Пашка-инженер

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

ПАШКА-ИНЖЕНЕР
Рассказ

1.
Пашка Шаверин пьет не больше других. Это он так считает. Он соблюдает все праздники, революционные и религиозные. Отмечает, само собой, все получки, выходные и банные дни. Не откажется, если зайти к нему со своим в пятницу или четверг. Если подвернется калым, то, знамо дело, опять надо вроде бы, хоть и среди недели. В понедельник, как ни крути, опять придется. Через силу, да придется, и исключительно из лечебных соображений – после выходных.

Кто Пашку не знает, может подумать, что пропащий он человек. По скользящему графику живет, скользит по наклонной. На таких Пашка плевал. Ходят, антимонию разводят, лезут в душу со своими свинячьими советами, как лучше жить да меньше пить. Раде-етели! До чужого! Благожелатели хреновы! Сами-то лопают, если в одну харю сливать, поболе, пожалуй. А ему помногу нельзя. Потому как утром – в рейс. Он, Пашка, на лесовозе трудится. И дело свое знает, будьте уверены! А потому фотокарточка его на Доске почета у леспромхозовской конторы сколь лет уж красуется. Не верите? Сходите поглядите. Она пожелтела уже от давности – вот он как ударно вкалывает. А что пьет, так это после работы. И немного. Полбанки - предел, норма у него. Потому как – завтра в рейс. Тоже – думать надо. С похмелья, правда, всякий раз почти, но тут уж, как говорится, не уверен, не обгоняй. Не садись за руль, если толку нет с похмелья. А у него на сей счет – полный ажур.

Пробовали как-то у них, помнится, систему одну внедрить. Хм, – трубочки там эти, в которые по утрам перед выездом дуть надо, давление проверяли. Поначалу больно что-то рьяно взялись. Утром выезжаешь – дуньте, пожалуйста, вечером приезжаешь – та же канитель. А получился смех один: вместо двадцати лесовозов в рейс выходило по два-три. А дело-то было в конце квартала. С планом тут не шути. А кривая-то вниз и направилась. Пришлось, помнится, директору ящик водки брать да рыбалку тем друзьям из ГАИ устраивать. Стерлядей нажрались, водку выкушали, с тем и удалились. Потом появились как-то опять, но до большого не доходило – уха на природе и жизнь по старой колее.

Так что вот так Пашка и живет. Передовой водитель лесовоза, умеет поработать, умеет и выпить. Вырастил двоих детей. Сын с него, и дочь уже помадится и задом вертит. И без копейки не сидят. Зарабатывает Пашка прилично. Не в пример, между прочим, некоторым. Денежки водятся. Есть с чем и за стол сесть, и в квартире – иди погляди. А когда деньги есть, их что – в чулок складывать? Сдохнешь, все останется. Ну, вот и... пьет. Ну и что? Какое ваше дело? На свои.

И супруга у него тоже на почете, человек уважаемый – заведующая складом орса. Ферштейн? Молодец, если понимаешь. С головой баба и добрая душа. Только к пьяницам – пантера пантерой. И его, Пашку, к ним почему-то причисляет. И через это ему крепко достается. В этом смысле она, конечно, несознательная. А так баба – самое то. И по дому, и в теле, и все… Короче, нормально живут. А раз нормально, почему бы и не выпить?

Вот  и  сегодня  он...  опять выпил.  Ну,  выпил,  вот и...  Ну, совпадение  такое – пятница  и калым подвернулся.  Ну,  сам  бог велел, левака же сорвал. Как пришли, так и ушли. Какой калым? А не ваше дело.  Главное –  человеку добро и себе магарыч. Он уже поужинал  культурненько  так  и  навеселе  вышел  во двор, сел на диванчик у штакетника и задымил своим «Прибоем».

Природа Пашку здоровьем не обидела. Мужик он – пудов на шесть. И силенка имеется. Как-то по весне на волоку прицеп с лежневки сорвался в болотину. Хорошо, порожний был. Так он разобрал прицеп на крупные части, перенес, собрал и дальше помчался. Ничего. Только с пупа сдернул. Потом живот болел, пока сосед через спину не поправил. И с тех пор над ним смеются – лесовоз, мол,  в  одиночку из болота вытащил. Смейтесь.

И на морду Пашка – ничего себе. Щекастый такой, лобастый, шея, как у бугая. Только волос вот жиденький. И – залысины. Эти залысины, между прочим!.. Ну, вот... есть... и... ничего с ними не сделать. В общем, как у инженера. И от залысин этих интеллигентских он очень много в жизни неудовольствий имеет. Потому что уж не помнит когда, а прилипло к нему это словечко – инженер. А все эти треклятые залысины виноваты. А возмутишься, возбухнешь, когда этим словом приласкают, еще и доказывать начинают: и работа у тебя сидячая, и – залысины! Сейчас, правда, меньше инженером величают, а то ведь проходу не давали. Потому что зафитилил одному, больно любопытному. «Что это, – говорит, – у вас, – еще и «у вас», стерва! – лицо такое интеллигентное?» Ну и схлопотал по зубам. И еще одному пришлось закатать: предложил с лесовоза в контору инженером идти – должность главного временно свободной была. Тоже отоварил. За совет.


2
Он сидел на диванчике, скрестив руки на широкой груди, и курил. По сторонам поглядывал и наслаждался ощущением, как зараза эта по всему телу расходится, по жилочкам. К каждой клеточке хоть пылинка спирта да попадает. И будет она в этой клеточке хозяйничать – подрагивать, бегать туда-сюда, согревать клеточку. А в соседней клеточке – другая пылинка. И вот так они все, сколько их ни впустишь вовнутрь, сколько ни вонзишь, как начнут дрожать и греть – вот тебе и кайф! Что и требовалось доказать. И поужинал он сейчас хорошо, в животе поуркивает, пища укладывается.

Подошел сосед из-за стенки, Федька Мусин, сел, закурил. Оказывается, тоже вмазал маленько. Самогонки, говорит, оставалось еще с первомайских праздников. Как у него терпит?! Чего-то еще и остается, и стоит! Ну, слово за слово – пошла трепаловка: оба выпивши, обоих развозит. Муську, тому вообще немного надо. Он как пацан – маленький, щупленький, полная Пашке противоположность. Одежду себе в детских отделах покупает.

