чётко почувствовала, как начинаю сходить с ума: появились перед глазами какие-то фантастические фигуры, окутанные пламенем, слышался звон множества маленьких колокольчиков. На какую-то минуту вернулось самообладание и мне стало ясно, что сознание не выдержит дальнейшего созерцания страшной экзекуции. Это необходимо было закончить немедленно.

       Повинуясь какой-то высшей силе, я вышла из своей "пятёрки", подошла к, дрожащей от страха, женщине в первом ряду и предложила поменяться местами. От удивления, что кто-то хочет быстрее получить порку, она на мгновение замерла и поспешно согласилась. Уверенным шагом я зашла в конюшню, глядя прямо на двух солдат-эсэсовцев. Они тут же подхватили меня под руки и подтащили к коробчатой кормушке для лошадей. Там стояли двое других солдат с кожаными плётками. Один из них приказал мне лечь животом на ясли, задрать платье и оголить зад. Молча, без эмоций, даже с некоторым равнодушием, так и сделала.

        Первый удар разорвал кожу и, словно током, пронзил всё тело. На несколько секунд прервалось дыхание. Хотела набрать воздух, но получила второй удар, парализовавший сознание. Успела только приказать себе молчать и считать удары. Инстинктивно закусила губы так, что ощутила солоноватый вкус крови во рту. Били солдаты с удовольствием, любуясь каждым ударом, а я продолжала считать. Где-то на восьмой плётке стало легче, зад словно заморозился и прекратил передавать болевые ощущения в мозг. Ещё через несколько ударов я почувствовала, что падаю в бездну и сознание отключилось. Как и предыдущих несчастных, меня выбросили на снег. Сколько времени пролежала, не знаю. Очнулась и первым чувством было удивление, что я жива и дышу. Затем моё, пока ещё недвижимое, тело наполнила гордость за себя, за свою живучесть, за то, что не просила пощады и не доставила радости палачам.

         Но вот наступил момент, когда мы, даже ещё не зная об этом, вышли на работу в последний раз. Однако все обратили внимание, что охраняют нас уже не молодые эсэсовцы, а пожилые солдаты. К месту работы нас почему-то не повели, а продолжали гнать вперёд не останавливаясь, не давая никакой еды. Мы набирали в ладони свежий снег, сжимали его и пили появлявшуюся талую воду. Этим хоть немного заглушали, выворачивающее наизнанку все внутренности, чувство голода. На следующий день возле нашей, еле-еле ползущей, колонны остановилась пара лошадей с телегой. Старик-возница начал раздавать всем по несколько мелких картофелин. Ели жадно вместе со шкуркой и прилипшей от воза соломой.

Побег

         Так шли целую неделю. Питались от случая к случаю тем, что охранникам удавалось выпросить для нас у местных жителей. Пили талую воду, но иногда по дороге попадались колодцы. Солдат же, немецкие крестьяне кормили и поили не скупясь. Многие женщины слабели день ото дня. Каждый вечер при очередном ночлеге на брошенной ферме некоторые из нас, полностью обессиленные, садились на солому, чтобы утром уже не встать. Их, впавших в бессознательное состояние, никто уже не трогал, оставляя на скорую смерть от голода и холода. В отличие от первых дней пути ворота сеновалов и сараев охранники даже не запирали на ночь.
         Наша тройка, я, кузина Эстер и подруга брата Хана продолжала идти. Мой живот перестал урчать от голода, мозг не производил никаких мыслей, холод свёл всё тело. Чтобы не сойти с ума, я считала сделанные шаги.

        В "пятёрке", идущей перед нами, была ещё одна девушка из Мукачево, знакомая мне по довоенной жизни. Её родители владели пекарней, и я каждый день по дороге в школу проходила мимо, вдыхая с наслаждением запах свежего хлеба. В прошлом Эльза, так звали девушку, была красавицей с голубыми глазами, светлыми волосами и ямочками на щеках. Шагая за ней, я обратила внимание, что один из немецких охранников значительную часть времени шёл рядом с её "пятёркой". Он был уже немолод и, видимо, из-за возраста не попал на фронт. В какой-то из дней я увидела, как этот солдат достал из сумки кусок хлеба, разломил его и незаметно отдал Эльзе половину. В это трудно было поверить, но потом такое повторилось ещё несколько раз. Через день он уже часто подходил к девушке и, не скрываясь, заговаривал с ней.

      До меня долетали только обрывки разговора, но поняла, что он восхищается её силой духа. Когда же ветер подул в мою сторону, то чётко услышала, как этот пожилой немец говорит:
       - Я не понимаю, зачем ты продолжаешь идти? Ты хоть знаешь куда вас ведут? На сколько ещё хватит у тебя сил?
       Некоторое время они молча шли рядом. Эльза смотрела перед собой, а он смотрел на неё и вдруг продолжил:
          - Почему не убегаешь? Ты должна убежать. Я дам тебе достаточно времени, а потом начну стрелять в воздух. Поверь мне. Я не причиню тебе вреда.
                Это было так неожиданно, что я замерла, напряглась и продолжала слушать, боясь даже вдохнуть.
      - Мы сейчас находимся близко к реке Одер, - говорил солдат. - В эти холода река замёрзла и за час ты сможешь не только дойти до неё, но и перейти на другой берег. Там стоят русские. Там ты будешь свободна.
       После всего увиденного и пережитого за последние месяцы, я не верила, что такие слова немец может говорить еврейке. Посмотрела на Эльзу. Она растеряно покачала головой и сказала:
     - Я боюсь. Одна я никуда не пойду.
      Солдат ещё ближе наклонился к ней и громко зашептал, постоянно озираясь:
       - Верь мне. Что может быть ещё хуже твоего положения? Я бы с радостью присоединился к тебе. Мне эта война давно надоела. Но, если русские увидят меня в военной форме, то сразу застрелят.

      Именно после этих слов я поверила, что он говорит искренне. Поразмыслив, рассказала об услышанном Эстер и Хане. Они оживились и было видно, как надежда на спасение появилась в их глазах. В эту минуту мы решили действовать, ведь немец был прав – терять нам нечего. Откуда-то появилась энергия в измученных телах, будто и не голодали, не замерзали на снегу. Впервые за много месяцев было отличное настроение, казалось, что свобода совсем рядом, надо сделать лишь небольшое усилие.
        Попытки побегов предпринимались узницами постоянно. Когда проходили мимо крестьянских хозяйств, некоторые отчаявшиеся женщины перелезали через заборы и скрывались в глубине дворов. Однако заканчивалось это печально, их тут же выдавали крестьяне или догоняли солдаты, расстреливая на месте.
       Бежать надо было как можно быстрее, пока ещё есть хоть какие-то силы и сознание не помутилось от голода. Первое, что сделали, придумали себе нееврейские имена, чтобы при общении с местными жителями не вызвать подозрения. Эстер стала Ольгой, Хана – Анной, а я превратилась в Лили. Специально, чуть ли не каждую минуту, так и обращались друг к другу, чтобы привыкнуть к этому. Теперь нужна была легенда прикрытия и личные биографии. После многократного обсуждения вырисовалась следующая история.

        Мы, трое, венгерские фашистски верные фюреру. Когда в наш город вошла русская армия, то всё бросили и убежали в чём были. Этим и объясняется наш внешний вид. Бритые головы покрыли платками, оторванными от простыней, из-под которых выглядывали чуть отросшие уже волосы. При дальнейших расспросах собирались поведать о том, что заночевали в одном из домов на каком-то хуторе вместе с другими беженцами. Утром обнаружили, что эти случайные попутчики украли у нас всю одежду и все деньги. Так и остались без ничего. Ещё мы договорились, что на все вопросы будет отвечать только Ольга (бывшая Эстер), поскольку говорила по-немецки лучше других. Я и Анна (бывшая Хана) понимали каждое слово, но говорили хуже и опасались, что может проскользнуть какое-нибудь слово на языке идиш. С этого дня мы не обращали внимание на потрескавшиеся до крови губы, на голод, на стужу и уверенно шли в колонне, ведь у нас была цель.

            Для очередной ночёвки всех завели на придорожную ферму с большим двором и высоким забором. Каждая женщина старалась занять более тёплое место в глубине сарая или сеновала. Мы, на этот раз, вошли в сарай последними, расположившись у самого входа, где стояли вёдра для ночных нужд. Внимательно проследив за воротами, с радостью отметили, что охранники не закрыли их на замок. Просто положили деревянный не толстый брус на два наружных крюка. Ночь проходила тяжело. Женщины всё время ходили на вёдра, и вонь стояла страшная. Я отошла немного от входа и нашла, замеченный ранее на полу, небольшой металлический прут. Это очень нам помогло.

         Когда большинство измученных людей уснуло, мы вставили прут в щель между досками и приподняли один конец бруса так, что он выпал из крюка. Открыли осторожно ворота. Они лишь слегка скрипели, но казалось, что эти слабые звуки слышны за много километров. Перед нами расстилалось чистое заснеженное пространство, зовущее к свободе. Вслед за подругами я шагнула вперёд на этот свежий снег. Сердце внутри колотилось в бешенном ритме, дыхание сбилось, каждая тень во дворе походила то на солдата, то на собаку. Мы легко перелезли через внутренний низкий деревянный забор и подошли к высокой внешней ограде, с натянутой по верху колючей проволокой. Не останавливаясь залезли на неё, не обращая внимания на глубокие царапины, и, спрыгнув вниз, оказались на свободе. Ещё не совсем веря в случившееся, шаг за шагом перешли на другую сторону шоссе и бросились обниматься, не вытирая навернувшихся слёз радости.

         Холод, однако, продолжал донимать. Энергично подвигали руками, потопали ногами и, чуть согревшись, двинулись вперёд. Необходимо было использовать темноту и уйти от фермы с обречёнными людьми как можно дальше. Увидели несколько дорожных указателей, но ни на одном не было написано "река Одер", а нам надо было именно туда. Там русская армия, там - свобода. Осмотрев все указатели названий поселений и расстояний до них, выбрали ближайшее, поскольку важно было укрыться в каком-нибудь доме ещё затемно, пока нас трудно обнаружить в пути. Таковой оказалась деревня Тимендорф , находящаяся в девяти километрах по дороге. Однако другой дорожный знак, направленный на черневший неподалёку лес, показывал, что она всего в трёх километрах (видимо сразу за деревьями).
       Мы не могли позволить себе тратить драгоценное время, поэтому единодушно решили идти через лес, который также подходил как идеальное укрытие в случае погони. Через четверть часа вошли в густую чащу. Снег не прекращал падать, засыпав уже все тропинки, протоптанные местными жителями. После недолгого спора выбрали, вроде бы, подходящее направление и начали продвигаться между деревьями, ступая след в след. За зиму тут намело сугробов выше колен и идти было тяжело. Редкие крики ворон вызывали учащённое сердцебиение. В одном месте вытащила ногу из снега без деревянного ботинка, а искать его в темноте, значит потерять много времени. Поэтому обмотала ступню куском материи и продолжила путь.

        Часто останавливались для отдыха, падая при этом спиной на снег, раскинув руки. Успокаивали себя тем, что в Силезии нет больших лесных массивов, и если даже мы сбились с пути, то вскоре выйдем на открытое пространство. Поднявшись после очередной остановки, я явственно увидела совсем недалеко, на фоне утреннего неба, крыши домов и силуэт церкви с крестом. Позвала подруг и обняла их от радости, ведь если есть церковь, значит тут живут люди.