Курят они так, чешут языками, глядят – Надька идет, дочь Мишки Куимова, помощника машиниста на паровозе. Сразу видно – не иначе как на танцы. Куртка на ней пестрая, японская. Юбчешка – только срам прикрыть. Ноги – тьфу, лешак! До срамотной невозможности голые. Волосы – как конский хвост. Подошла, спросила:

–Дядя Павел, Ленка дома?

Спрашивает, а сама нос воротит.

–Дома, – отвечает Пашка солидно. – Чо нос-то воротишь?
– Пьяный вы, – объясняет.
–Не пьяный, а освежился.

И ушла в дом. И они наблюдали, как она, виляя задом, поднималась на крыльцо.

–У-у у, лошадина, – проговорил снисходительно-одобрительно Мусин. А Пашка помолчал. Вспомнил, поговаривали будто, что Мусек не прочь когда и приударить. Потому что своя – то еще сокровище, уж Пашка-то знал. Слово за слово – что-то про баб поговорили, а тут Надька с Ленкой выходят.

–Во, глянь, – кивает Федька в сторону девчат, и Пашка смотрит на дочь. Хороша девка. И одеваться умеет. Только мажется и пудрится ни к чему. Вот и сейчас. Брови нарисованы, губы намалеваны. Челка в глаза лезет. Совсем невеста. А год назад еще, когда десять кончила, ребенок-ребенком вроде как была. А сейчас – на тебе. Чики-брики. И парня уж подцепила, сержанта из воинской части.

–Куда это намылились? – осведомился с достоинством Пашка и, глядя на дочь, затянулся папироской.

–Куда, куда. Сами знаем куда, – непочтительно так отвечает Ленка, проходя с Надькой мимо.

–Ты... как с отцом? – возмущается Пашка, которому стало от Федьки неудобно, что дочь с ним так.

–Сами они зна-ают! Знахари какие! Опять к сержантику своему! – кричит вслед Пашка, и сквозь недовольные нотки внимательный слух мог бы уловить одобрение и даже радость за взрослую дочь.

–Он те что, сержант-то, холерный, что ли? С кем хочу, с тем и хожу, – огрызается Ленка, оборачиваясь коротко.

–Вот ты!.. – начал было, но задохнулся будто оскорбленный Пашка, сплюнул в сердцах. – Вот и попробуй поговори с ними, с нонешними, – пожаловался он Муську.

–На б…д пошли, – с одобрительным сарказмом проговорил Федька, но Пашку это задело.

–Ты на что это намекаешь, а? – повернулся он в сторону Муська. – Ты не намякивай, – посоветовал он. – У меня что, дочь-то, эта самая, что ли?

–Ну, не так я... выразился, может, – заоправдывался будто Федька.

–Не советую! – многозначительно добавил Федьке Пашка, задерживая на Муське приметный, нехороший такой взгляд. А потом продолжал уже как бы миролюбиво: – Серьезно у них с сержантом-то. Парень неплохой. У нас бывал. Выпивали. У него две стопочки, и – наотрез. С характером парень. Таких – люблю! Колькой Лапченковым звать. Командир отделения.

Пашка про сержанта пока рассказывал, Федьку Муська желчью распирало. Что это с ним Пашка-инженер через «не советую», через «на что намекаешь?». И глядеть бы на него так не надо бы. Не ребенок ведь. И восстановить чтобы равновесие и чтобы Пашка не очень надувался, проговорил, однако:

–Солдат – известное дело. Поматросил и бросил.

Он подколоть Пашку хотел, но тот не клюнул, проговорил, покуривая и глядя перед собой пьяно-задумчиво:

–Говорю – серьезно у них. Зря не мели.

–Серьезно! – засмеялся Федька, ободренный безнаказанностью. – Увидишь, как «серьезно»!

Но Пашка его брех не слушал. Он, конечно, допускал иногда, что погуляет солдатик до дембеля, а потом упорхнет до дому. Да еще испортит девку. Возьмет еще в подоле принесет. На, дед, водись. Но эти мысли Пашка гнал. Потому что, вроде, все у них с Ленкой по-хорошему. Думать плохо о собственной дочери не хотелось. Хотя и чекотит больно, ни в грош не ставит. Все что-то не по ней, все чем-то недовольна. И ругается с ним. Если из-за выпивок, так не ее дело. Будут еще яйца курицу учить!


3
Девушки скрылись за углом дома, и Пашка почувствовал, как в ногу ему кто-то мягко ткнулся. Он заглянул под диванчик и увидел своего кота, похлопал себя по колену, как зовут собаку, и посвистел. Серый важно вышел из-под дивана, мяукнул, будто прося разрешения, и прыгнул хозяину на колени, тяжело ступая широкими своими лапками на Пашкины ноги. Пашка стал его гладить, ласкать, чесать ему за ухом. Серый зажмурился от удовольствия, замурлыкал в благодарность. А Федька наблюдал за Пашкой и за тем, как он ласкает своего здорового, головастого, лохматого кота с иную собачку, и усмехался на эти телячьи нежности.

Серый был, конечно, всем котам кот. Огромный, лохматый, морда расфуфыренная, весь закормленный и ленивый. Гроза всех собак. У местных котов он, видно, был «шишкарь», а хозяевам своим позволял делать с ним все, что угодно. Только если уж совсем когда невмоготу бывало, когда то есть совсем уж по отношению к нему хозяин или сын его особенно что-нибудь лишнее позволяли, отмахивался широкой когтистой лапой, коготки показывал. У всех домашних он был в любимчиках. Пашка его гладит сейчас, а он благодарно подставляет морду усатую, тычется носом в хозяйскую ладонь, провонявшую селедкой и машиной.

Вдруг откуда ни возьмись – Сашка, Пашкин сын. Подбежал к диванчику, плюхнулся рядом с отцом, прижался к нему боком, сгреб кота к себе,  замял его,  задергал. Серый жалобно мяукнул.