Спасение

         Пройдя поле между лесом и селом, как можно быстрее, мы попали на достаточно широкую улицу с домами по обе стороны. Шли по середине дороги, пристально вглядывались в каждое строение, пытаясь понять кто там живёт, кого можно потревожить во время предрассветного сна. Один из домов показался очень роскошным и были уверены, что его обитатели не позволят войти, испугавшись нашего вида. Рядом стоял маленький типично сельский домик, выглядевший весьма бедно. Подумали, что даже впустив нас, хозяева вряд ли смогут чем-то помочь. Однако время подпирало, уже светало и скоро все жители начнут выходить из домов, поэтому на этом строении и остановили свой выбор.

       Поправили платки, завернулись в простыни и стали напротив двери. Ольга осторожно постучала в дверь, а мне в этот момент казалось, что сердце в груди стучит на всю улицу.
       - Вер ист да? (Кто там?), - послышался женский голос изнутри.
      - Вир синд флухтлинге. (Мы беженки), - быстро ответила Ольга.
      Послышался скрип замка, и дверь открылась. Поток электрического света ослепил на мгновение, а затем увидели в проёме двери женщину, пристально глядящую на нас. Жестом она велела войти, при этом крестясь и бормоча молитву.
       - Беженцы, ещё беженцы, нет конца беженцам. Эта проклятая война всё продолжается и продолжается, - быстро проговорила, ни к кому не обращаясь.
      Такие слова ободряли. Значит в посёлке есть ещё беженцы, значит мы не единственные. Тем временем она с жалостью посмотрела на наш вид и сказала, что её дом уже полон беженцев, но попробует найти тех, кто сможет приютить несчастных девушек. Покрыв голову шерстяным платком, позвала нас за собой. Вместе перешли дорогу и подошли к дому, расположенному напротив. Наша провожатая постучала в окно и громко прокричала:
      - Мария, Мария! Открывай дверь. Опять пришли беженцы.

     Появившаяся на пороге женщина была похожа на ту, которая привела нас, и также шептала молитву. Невозможно описать захлестнувшее восхищение, когда увидели, что находимся в тёплом светлом доме. Лагерные бараки и промёрзлые сеновалы за последние месяцы задвинули вглубь сознания такое понятие как "дом". Хозяйка пригласила сесть возле стола и сразу положила нам под ступни горячие кирпичи. Чудесное тепло за минуту отогрело промороженные до костей ноги и вскоре разлилось по всему телу. На столе появился круглый пахучий каравай хлеба, а возле него масло и, потрясающе пахнущее, фруктовое варенье. Большой кофейник горячего кофе дополнил эту, фантастическую для нас, картину. Когда женщина вышла на минуту, Ольга сказала:
       - Девушки, будьте осторожны, ешьте медленно, не показывайте, что вы долго голодали. Могут догадаться, что мы евреи из лагеря.
        Такое замечание было умным ещё и потому, что некоторые беженцы после длительного голода жадно набрасывались на еду, и это приводило к смерти. Используя отсутствие хозяйки, мы сняли с шеи медальоны с номерами из Освенцима и выбросили их в топящуюся печку. Затем Ольга не спеша, как на домашнем обеде, разлила кофе по чашкам и, глядя в глаза вернувшейся женщине, начала подготовленный рассказ. О том, как бежали без ничего, как остались без одежды и денег. Хозяйка слушала, подперев голову ладонями, кивала головой и сочувственно смотрела на нас.

      Когда допили кофе, она сказала, что пойдёт готовить кровати для сна. Ольга встала и подошла к ней со словами:
      - Дорогая Мария, у нас нет слов, чтобы выразить благодарность за такой приём в вашем доме. Но мы не можем лечь на ваши кровати, не помывшись и не сбросив нашу грязную одежду.
       Мария понимающе кивнула, указала на большой таз и ведро с водой, стоящие в углу кухни, и вышла. Вскоре вернулась со стопкой чистой одежды. Это были мужские рубашки и брюки. Когда все трое переоделись, она велела следовать за ней. Пройдя в дальний конец двора, мы оказались в маленькой комнатке с окном, смотрящим на главную улицу села. Видимо, в хорошие времена тут жила прислуга. Для нас же это был настоящий дворец. Обнимались и смеялись от счастья, уже давно на сердце не было так хорошо.

        К несчастью, вскоре после того, как начали есть нормальную пищу, всё моё тело от головы до пяток покрылось мелкими волдырями. Каждый шаг, каждое движение причиняли боль. Лежала на кровати, и только с помощью подруг могла дойти до туалета. По ночам крутилась в кровати и не могла спать. Лишь под утро, совершенно измученная, забывалась на короткое время. Видимо, это была реакция тела на полностью нарушенный обмен веществ в организме.
 
       Через несколько дней, когда стало немного легче, я проснулась от криков во дворе. "Трое беженок из Венгрии!", " Девушки до конца верные фюреру!" Такие возгласы раздавались у нашего дома. Ольга и Анна быстро оделись в полученную мужскую одежду, и, подвязав брюки верёвками, вышли на улицу. Я же стояла у окна и не верила тому, что видела. Небольшой двор был заполнен местными крестьянами, у каждого в руках была или буханка хлеба, или кружок колбасы, или какая-то выпечка. Одна женщина принесла миску горячего супа, заправленного мукой, такое в сёлах подавали на завтрак. Вскоре наша маленькая комната была заставлена этими подарками и выглядела, как продуктовая лавка. Чуть позже мы узнали, что, услышав канонаду русских пушек, сельчане начали готовиться к бегству из родной деревни. Они зарезали почти весь скот и домашнюю птицу, произведя невообразимое количество колбас, окороков других продуктов, которые можно было взять в дорогу. Нас, уже бежавших от русских, они и решили подкормить, услышав от фрау Марии рассказ о страданиях несчастных девушек. Тем временем, Ольга вышла на крыльцо и, широко улыбаясь, благодарила пришедших людей за подарки и сочувствие. Постепенно все покинули двор.