–Ну что, замурзовал кота? Серый, царапни его, – проговорил Пашка, полуобернувшись к сыну, дохнув на него смесью табака и перегара.

–О-пя-ать напился! – презрительно произнес Сашка и недовольно, почти зло поглядел на отца.

-Не напился, а выпил, – поправил Пашка. – Ну и что? Тебе какое дело?

–Опять с тобой весь вечер воевать! – горестно произнес Сашка и отсел от отца.

–Нечего со мной воевать. Мал еще.

-А не обижай мамку!

–Не твое дело. Сами разберемся. А ты нос не суй, – оборвал Пашка.

Федька сидел и слушал. Он знал, о чём теперь разговор. Пашка как выпьет, нехороший делается. Особенно в последнее время. С ним вроде как сидишь, разговариваешь, все ничего. А стоит слово поперек сказать, пойдет выкобениваться. А жена у него пьяных на дух не переносит, и семейные скандалы их Федька слышит через стенку почти каждый вечер. Она его все за пьянку ругает, а он ее ласкает тем самым словом, которое женского рода и «не для печати». Потому что давно уже, лет пять, может, назад, как-то на обеде в столовке прижал ее один в углу. Так, задурели что-то. Прижал, облапил. А она не обороняется – хохочет-заливается. И тут он – Пашка – вошел, тоже на обед. Лесовоз свой к эстакаде поставил под разгрузку и пришел. Тут, конечно, издевки начались, похохотали над ним, и вообще – сцена. Жене вечером, понятно, дал проборцию. И сейчас, как перепьет, вспоминает, а порой и лезет с кулаками. И Федьке из-за стенки все бывает слышно.

–Пьяница лешачий! – хмуро бросил Сашка, не глядя на отца и поглаживая улегшегося на коленях кота.

–Ты почему так с отцом? Еще сопли под носом, а указывать! – осерчал Пашка.

–Как надо, так и разговариваю. С тобой только так и надо.

-Во, корми таких! На свою шею, – зло произнес Пашка, оборачиваясь к соседу и дергая затылком в сторону сына.

-Подо-ожди! Дай подрасти. Ты у меня будешь как шелко-венький ходить, – пообещал Сашка, горестно, зло и невидяще глядя перед собой. В эту минуту он казался не по возрасту серьезным, с какой-то своей детской, но тяжелой затаенной думой на лице.

Пашка хотел огрызнуться, вскипеть, но пьяный-пьяный, а, взглянув на сына, осекся. В самом деле, подумал, не ребенок уже, понимает. Сдержался, сказал спокойно, примиряющим тоном:

–Ладно, иди давай, бегай.

–Погоди ты, пьянь! Я тебе буду вкладывать, подрасту дак. И за мамку, и за все, – сказал Сашка зло. А на последних словах его голос дрогнул. Мигом исчезла будто злость на отца, и горькая ребячья обида за себя и за мать, и за все, что накопилось, сжала грудь. На глаза его навернулись слезы. – Погоди ты, гад! Я тебе д-дам!

–Здо-ро-во! На отца руку поднимать! – удивился Федька. А Пашка промолчал, дымил своим вонючим «Прибоем». Задумался. А Сашка сидел поодаль, одной рукой гладил Серого, а другой рукавом утирал слезы.

Сашке сейчас было пятнадцать. Он кончил восемь и собирался в девятый. Комплекцией в отца пошел. Полный не по годам. Друзья его даже толстым называют. И кулачищи у него почти как у взрослого. А полнота последние два года пошла. В тот раз после родительского собрания классная руководительница отозвала его мать в сторонку и посоветовала съездить в район, в больницу, проверить парня на всякий случай. Мало ли. Может, сердце что, может еще. Да вот все не могут собраться. Может, ему и расстраиваться вредно, а тут он со своими выпивками. Погубишь    парня,   будешь    всю   жизнь   себя   клясть.

От этих мыслей и Сашкиных слез Пашка помягчал, забыл про угрозы сына и захотел успокоить его, обнять.

–Ладно, не реви. Не буду я больше. Вот – держи кардан, – протянул он растопыренную пятерню.

–Иди ты! Пьяница! – вывернулся из-под руки Сашка, встал, бросил кота на диванчик и ушел за сараи, сел там на доски.

–Хо-рош растет! – глядя ему вслед, оценил Федька.

–Какой есть, весь мой, – осадил его Пашка. – Посмотрим, какие у тебя будут.

–Ну, уж я не допущу, чтобы со мной так, – с самодовольной уверенностью проговорил Федька, откидываясь и кладя руку на спинку диванчика.

–Посмо-отрим, – многозначительно протянул Пашка и прищурился, глядя в огород напротив.


4
Потом Федька ушел, а Пашка сидел, облокотившись на колени, с поникшей головой, и нехорошие думы мучали его. Может, забыл бы, отвлекся бы, если дело какое было. А делать по дому нечего, и вот грызут опять. А думал он про свою жизнь, про детей. Наверно, оттого, что с сыном опять поссорился. Но это сегодня. А вообще в последнее время за собой замечать стал, что какой-то он не такой, как раньше, сделался. А какой, не мог понять. Неспокойно как-то стало внутри, особенно когда выпьет. А раз по пьянке, так, значит, и у трезвого тоже есть что-то, только наружу не выходит, в глубине души, наверно, лежит. Раньше как-то легче было, спокойнее. Ну, как раньше? Года четыре, наверно, три так. И выпивал тоже не меньше, а ничего так было, вроде. А сейчас что-то расстраиваться начал. Из-за чего попало. Порой из-за мелочи. Раздражение какое-то появилось и мнительность. Иногда кажется, весь свет против тебя окрысился и хочет в могилу загнать. Будто все только и смотрят, что бы такое за тобой плохое заметить, а если чего не находят, то сами придумывают. Какие-то все стали кругом вредные, законы джунглей все узнали и стали жить по ним. Зазевался – сожрут, унизят, с грязью смешают. Такие все стали...

А может, с ним что случилось? Не надо спешить на людей-то пенять. Вот, допустим, почему чаще стал лаяться в гараже с мужиками и вообще на работе? А хрен его знает. Раньше мало ли неурядица какая – ну, нагнетатель кто взял попользоваться и не отдал вовремя или на погрузке комлем стояк прицепа случайно задели и чуть машину не опрокинули, – ну и что, вроде, такого особенного. Ну, загнешь, там, в три господа, помянешь добрым словом родителей и лиц духовного звания, – и вся недолга. Через минуту уж не помнишь ничего. Сидишь баранку крутишь да насвистываешь какую-нибудь арию мельника из оперы «Мучные изделия». А сейчас слово кто скажет не так, – рад в морду заехать.

И чего уж никогда раньше не бывало, – стал дома пошумливать, бузить. А девятого мая с бабой поругался и сдуру, ни с того вроде ни с сего, высадил кулаком окольницу в маленькой комнате. Только стекла полетели. Гонор свой мужицкий хотел показать или силу. Так не на стекле бы. Разбил и тут же пожалел. И тут же на колени перед женой, чтобы простила. Она и глаза вытаращила, – что это с мужиком?! Сроду извинений ни за что не просил.

В общем, глупо и дико. Детские выходки. Ребенок с большим этим, а еще отцом называется.

Не-ет, что-то не так. И на работе, и дома обстановка стала напряженная. «Возврат к холодной войне». Холодная война какая-то. Ну, на работе ладно – матерится больше. Там все свои – мужичье, работяги. А ведь Сашку с Ленкой крыть матом начал. И какие-то они неуправляемые стали. Приходят поздно, шатаются незнамо где. Что скажешь – огрызаются. Отца ни в грош. Никогда не поговорят с тобой. Отец ведь все-таки. Душа болит о детях или нет? Замечать перестали. Как вроде и отца у них нет. Смотрят на тебя, как на лесину, как на что-то неодушевленное. Или проходят мимо, и – ноль внимания.

Думы у Пашки невеселые. И никто, главное, не знает, что муторно ему в последнее время что-то. Душа чего-то болит. Может, оттого и пьет.

Вот, думают, пьет человек. Значит, пропащий он. Ничего у него, думают, нет на уме, кроме водки. Глупые люди. Хотя они, в общем-то, правы. Со стороны посмотреть, так оно и получается. А не видно им, что у человека внутри, что там у него ворочается? Может, пьет он совсем не оттого, что жадный он на водку и нажраться бы ему только до степени невесомости, пока пальцы шевелятся. Об этом никто подумать не хочет. А возьмут повесят ярлык «пьяница» – и носить тебе эту бирку до гроба, и на тот свет с ней уйдешь. А просто так ведь ничего не делается, и человек пьет тоже неспроста. Последний забулдыга, все с себя пропивающий, – это не скотина, а жертва. Конечно, никто в него силом не вливает... он сам пьет. А почему пьет? – вот что важно. А этого никто понять не хочет. Потому что непросто это понять. Изнутри его водка гробит, снаружи окружающие в душу плюют. Это какую надо силу воли иметь, чтобы выдержать такую жизнь, устоять. Да всем пьяницам – жертвам такой жизни, которые пьют и работать еще умеют, надо памятник ставить. За стойкость и мужество, проявленные в борьбе с врагами. Ну, разными... сложностями жизни. Премировать надо. На опохмелку...

Смех-то смехом, а ничего смешного нет. Кому нужны эти твои рассуждения? Жена с работы придет – ей наплевать, о чем это твоя буйная головушка думает, какие мировые проблемы решает. Увидит – выпил, понесет, не остановишь. А жена вообще-то должна скоро прийти...

Чтобы не попасться ей на глаза, Пашка встал и пошел к дружку через дом, хотел постучать там в домино. Но за знакомым столом под березой еще никого не было. Рано. Он вернулся к себе, снова сел на диванчик, опять затянул свой «Прибой», а мысли все мучили, все те же – про жену.

Вообще, если в принципе, – бабы глупы. Невозможно глупы. Не умеют они с мужиками обходиться. Не знают мужицкую психологию. А потому, чтобы добиться своего, лезут напролом там, где надо немножко смекнуть и сделать маленький маневр, – и будешь в дамках. Подумать только надо, пошурупить, а не гнуть дугу по-медвежьи.

Вот взять хотя бы это же антиалкогольное воспитание. Увидела – пьяный и понесла. На чем свет стоит! Только что за скалку не хватается. Боится, как бы обратно не прилетело. У Федьки вон не боится, вкладывает по чему попало. Разносит в пух и прах! И такой скотиной тебя представит, что, ну, думаешь, неуж в самом деле ты до такого достукался, что и облик человеческий потерял. Аж самого жалко становится. И надоедает эта ругань ее до невозможности. Прямо тошнит. И главное – каждый раз все одно и то же говорит. И даже бесить тебя начинает от такого однообразия слов. Все одни и те же, все одни и те же. И даже в одном и том же порядке. И слушаешь (если слушаешь) и наперед знаешь, что вот за этой фразой вот эта будет, а за этим словом – вот это. Некоторые куски он уж наизусть запомнил. И вот как начнет, как магнитофон, одно и то же каждый день! Хоть бы меняла, и то бы легче было. Хоть бы чо про русский язык почитала. Вообще не доросли они еще до того, чтобы с выпившим человеком,  как надо, разговаривать. А то ведь она, дура, того не понимает, что сама под собой сук рубит. Орет, ругается, чтобы в будущем не пил, а сама в это время закладывает предпосылки завтрашней выпивки. Расстроит человека, докажет, что он свинья, а свинье терять нечего. Он и завтра напьется. А взяла бы, посочувствовала, побеседовала спокойно с человеком, почему, мол, ты сегодня выпил, что, мол, тебя, милый, мучает? Давай вместе обсудим. А винцо пить ни к чему. Все, мол, хорошо, не расстраивайся. Ложись, мол, баиньки, а завтра все расскажешь. Опохмелиться бы налила. Разве бы на такое обхождение добром не ответил? Совестно бы стало другой раз напиваться.