        Я же заметила, что недалеко от дома стоят несколько человек, не торопящихся расходиться. Они слушали немолодого мужчину, опиравшегося на костыли. В приоткрытое окно нашей комнаты до меня долетали почти все его фразы. Он очень громко и эмоционально говорил о том, что вернулся с фронта, там идут такие сильные бои, каких не было с начала войны. Инвалид подчёркивал, что положение страны критическое, поэтому все граждане в тылу должны опасаться многочисленных русских диверсантов и обращать внимание на каждого появившегося чужого человека. Мы все трое очень испугались и до вечера уже не выходили из дома.

       На следующий день, всё-таки узнав о нашем существовании, в дом зашла русская девушка. Общаться сначала было непросто, но потом приспособились. Она немного знала немецкий, а мы, зная чешский, догадывались о значениях похожих русских слов. Девушка рассказала, что в селе, почти в каждом хозяйстве, работают молодые люди из России. Их насильно привезли сюда для замены немецких мужчин, призванных в армию. Всех девушек местные немцы называли "Наташа", всех парней - "Павел". Затем нас навестили уже несколько девушек и парней. Мы посчитали их своими и рассказали о себе всю правду, от которой они ужаснулись. Ведь даже тяжело работая на фермах, эти русские всё-таки жили в человеческих условиях, не голодали и не мёрзли. Выяснилось, что знаем много общих песен, ведь на иврит давно были переведены "Очи чёрные", "Волга-Волга" и другие. В те минуты, когда все вместе вполголоса пели, хозяйка стояла в проёме двери с испуганным лицом, а затем уходила, ничего не говоря. Может думала о том, что по приходу русской армии в село, эти молодые люди, которых она сейчас принимает в своём доме, спасут её.

         Дня через два ранним утром мы проснулись от стука в дверь и крика:
      - Наши танкисты идут!
     Это одна из "Наташ" бегала от дома к дому, сообщая своим соотечественникам радостную весть. Нас, как переживших ужасы неволи, она также посчитала за своих. А вскоре зашла хозяйка, добрая фея, приютившая нас, полуживых девушек. Её глаза были красными от слёз, руки заметно дрожали. Быстро проговорив, что пора уходить, поскольку русская армия совсем рядом, она поспешно вышла. Мы несколько растерялись и не могли сообразить, как сказать ей, что убегать вместе с немцами мы не собираемся. Но через некоторое время она сама, смущаясь, сообщила о том, что её телега перегружена членами семьи и для нас нет места. Предложила уходить пешком вместе с другими сельчанами. Тут опять Ольга, наша негласная командирша, горячо поблагодарив за приём, сказала, что мы всё понимаем, но уйти не можем. Задрав подол моей рубашки, она показала ещё не зажившие следы ран на ногах и на теле, объяснив при этом, что много я не пройду, а бросить подругу в таком состоянии они с Анной не могут.

Опять немцы

          Тем временем ситуация в селе менялась на глазах. Происходило интенсивное перемещение немцев по главной улице. На запад уходили телеги крестьян, а навстречу, с той же стороны, входили нестройные группы солдат, двигавшихся на восток по направлению к фронту. К вечеру войска остановились, солдаты заняли опустевшие дома, а в центре села разбили большую кухонную палатку. Мы не выходили из своей комнаты, чувствуя смертельную опасность от всё ещё неоконченной войны. На следующий день дверь без стука отворилась и на пороге возник немецкий офицер. Наши сердца перестали биться, дыхание почти прекратилось, но он вскинул руку и негромко сказал:
      - Хайль Гитлер!
     Затем указал той же рукой на обилие еды столе и добавил:
      - У вас достаточно еды, вы будете работать у нас, а мы защитим вас от русских.
      Мы сначала не поняли, что он имел ввиду, но потом догадались. Скорее всего, кто-то в селе сказал ему, что мы "венгерские фашистски верные фюреру" и он говорил с нами как со своими.

       На следующий день Ольгу и Анну позвали работать на военную кухню. Я чувствовала себя лучше, поэтому решила не ждать пока немцы заинтересуются мною отдельно, и сама отправилась в комендатуру. На стук в дверь никто не откликнулся, тогда я решительно открыла дверь и оказалась напротив стены с огромным портретом Гитлера. Комната была наполнена сигаретным дымом, а у большого стола с множеством пивных бутылок сидели солдаты и громко болтали. На секунду ноги прилипли к полу, но увидев, что никто не обращает на меня внимания, уверенно двинулась вперёд. Тут же вслед раздались голоса:
      - Смотрите какая девушка! Прекрасная брюнетка! Она же -типичная мадьярка!
      Первый раз в жизни гордилась своим сходством с мадьярками и понимала, что это сейчас спасает мне жизнь. В другом конце комнаты увидела ещё одну дверь, а на ней надпись мелом "фельдфебель". Опять постучала. Что-то невнятное прозвучало в ответ, но я вошла. За столом, потупившись в пол сидел немолодой мужчина в военной форме и……..плакал. Я замерла. Он поднял голову, на меня смотрели глаза, полные отчаяния. В следующую минуту фельдфебель поспешно вытер слёзы, извинился и объяснил, что сказалось напряжение последних дней. Ему сообщили о непрерывных бомбёжках Берлина, о том, как жители почти не выходят из убежищ. У него же там осталась единственная дочь с маленьким ребёнком, муж которой погиб на фронте ещё в начале войны.