И, может, исправился бы человек. Ну, может, не сразу бы. Резко бросать нельзя, не получится. А то нашумит-нашумит, накричит, облает. А что толку? Никто ведь ее не слушает. Ведь мужик почему бабы боится, ее крика? Не потому, что она оскорбит. То есть не того он боится, о чем она говорит, а самого этого говорения, звука самого. Ведь умный человек бабу слушать не будет, а сильное сотрясение воздуха раздражает барабанные перепонки.


5
Пашка сидит один. Федька домой ушел. Никого. Никто не мешает. А думы бродят, тяжелые, так и ворочаются. А ни до чего все равно не додумаешься. Он постарался отодвинуть их от себя, забыть все. Закурил еще раз не спеша, выдул дым тонкой медленной струйкой, проследил за расплывающимся рваным сизым облачком и... выматерился! Шла с работы жена. Увидев ее, Пашка внутренне как бы сжался, присел будто. Подошла, косынка в руках. Волосы сзади под гребенкой, зачесанные наспех. Устала, наверно, набегалась за день. Сейчас скажет: «Ой, как ноги устали, чуть дошла».

Она подошла, оперлась рукой о штакетник, сказала, оглядывая окна, палисадник, брошенный Сашкой среди кустов смородины велосипед:
-Ноги как устали. Ой, чуть дошла.
«...мать!» – про себя ругнулся Пашка и отвернулся с досадным   видом.
-Ужинал? – спросила она, взглянув на него. На лице усталость и спокойствие, оттого что, наконец, дома.
-М-м, – ответил Пашка, чтобы не поняла ничего.
-Ты чо... такой? – спросила опять, приглядываясь к нему.
-Какой «такой»? – «...мать! Начинается!» – подумал он и сплюнул под ноги.
-Как сыч, набычился.
-Ничего не набычился, – сказал Пашка и икнул.
-Да ты, видно, опять клюнул?
-Ты, что ли, поила?
-Поить я тебя еще буду! Сам находишь, пьяница! – моментально переменилась она. – Что ты, скотина! От людей-то хоть постыдись! На! – опять налопался!
Сейчас скажет: «Ад, залиться бы вам...»
-Ад! Залиться бы вам этим вином, утопить бы вас в нем, пьяницы чертовы!
И понесла, и понесла, и понесла!..

Все! Теперь не остановишь! И что за мода – лаяться во множественном числе. Ладно – сам напился, так одного бы и ругала. А другие-то из-за него почему должны страдать? Почему им-то достается? Их-то зачем? Что за мода?!

Зычная, сочная речь жены производила впечатление. По другую сторону улицы две бабы у колонки и про воду забыли, обернулись в их сторону, слушают, наслаждаются, опыт перенимают. Одна из магазина, видно, с сумками идет, с хлебом, с молоком – груженая, на пониженной движется. Тоже остановилась, повернула свой сорочий нос, ловит каждое слово. Ба-бье!

Чтобы меньше навлекать на себя позор, Пашка хотел сначала уйти в сарай. Но подумал, что ведь и жена в сарай увяжется, и пошел в дом. Там хоть один на один, хоть свидетелей нет. Разве что Федька за стенкой. Ну, тому не впервой. А ругань неслась над двором, расплываясь по всей улице, переливчатая, муторная. Злой как черт, Пашка ушел в дом. За ним, как оса, увилась вконец распоясавшаяся жена. И долго ругалась еще, печатно и непечатно, облив его, там, дома, грязью с головы до ног и обозвав всяко, как умела. И еще каких-то новых на сей раз обзываний интересных напридумывала. Раньше, кажись, таких не слыхал. Слова мудреные! Оттянуть – это она умеет, курва!

Пашка слушал и крепился. За все время, пока жена выступала, прыгая у стола, за которым он сидел в углу, не произнес ни звука. Он, еще когда жена начала его честить там, на улице, дал слово молчать. Что бы ни сказала, как бы ни оскорбила, – а молчать, как рыба. Для эксперимента. Сколько баба может в одиночку в таком случае говорить без перерыва. Станешь возражать – о-о-о! Это как бензина в огонь. Это им и надо. А молчишь – привязаться не к чему.

Однако такое «экспериментальное» настроение продолжалось у него недолго. Постепенно закипело у него все внутри, и на таком он оказался взводе, что н-ну! Но – решил молчать до конца. Сидит, сахар из сахарницы таскает да водой запивает. И – молчит.  А жена  из  коридора  набежит, накричит и – исчезнет. Потом опять набежит, накричит и – опять из другой уж комнаты ее пулеметный треск слыхать. Ноги у нее устали! Выхлопная труба! Так бы и закатал чем! Выплеснул в рот остатки воды в стакане, стукнул им о стол, встал, вышел на крыльцо, глянул сверху - бо-га-ду-шу-мать!..


6.
К дому приближались три солдата. Два рядовых и сержант. У всех на руках красные повязки с надписью белым «патруль». Но Пашке было сейчас не до надписей. А на лавочке у крыльца, где он недавно сидел, расселись посумерничать соседки, а с ними – все тот же Федька-сосед.

От вида этих воинов Пашка захлебнулся собственным матом, и, пока приходил в себя, от патруля отделился и направился ко крыльцу, стал подниматься по ступенькам старший – сержант Колька Лапченков. «Сволочь!» – подумал зло Пашка. Улыбается еще, морда! А двое дружков у забора остались, ждут чего-то. Когда Колька поднялся к нему и стоял уже рядом, на ступеньку ниже, Пашка, ни слова не говоря и не замахиваясь, прямо от бедра, бросил расслабленную руку и только у Колькиного козырька за мгновение до прикосновения сжал что есть мочи пальцы в кулак. Их тут же ожгло болью, а голова Кольки дернулась назад, а сам он, смешно и унизительно махая в воздухе руками, полетел с крылечка и упал под забор, ударившись затылком и плечом в штакетины. Две с хрястом переломились.
–Что, кур-рва! Сам пришел и ... привел?! Один, курва, уже не справляешься?!

Он выматерился длинно и утомительно — некультурный лесной мат. И видя, как обошлись с их товарищем, друзья Кольки в одно мгновение сдернули с себя ремни и, заученным жестом быстро схватив «в замок» противоположные от блях концы, кинулись к крыльцу, к Пашке.