     Я спросила о возможной работе, и он, чуть отвлёкшись от своих страхов, сказал, что нужен человек на продуктовый склад. Много работы не будет, поскольку снабжение почти прекратилось. Необходимо ежедневно распределять между солдатами оставшиеся банки консервов, галеты, сигареты, спички, мыло и тому подобное.
      При выходе из комендатуры увидела немецкого солдата с винтовкой, который явно ждал меня. Он тут же приблизился и торопливо произнёс:
     - Битте, фройлен. Разрешите проводить вас.
      Удивляясь собственному самообладанию, я согласилась. По дороге он что-то говорил, а я односложно отвечала. Возле нашего дома солдат сделал шаг назад, кивнул головой и попрощался.

      Подруги были уже в комнате и внимательно выслушали мой рассказ обо всём произошедшем. Им также было известно от солдат, что большинство немцев проклинает эту нескончаемую войну, принесшую столько горя. Действительно, поток беженцев продолжал нарастать. Уже и телег было немного, ведь армия всё конфисковала для своих нужд. Пожилые люди, женщины и подростки толкали перед собой тачки с вещами, некоторые просто шли с чемоданами в руках. Ещё девушки сказали, что ухаживания солдата не надо отвергать, ведь пока в селе немцы следует поддерживать нашу легенду.
      На следующий день после работы вчерашний солдат опять ждал меня. На этот раз он был более решительным. Свою винтовку переложил на левое плечо, а правой рукой взял мою руку. Дрожь пронзила всё тело, кожа стала гусиной, кровь прилила к голове, а щёки зарумянились. Он тут же отметил моё смущение и представился: Макс. Начал рассказывать, что до призыва был успешным адвокатом, что увлекается классической музыкой, много читает и любит чувственные стихи. В подтверждение своих слов, Макс процитировал отрывки из поэзии Гёте и Гейне.

       Через два дня "мой солдат" попросил о вечерней встрече, сообщив, что когда освободится от службы, то подойдёт к дому и три раза постучит в калитку. И на этот раз подруги убедили меня о необходимости принимать его ухаживания, чтобы не вызвать никаких подозрений в отношении нас. Вечером услышала три громких удара по калитке и вышла. Макс очень обрадовался, к счастью было уже темно, и он не увидел недовольное выражение моего лица. Мы погуляли недолго, поскольку к восьми часам Макс должен был вернуться на службу.
      Все понимали, что война близится к концу, вот только никак она не заканчивалась, продолжая приносить всё новые страдания тысячам и тысячам людей. Мои подруги всё время слышали на кухне солдатские разговоры о том, как надоела война, что Гитлер привёл страну к катастрофе, скольких близких они потеряли. Гром русских пушек становился всё ближе. Несмотря на моё нежелание, Ольга и Анна уговаривали поддерживать связь с ухажёром, ибо только от него мы могли получить правдивую информацию о ситуации на фронте.

       Вскоре Макс сам завёл разговор о бедственной ситуации в армии, о тяжёлых потерях и неизбежном поражении. Потом мы целовались, но он опять заговорил о войне. Я решила узнать что-то конкретное и, изобразив печаль на лице, сказала:
       - Беспокоюсь о тебе и хочу знать, когда мы опять увидимся. Что будет с вами, солдатами, в ближайшие дни?
      Он опять поцеловал меня, сообщил о намечаемом отступлении через день-другой и выразил сомнение в нашей скорой следующей встрече. Однако и назавтра вечером громко прозвучали три удара в калитку. Поспешно накинула пальто и выбежала во двор, будучи уверенной, что это наша последняя встреча. Макс выглядел совсем подавленным. Обнял меня, долго смотрел в глаза, а потом сказал, что хочет научить одной песне, которая станет сувениром от него. Он пропел несколько строк, повторяя каждый раз припев: "Я люблю солнце, луну и звёзды, но больше всего люблю тебя". Было немного неловко, он мечтал о любви ко мне, а я мечтала о совсем другой любви и о встрече с близкими людьми. После последнего поцелуя Макс вложил мне в руку листок бумаги и ушёл не оглядываясь.

       Взволнованная я вернулась в комнату, опустилась на кровать. Сердце стучало, поэтому передала Ольге листок и выдохнула:
     - Читай!
      Подруга чётко, как на сцене, произнесла написанное: "Я люблю тебя, Лили, и хочу быть с тобой всю жизнь. Проклятая война разлучает нас. Береги себя. После войны встретимся по одному из этих двух адресов. Мы обязательно поженимся. Обнимаю и целую. Любящий Макс". Ниже на листе было указаны адреса – один в Америке и один в Париже.

      Всю ночь с подругами лежали молча в кроватях, которые сотрясались от проходившей по дороге военной техники. Новое утро стало, действительно, новым: немцы ушли из села, а русские ещё не заняли его. Так пролетел целый день, потом ещё день. Мы жили, как на острове, не зная, что происходит вокруг. Выходили на морозный прозрачный февральский воздух, щурились от лучей, появляющегося на короткое время, солнца и вслушивались в тишину. А тишина была полная, ведь в селе не осталось ни петухов, ни коров, вся живность была превращена в колбасы, шпики, окорока и увезена из села на запад на тележках немецких беженцев.

Русские пришли

      Вдруг со стороны дороги послышался приближающийся ритмичный шум мотора. Это оказался русский мотоцикл с двумя солдатами-разведчиками. Словно мыши из норок, высыпала на улицу русская молодёжь. Повисли на солдатах, как грозди винограда, целуя обеих по очереди, смеясь и плача от радости. Один из разведчиков сказал, что сообщит командованию об угнанных русских работниках и их отправят тыл для дальнейшего возвращения на родину.
 