–О-ой! Чо это будет-то, а-а-а?! – зашумели, заревели бабы, а Федька удивленно-испуганно выматерился и привстал, не зная, что делать.

Парни подлетели к крыльцу, на верхней ступеньке которого, сунув руки в карманы, с воинственным видом стоял Пашка, и уже  замахнулись  будто  оба,  блеснув тяжелыми  бляхами,  как...

–Сто-о-ой! – дико заорал на них из-под забора Колька Лапченков. – На-за-а-ад! А ну наза-а-д!

Все: и солдаты, и бабы, и Федька, и Пашка – обернулись в его сторону и увидели, как Колька с трудом отделился от забора, тяжело приподнялся, цепляясь за штакетник, встал и, как показалось  всем,  долго  и  очень  уж старательно отряхивал парадную «диагоналку». Потом он подобрал отлетевшую в сторону фуражку, стал было тоже чистить ее и, заметив, что козырек расколот пополам, проговорил с сожалением, будто ничего не было:

– Вот... дембельскую фуражку испортил.
– Ты что?! – заорали на Пашку парни. – Отмолотим сейчас, мама не узнает!
– А ну заправиться! - рявкнул на них Колька.
– А чего он – кулаки …!
Они и не думали приводить себя в порядок. Они стояли у крыльца, зло меряя Пашку злыми взглядами, и ремни еще висели в руках, и тяжелые бляхи покачивались у ступенек крыльца.
– Не ваше дело! Отойди! На «губу» захотели?! – зло крикнул на них Колька. – Сами разберемся!
– Не... разбираться! – угрожающе заревел с крыльца Пашка, выпрямившись во весь свой рост и демонстрируя мощную свою фигуру. – Что, к моей дочери уже стали строем ходить?! Что она – полковая б..., что ли?! А ну, давай отсюда, пока целы! А то ваших блях не побоюсь, отбивную сделаю!
-Дурак вы, Павел Васильевич, – стараясь быть спокойным, произнес Колька. Но тут он обнаружил, что у него рассечена бровь, достал из кармана платок и стал вытирать выступившую кровь. – И кулаки эти – зря, и вот это, – показал он Пашке платок в темно-красных пятнах. – Мы же с Ленкой на танцы собирались, а меня в наряд сунули. Я и пришел, чтобы сказать, что сегодня не получится, что завтра буду свободен. А то, что толпой, так мы же в наряде, в патруле.

Бабы на скамеечке немного успокоились, но поругивали почему-то не Пашку, а солдат, вполголоса, осуждающе поглядывая, как парни нехотя надевают ремни, заправляют гимнастерки. В общем-то, они глядели на все это с нескрываемым интересом. Еще бы! – к Ленке вон солдаты уже толпами ходят! Это ж надо! Это ж целая комедь и позор! Воспитали на свою шею потаскушку!..

–Порядок у них такой! – гремел между тем с крыльца Пашка. – В гробу я видел ваш порядок!

–Да ладно вам, Павел Васильевич, – хотел возразить что-то Колька, но Пашка оборвал:

–А ты не ладкай! Устроил мне позор на всю Европу! А еще советские солдаты! – неожиданно напал на него священный гнев. – Терроризируете местное население!

–Дур-р-рак ты хороший! – презрительно-горестно проговорил медленно Колька, жалея будто обидчика своего, меряя его неприязненным взглядом, утирая остатки  крови на брови.

–Пошли, мужики, – кивнул он друзьям.

Все трое двинулись с дворика на улицу, поправляя гимнастерки и повязки. Колька нес фуражку свою с расколотым козырьком в руках.

–Давай-давай, дергай отсюда! – орал им вслед и махал кулаками Пашка с крыльца, как с трибуны. – И чтобы ноги вашей! Еще увижу... С-сукины дети!

–Ты чего это тут разбушевался? – тонко, визгливо выкрикнула жена, выскакивая на крыльцо.

–А-а! Ты ту-ут! – злорадно проговорил, оборачиваясь к ней Пашка. – Вон видишь – три е... – кивнул он затылком в сторону удаляющихся парней. – По твою дочь приходили. Уже целой ротой ходят.

Жена  поглядела  в  спины солдат,   и  лицо  ее переменилось.

–Постой, да ведь крайний-от – Колька, – проговорила она, узнавая.

–О-он, с-сукин кот! Сам пришел и еще кобелей привел, на помощь!

Пашкина жена моментально все поняла. Она уперла руки в боки, горестно и зло посмотрела в маленькие черненькие глазки на широком красном Пашкином лице, смачно плюнула в него, заплакала-заголосила и убежала в дом, проклиная и мужа, и жизнь, и все на свете.

–До чего допьют, умом мешаются, – услышал он уже сквозь захлопнутые двери.


7.
Плевок попал Пашке в шею, не оскорбив его достоинства. Он шаркнул его рукавом и спустился с крыльца. Плевок и плач жены, ее упоминание насчет ума заронили сомнение в правильности того, что он сделал только что. Он подошел к лавке, где сидели бабы и Федька, и попросил у него закурить. Федька потряс перед ним пачкой «бабы с хвостом» – он корчил из себя интеллигента и курил «Юрате» с фильтром.

Пашка молча закурил, и, пока делал несколько затяжек, все глядели на него, не зная, с какого конца толковать то, что увидели. Сначала, когда эта комедия начиналась, они были на Пашкиной стороне. На-ко, позор какой. Да еще и ремнями махаться. Изверги! Но потом все обернулось не в пользу Пашки.

Видя, как достойно вел себя Колька, и каким-то седьмым чувством поняв, что эти его ухаживания за Ленкой серьезные, а не до дембеля, бабы сразу пожалели его и внутренне настроились против Пашки, особенно  после того,  как  его  обругала  жена.  У каждой так и вертелось сейчас на языке, так и хотелось высказать Пашке приготовленное, да боялись. С одной стороны, это их не касалось, а с другой... Уж больно они насмотрелись на такие вот Пашкины художества, на его постоянные выпивки и на то, как жена с ним мучается и ревет каждый день. И ребенки вон отца уж за отца не считают.

Первым заговорил Федька.

-Зря ты парня-то приласкал, – проговорил он негромко и осторожно, будто ступал на тонкий лед, чепкая затухающую сигарету.

-Что – зря? Пусть не ходит, не блудит, – огрызнулся Пашка, но в тоне, с каким он произнес эти слова, чувствовалось больше желания убедить самого себя, чем Федьку.

-Да какой блуд? По-хорошему у них все, – поспешила возразить самая осведомленная Фаинка Паршина, толстая рябая баба, буфетчица в леспромхозовской столовой.

-Все ты знаешь – по-хорошему, не по-хорошему. Я, отец, не знаю, а ты знаешь, – досадливо обрубил ее Пашка, зло дергая головой в сторону от Фаинки и сощелкивая с сигаретки пепел.

-Черта вы знаете, отцы нонешние. Водку вы только лопать знаете. Вот это вы знаете, – протявкала и эдак сердито скрестила на груди маленькие сухие ручки Маруська Ивнина, сучкоруб у Славки Мурыги в бригаде. И ее тонкие губки на маленьком личике истово сжались.

-Кому какое дело, сколько пью. Не на чужое, – выставил Пашка забойный аргумент, который обычно нормально действовал. Он еще хотел добавить, что не как Степка Ивнин, ее мужик, не ходит, не побирается в праздники по знакомым, не пьет, где подадут, да промолчал. А Фаинку, видно, заусило.

-Как это не дело?! Как это не дело?! – затрещала она снова. – Не тебя, пьяницу, детей жалко. Слова ведь доброго ни которому не скажешь, все мат один. Не умеют воспитывать, так и не брались бы. Народить народили, а как воспитать собственное детище, так их нет. Кулаки еще распустил.

В сгустившихся сумерках Пашка почти не видел лица Фаинки Паршиной, но представлял сейчас его кретинское выражение. Вот тоже воспитатель. У самой сын на учете в детской комнате милиции стоит за хулиганство. А велик ли шкет – в восьмом классе. И дочь старшая тоже хороша. Двое внуков, а зять, как матерый лось, – весь в ветвистых рогах да отрожках. Таскают все, кому не лень. Уж сидела бы молчала, воспита-а-атель! Он что-то хотел возразить ей, сказать что-нибудь резкое, чтобы заткнулась. Но – не сказал. Что с бабой связываться. Своей хватает.


8.
Как только разговор зашел о воспитании, заговорили почти все одновременно, не переставая и мешая друг другу. Потому что чужих детей воспитывать могут все и могут многое в назидание другому чего порассказать. В эту минуту под диванчиком Серый мягко боднул Пашку в ногу, Пашка зло двинул ногой, и кот отлетел, жалобно мявкнув и тормознув лапками по песку.

Потом опять стали говорить о пьянке, вспоминать все несчастные случаи на производстве и в быту, какие произошли когда-либо из-за водки, про чьи-то разбитые жизни и поломанные судьбы, про горе, которое приносит водка. Болтали в основном бабы. Федька очень-то в бутылку не лез, про воспитание он молчал вообще. А так сидел поддакивал, хуже бабы.

Пашка давно бы отсюда ушел, чтобы не слушать баб, их трескучих речей, да все сидел, не уходил. По одной причине. Разговор сейчас шел пока такой – отвлеченный. А только уйди, начнут кости мыть. Это точно. Обязательно! Что ты! Тут тебе и мордобоя насмотрелись. Тут тебе и солдатня, и дочь, и все. Это уж до утра просидят, точно! Благо, завтра суббота.

А пересудов Пашка боялся. Не то чтобы боялся, а – не любил. На него вообще это «общественное мнение» обычно сильно действовало. Так, если один на один с кем, он может всего тебе и в рот, и в нос наговорить. А как на людях, тут он пас. Это – если по трезвянке. А сейчас и хмель почти вышел, и уходить, вроде, пора, а не может.

Бабы все перегребали чужие судьбы, копались в грязном белье своих дальних и ближних знакомых и соседей, а он сидел и думал только про одну жизнь и про одну судьбу – свою. Сидел, думал, а о чем – спроси, – а не поймешь, о чем и думал. Ну, что у него за жизнь, вроде? Все, как у всех. Так же вкалывает в леспромхозе. Так же пьет, как все. И с бабой – как у всех. Ну, пошумливает дома иногда, так это для порядка. На бабу иногда надо и прикрикнуть. Это им даже нравится. Но главные думы были не про жену, и даже не про детей, которые, он чувствовал, как-то отошли от него. Главное — не это.

А думал он о том, что вот он – Пашка Шаверин – человек. Он на работу ходит, ну, ест, спит, с женой то самое... на рыбалку когда сходит, вечером вот тут, на диванчике, сидит. И вот так – день за днем. День за днем вот так вот бегут, а вот он, Пашка, он... как бы сказать... Н-ну, дни бегут, жизнь бежит, а он вроде как чувствует, что никуда не бежит. А может, давно уж в канаве лежит. Потому что настоящей-то жизни, как вон в ящике цветном иной раз покажут, он, Пашка, может, и не видел. Может, это там, в больших городах настоящая-то жизнь. Там вот, может, куда и стремятся, потому что есть куда бежать. Хочешь – в театр беги, хочешь – в филармонию или на футбол, или вообще куда-нибудь... не знаю... на вернижас какой-нибудь – мать его за ногу! А нет, так купил какой-нибудь подарок и нанес визит своему ученому знакомому, доктору наук. Или его к себе на ужин, нет – на ланч – пригласил. Посидели, побеседовали. Ну, выпили, конечно. Не для пьянства, нет, – культурно так все, как у аристократов, ну... грамм триста, ну, четыреста – но не больше. Исключительно для тонуса. И интеллигентную такую беседу повели. Интеллигентную беседу вести – тоже надо определенные умные слова знать. А то влезешь со своим свиным рылом на какой-нибудь шведский стол. А что он, Пашка, какой он к черту интеллигент.