      Ольга и Анна решили зайти в несколько брошенных домов в поисках еды, ведь припасы уже были на исходе. Найденные в немалом количестве продукты позволили нам не беспокоиться о хлебе насущном в ближайшую неделю. Тем временем через село началось интенсивное движение русских танков и грузовиков. Поскольку наш дом стоял у дороги, то иногда останавливалась машина и несколько солдат заходило во внутрь для короткого отдыха. Мы приготовили одно ведро с питьевой водой, а второе поставили возле умывальника, выложили на стол немного продуктов. Некоторые пробовали говорить с нами, но получалось не очень, чешских слов они почти не понимали. Но все были довольны, что можно хоть на четверть часа сбросить с плеч оружие, снять тяжёлые шинели, умыться и перекусить в тепле.

      В один из дней в дом вошёл высокий русский офицер. Устало опустился на ближайший стул у стола, расстегнул шинель, удивив нас множеством наград на груди. Не спеша поел свой нехитрый паёк из вещмешка и угостился куском нашей колбасы. Во время трапезы он не говорил ничего, но, как-то очень серьёзно, поглядывал на наши лица. Затем, откинувшись слегка на спинку стула, начал на хорошем немецком языке расспрашивать о том, кто мы и что делаем в этом пустом селе. Было в нём нечто дружественное, располагающее, поэтому услышал рассказ о всех "удовольствиях", через которые нам довелось пройти. Говорили без опаски, иногда даже перебивая друг друга, видимо хотелось выплеснуть хоть часть того, что перетерпели. Так постепенно и поведали ему о том, как были изгнаны из домов в Мукачево, как находились под постоянным страхом смерти в Освенциме, как нас погнали по морозу на земляные работы, как бежали от неизбежной смерти.

       Когда замолчали, он встал со стула, обнял сразу всех нас троих и громко сказал на идиш:
     - Вы настоящие дети еврейского народа.
      Несколько минут так и стояли обнявшись, еле сдерживая слёзы. Затем, видимо, чтобы успокоить и отвлечь нас, он начал рассказывать о себе. Когда же упомянул о дискриминации евреев в русской армии, то мы просто не поверили. Для нас, бывших членов организации "А-Шомер а-цаир" , Сталин был уважаем почти, как бог. Не верили, что в стране социализма может быть какая-то дискриминация. Офицер улыбнулся, показал на свои награды и сказал, что, несмотря на все боевые заслуги, в звании его не повышают. Ему известно также, как некоторые сослуживцы за глаза не называют его по имени, а говорят просто "тот еврей". Видя, что всё-таки ему не до конца верят, он рассказал, как однажды удалось спасти от смерти двух сестёр-евреек. Случайно оказавшись в только что освобождённом молдавском селе, он увидел, перепуганных, чудом выживших под немецкой оккупацией, девушек. Один из русских солдат, угрожая винтовкой, плевал на них и кричал:
      - Вы еврейки. Знаем вас. Вы немцам давали, а нас, русских, презираете. Всё ваше племя давно надо уничтожить.
       При появлении офицера, агрессивный вояка быстро убежал и это спасло несчастных. И всё же нам тяжело было поверить, что так вёл себя русский солдат. На прощание наш случайный собеседник посоветовал:
     - Не говорите никому, что вы еврейки. Во всех разговорах называйте себя чешками, пока не доберётесь до родных мест.

      Тем временем колонны транспорта и солдат продолжали двигаться мимо нашего дома на запад. По-прежнему, русские военные часто заходили к нам, отдыхали короткое время, перекусывали чем могли и шли дальше. В один из дней прибыл грузовик полный солдат. Они быстро разместились в пустующих домах, затем прошли по всему селу, забирая из брошенных домов всё мало-мальски ценное. На следующий день пришли к нам, и были приглашены за стол. Эти весёлые парни пели песни, шутили и мы вместе смеялись. Через некоторое время Анна вышла во двор с одним из солдат, а спустя пару минут Ольга последовала за ней с другим. Когда же третий пригласил меня выйти на воздух, то отказалась и показала, ещё не совсем зажившие раны от волдырей на теле. Это очень напугало его и других, быстро попрощавшись, все солдаты поспешили к выходу. Я осталась одна в доме и начала убирать со стола. Ещё через час вернулись мои подруги. Они были раскрасневшиеся, с блестящими глазами и рассказывали, как хорошо провели время в компании двух парней.

       Через день солдаты опять пришли и подруги опять вышли с ними. Но на этот раз девушки вернулись невесёлыми с бледными лицами и явно чем-то подавленные. Не сказали мне ни слова, не говорили между собой. Следующий день прошёл как обычно, но когда вечером открылась дверь и вновь появились солдаты, мои подруги очень испугались. Начали просить не трогать их, но это не помогло. Парни грубо вытащили обеих девушек из дома. Назад они уже не вернулись. Никогда больше я их не видела и ничего не знаю об их судьбе.

        Мы вместе выжили в бараке Освенцима, держась рядом, не сгинули на "марше смерти", наши сердца колотились в унисон, когда выбирались из неволи по глубокому снегу в лесу. Все втроём полуживыми добрались до человеческого жилья, где смогли отогреться и отъесться, вместе считали часы до прихода русской армии-избавительницы. И вот я здесь, а их нет. Сотый раз спрашивала себя, как это могло случиться.

       Отрешённо лежала на кровати и смотрела в тёмное окно. Вышла во двор и никого не увидела. Села на стул и начала плакать. Потом замёрзла, подбросила дров в печку и опять легла на кровать, дрожа от холода и страха. Печь вскоре погасла, и это было к лучшему – из трубы не шёл дым, и никто не знал, что в доме живут.
       Несколько дней провела в одиночестве, пока у дома опять не остановился грузовик. Несколько солдат зашло в комнату, отряхивая налипший на шинелях снег. Я показала рукой на стол и, используя чешские слова, пригласила угоститься несколькими варёными картошками, что ещё оставались. Они ели, улыбались, говорили мне комплименты. Один из них не выдержал, подошёл, обхватил за талию и поцеловал меня. Тут же запустил руку мне под кофту, но я отскочила, закатала рукав и показала раны на руке, сказав, что такие по всему моему телу. Лицо солдата перекосилось от испуга. В следующее мгновение все выскочили из дома, забыв про картошку. Я была счастлива, что обошлось, но, как оказалось, настоящие ужасы были ещё впереди.