А ведь мог бы быть, мать его за ногу. Родился, наверно, не там. И вообще полжизни уж прожил, да больше, а дальше леспромхозовского поселка носа почти не показывал. Ну, в районе бывает, так это что считать – те же елки-палки, тайга и грязь. Ни братьев, ни сестер. Отец умер, мать одна на другом конце поселка доживает. А он – всю жизнь в лесу. А что – в лесу? Ни отрады, ни просвета. Разбитые лежневки, грязь, древесина, древесина круглый божий год. Нагрузили, перевез, разгрузили. Опять нагрузили, перевез, разгрузили. Снова нагрузили, перевез, разгрузили. И опять разгрузили, перевез, нагрузили. И снова разгрузили, перевез, нагрузили. С ума сойти! И так – каждый день, каждый месяц, каждый год. Отработал, выпил, поспал. Отработал, выпил, поспал. Отработал, выпил, поспал. Выпил, поспал, отработал. Поспал, выпил, отработал. И этого коловращения уже не остановить. От него нельзя ни скрыться, ни укрыться, ни закопаться. И тронуться можно, на «раковку» попасть.


9.
Откуда-то из темноты, снизу запрыгнул на колени Серый, и Пашка зло шарахнул по нему рукой – смахнул на землю. Серый отлетел и, шурша лапками, убежал за палисадник. Ему сейчас было не до кота. Его жизнь, однообразная, темная и никчемная, лишенная радостей, больше похожая на одну сплошную, непрекращающуюся пьянку, перемежающуюся только работой, предстала перед ним огромной грязной лужей.

Грязь, серость, скотство кругом. Муторно и дурно. И хочется завизжать по-поросячьи. И он барахтается в этой глубокой грязной луже, и жижа заливает ему уже рот, плещется и брызжет в лицо, в глаза, не дает дышать, дышать не дает! Воздуха! Воздуха! И черти окружили! Прыгают, хохочут, тыкают копытами в лицо ему. Грязными! И корчится он в муках. А они хохочут похрюкивают и повизгивают – иудино отродье! Адовы работники! Душно! Страшно! Пронеслась мимо ведьма. Блеснула оскалом, сверкнула горящими глазами-угольями, заложила вираж и – из-за плеча у него, мимо уха серой кошкой мелькнув, прыгнула прямо ему на колени. Звякнули стальные когти, смертный холод хвоста мазнул по лицу, сдавил сердце. Страшное, леденящее кровь «ма-а-а-у» впилось в уши, в душу, – все! Смерть это! Сме-е-ерть!

Не-е-е-ет!!.

Похолодевший и дрожащий от страха, он схватил ведьму за хвост, за задние лапы и в ужасе с силой отшвырнул ее вправо. Что-то шмякнулось, хрустнуло, треснуло, взвизгнуло, упало и – завозилось в темноте.

–Ты чего наделал? – спросила спокойно Фаинка, и этот ее голос будто вернул его к реальности. На дворе уже было совсем темно. В стороне у столовой горела единственная электрическая лампочка.

–Ты че-го на-де-лал?! – завизжала-заревела почему-то Фаинка, вскакивая и разглядывая что-то справа на песке. – Ты ведь кота-то убил! Придурок ты! Дикой ты! Дурак ты! Чего ты наделал-то?! – и выматерилась.

–Чего это? – воскликнула выскочившая из дома на крыльцо Пашкина жена, встревоженная визгливым плачем Фаинки.

–Да ведь Пашка-то вашего Серого убил ведь! О бетонный столбик вон головой его хвостнул. За ноги взял да как хрястнет, сколь силы! – сучит Маруська Ивнина сбегающей с крылечка Пашкиной жене. Потом Фаинка, Маруська и Федька подошли к тому месту, куда упал кот, и что-то стали делать руками на песке, Пашке из-за их спин не было видно. Он тоже было приподнялся с диванчика посмотреть, что там случилось и неужели и в самом деле он убил Серого, но потом плюхнулся обратно, не понимая еще до конца, что произошло, но догадываясь, что что-то непонятное и страшное, чему виной был он.

В эту минуту из-за сараев выбежал Сашка, подскочил к столпившимся в темноте над котом, а когда увидел, в чем дело, подскочил к отцу и заревел каким-то недетским, грубым с хрипом голосом:

–Ты зачем кота убил?! Ты зачем кота убил?! Зачем ты Серого убил? – потом замахнулся и ударил отца раз, другой, третий – в щеку, в ухо, в нос, мимо, весь в слезах, приговаривая: – Гад! Пьянь! На тебе! За все! Н-на тебе! С-сука!..

Пашка сына не трогал, а только закрывался руками от неумелых, но не детских уже и довольно тяжелых кулаков. Пару раз от ударов у него даже лязгнули зубы и брызнули искры из левого глаза. Но он даже не поднялся, не отмахнулся. Он только все ниже наклонял голову к коленям и закрывал руками уши, затылок, шею от ударов, защищал лицо локтями. До него, наконец, дошло все, и в жажде раскаяния он принимал удары сына, как искупление своей вины.

Подбежали бабы и с помощью Федьки оттащили Сашку от отца. Он вырвался из их цепких рук и кинулся в темноту за сараи, крича диким голосом сквозь слезы:

-Свинья! По-ро-сенок! Дур-р-р-рак! Скотина! Инженер!

-Инже-нер!
-Ин-же-не-ер!..

А во дворе - мат, ругань, слезы, светопреставление...

Через несколько минут во дворе стало тихо. Сашка убежал неизвестно куда и неизвестно когда вернется. Ленка шляется где-нибудь с солдатней. Бабы разошлись и, наверно, стелют теперь постели на ночь и ругают его, Пашку, за то, что убил кота, любимчика семьи Серого. Жена, наверно, дома ревет. Кота они отнесли в помойку. Он сидит один в темноте, все так же склонив голову к коленям, и плачет. Горьки мужские слезы, солоны и жарки. И Серого жалко, и за сына обидно. А больше всего оттого он плачет, что не может понять, почему у него жизнь вот такая получается.

Сидит один в темноте и плачет...

Отчего? Кто ему скажет?