        Буквально через несколько часов после этого, весьма опасного, визита, среди белого дня во дворе послышались тяжёлые шаги. Они приближались, вот уже слышен топот на ступеньках, грубый удар в дверь и передо мной появился очень крупный мужчина, ростом не менее двух метров. Его грязный комбинезон источал резкий запах бензина и вонь машинного масла. Я сидела на кровати парализованная от страха эти насколько секунд, пока он приблизился вплотную. Затем очнулась, судорожно закатала рукав рубашки, показывая ему незажившие раны.  Не обращая внимание на мои действия, этот великан молча сел на край кровати. Положение стало отчаянным.
       - Я больна, больна. Больна я, - только и смогла повторять, как заклинание, дрожа всем телом.
        Он нагнулся ко мне, будто прислушиваясь к словам, выдохнул облако алкогольных паров и произнёс медленно и чётко:
       - Хочу тебя. Я очень хочу тебя.
      Продолжая дрожать от страха, заикаясь, путая чешские и немецкие слова, я пыталась объяснить, что понимаю его желание. Говорила, что тоже хочу любви, но сейчас больная и не могу прикасаться к людям.  Но этот страшный кавалер, казалось, ничего не слышал и не видел. Ещё больший ужас охватил меня, даже мозг парализовало, когда почувствовала его большую ладонь на своём плече. В следующие секунды он навалился на меня всем своим телом. Я не могла дышать, судорожно хватала ртом воздух, а потолок комнаты кружился перед глазами. Вдруг сработало какое-то внутреннее отчаяние, видимо, свойственное людям в критических ситуациях. Столкнула его с себя двумя руками и, соскочив с кровати, стала на пол. В это же мгновение сообразила, что надо немедленно скрыться и выбежала из комнаты.

Домой

      Босая по снегу, одетая только в тонкую хлопчатую рубашку на голое тело, я за минуту добралась до главной улицы села. Осознавая, что уже спаслась от страшной "гориллы", оставшейся в доме, я стояла на холодной земле на середине дороги и плакала навзрыд от пережитого шока. Почти сразу передо мной остановилась легковая машина. Выглянувший из неё офицер, грозно погрозил рукой, требуя освободить путь. Я же, как окаменевшая, замерла на месте. Он продолжал кричать, что очень спешит и фронт совсем рядом. Подумала, что может пусть задавит меня и тогда закончатся все страдания и ужасы.

      Шофёр машины, сообразив быстрее офицера, что я не совсем вменяемая, вышел из кабины и набросил на меня свою длинную шинель. Затем взял на руки, отнёс в машину и посадил между собой и офицером, который понял, наконец, моё состояние. Мы поехали. Через несколько минут сознание прояснилось, и я даже сказала "спасибо". Молча смотрела вперёд и думала, как быстро всё меняется. Ещё недавно, убежав от немцев, нашла приют в гостеприимном немецком селе, а сейчас оставляю это же село, спасаясь от русских. Остановилась машина в соседнем городке возле двухэтажного здания, видимо, это был какой-то штаб. Вот такую босую, закутанную в шинель, водитель привёл меня в большую комнату, где за длинным столом сидело несколько солдат и офицеров, рассматривая разложенные карты. Сказав что-то им, он быстро ушёл.

       Один из солдат обратился ко мне на чешском и попросил рассказать о себе. Несколько успокоившись, я начала говорить, а он переводил для остальных на русский. Поведала, что была в лагере, бежала с принудительных работ и добралась до одного из немецких сёл. Сказала, как вслушивалась в гром пушек и молилась за победу русской армии, а сейчас солдат этой армии издевался надо мной, больной беспомощной девушкой. Сидящий во главе стола офицер, встал и уверил, что подобное не повторится. Добавив, что у меня ещё будет возможность убедиться в душевном отношении русского человека к людям, пострадавшим от фашистских варваров.
        Меня отвезли в какой-то городок на берегу Одера, где находился пункт "Красного Креста". Там перевязали почти всё тело и дали инвалидную коляску. Я не сидела в ней, а только опиралась на спинку, но и это облегчало передвижение. За несколько дней, проведённых в этом пункте, раны мои немного зажили, и поэтому решила тронуться в путь к родным местам.

       Не знала точно, в каком месте я нахожусь, но это была Силезия и где-то рядом с рекой Одер. Вдоль дороги тут и там стояли разбитые и сожжённые грузовики, легковые машины, реже танки. По обочинам двигались люди, такие, как и я, возвращающиеся в отчие края.  Примкнула к группе, в которой уже было около тридцати человек. Днём, в светлое время, мы шли, а на ночь останавливались в пустующих фермах. Не сговариваясь, мужчины занимали один дом, а женщины - другой соседний.

        Так, в дороге, познакомилась с парнем-французом по имени Жак. Я с детства знала несколько языков и, хотя французский в их число не входил, мне всегда нравилось его звучание. Ещё в гимназии мечтала, что когда-нибудь выучу таковой, но началась война, эта мечта исчезла, как и многие другие планы юности. В общении с Жаком в первые дни помогало похожее звучание отдельных английских и латинских слов. Вдруг в один из дней, он вместе с несколькими ребятами зашёл в, стоящий у дороги, брошенный дом, чтобы разжиться там хоть какой-то едой и тёплыми вещами. Вернулся Жак без особой добычи, но со счастливым лицом, держа в руках две небольшие книжки. Это были словари: англо-французский и франко-английский. Конечно же, с их помощью говорить стало легче. Так прошло несколько дней. Как-то вечером, перед остановкой на ночёвку, Жак взял меня за руку и попросил отойти от нашей группы. Затем начал говорить, какая я хорошая и красивая девушка, что я очень нравлюсь ему. Потом, как бы спохватившись, торопливо добавил, что без моего согласия даже к руке больше не прикоснётся. Честно говоря, он мне тоже нравился. Это был молодой высокий брюнет с красивым лицом, явно привлекавший многих девушек в предвоенные годы. Сейчас же Жак выглядел очень худым, как говорили, кожа да кости, поскольку также вышел из концлагеря, куда был отправлен за принадлежность к коммунистической партии.

       Несмотря на симпатию к этому французу, я осознавала, что нас разделяет невидимая преграда, и мы никогда не будем вместе. Это был духовный барьер, который назывался "еврейское сионистское воспитание". Для меня было принципиально, что он не еврей, несмотря на то, что уже знала о его атеистическом мировоззрении. В конце этого короткого разговора, я решительно отказала ему в близких отношениях, но сказала, что не хочу терять нашу дружбу. Ещё через несколько дней Жак опять отправился на поиски съестного, а вернулся, прижимая к груди настоящую мандолину. Я с радостью взяла её в руки и сразу же почувствовала слёзы на глазах, ведь дома мы каждый праздник пели под звуки этого инструмента. Он недоумевающе смотрел на меня, улыбающуюся и одновременно плачущую. Настроив струны, заиграла известную в Европе мелодию "Очи чёрные", и все начали подпевать, каждый на своём языке.

       На следующий день, продолжая двигаться на запад, услышали гудок паровоза и поняли, что приближаемся к какому-то городу. Но это оказался небольшой посёлок, хотя с немаленькой железнодорожной станцией, на которой останавливались многие проходящие поезда. На платформе скопилось много народу, взрослых и детей. Все постоянно кричали, боясь потерять друг друга в толпе. Мы с Жаком стояли посередине, держались за руки, оглядываясь по сторонам. Я сильно дёрнула его за рукав и прокричала на ухо:
     - Смотри, Париж.
     Действительно, на путях стоял поезд с табличкой "Париж". Как по заказу, на ступеньках ближайшего вагона появился кондуктор со свистком. Жак торопливо чмокнул меня в щёку и запрыгнул на подножку. Я стояла и махала вслед двумя руками, прощаясь навсегда с этим чудесным парнем. Отошла не спеша к другой платформе, и, как подарок судьбы, увидела поезд, отправляющийся на Прагу. Подхватив свою небольшую сумку, поднялась в вагон. Там было очень тесно, каждый норовил примоститься поудобнее, но я всё же нашла местечко на краю одной из лавок. Закрыла глаза, пытаясь представить, как приеду домой и что ждёт меня там. Вдруг вспомнила о мандолине и поняла, что забыла её на перроне. Стало жаль, ведь это была единственная память о нашем многодневном марше с Жаком.

         Так и продолжала ехать, сидя в не очень удобной позе, но прикрыв глаза, стараясь подремать. На каком-то полустанке поезд довольно резко остановился, и я проснулась. В нескольких шагах от меня стояла молодая женщина, смотрела в мою сторону, но была явно погружена в свои мысли. В следующую секунду я уже была возле неё и затараторила на чешском:
         - Ты, да, это ты. Помнишь меня по Освенциму? Ты была со мной в лагере "си" и лежала на верхних нарах, на третьем этаже, прямо напротив меня. Помнишь, на селекции я была отобрана на принудительные работы, а ты осталась в лагере.
       Она, на удивление спокойно, ответила:
     - Не помню тебя, мы там все были на одно лицо, все были не люди, а тени. Когда нас освободили, я уже еле двигалась. Ну, раз уж встретились, давай держаться друг друга. Ты ведь тоже из Мукачево?
      Я с радостью согласилась и на следующий день мы вместе вышли из поезда на пражском вокзале. К счастью, чехи успели хорошо организовать приём потока транзитных беженцев, возвращающихся в свои страны из лагерей. Нас разместили в здании бывшей школы и выдали тонкую книжечку с отрывными талонами: на еду, на стрижку и даже на проезд в трамваях. Через несколько дней мы оформили временные документы, удостоверяющие наши личности и позволяющие бесплатно доехать до родных мест.

                Послесловие

      Всё, всё закончилось. Я иду по главной улице Мукачево, в руках держу обломок какой-то палки и стучу ею по доскам заборов, как делала это в детстве, возвращаясь из школы.
      Через несколько дней ко мне пришёл Ицик Зальцбергер, младший брат тех полуживых девушек-сестёр, оставленных нашей колонной на безвестной ферме в Силезии. Он был мобилизован немцами на принудительные работы, бежал оттуда и скрывался в лесах до прихода русской армии. Уже в родном городе услышал от кого-то, что приехала я, находившаяся в одном лагере с его сёстрами. Ицик рассказал о своих планах уехать в Палестину, но остался пока тут, с надеждой на возвращение сестёр. Об их судьбе он ничего не знал и надеялся услышать хоть что-то. Но у меня не хватило сил сказать ему всю правду. Сообщила только, что после одной из ночёвок их включили в другую колонну и больше мы не встречались. Это была полуправда, ведь последний раз я видела их живыми, хотя и без шансов на спасение.
         Потом встречала кого-то из уцелевших соседей и школьных знакомых. Но их оказалось совсем мало. Из СЕМНАДЦАТИ ТЫСЯЧ мукачевских евреев домой из концлагерей вернулось лишь ТРИДЦАТЬ СЕМЬ молодых людей. Из пожилых и детей НЕ ВЕРНУЛСЯ НИКТО.