А потом всё кончилось...

«В лесу родилась ёлочка. В лесу она росла!» — задорно сказал Игорь, и по трибунам покатился гомерический хохот. Оказывается, у публики уже давно был заготовлен смеховой фон для этой сценки. Пришлось играть дальше. Лёва дважды пытался оборвать игру. Первый раз он сделал это в самом начале, когда Игорь вытянул губы и пропел нечто вроде: «А в метро тоже выросли ёлочки?…» После этого перед трибунами вырос огромный колючий Ёлк, который долго раскачивался и сверкал огнями. Потом уже ничего не помогало. Смеялись все – и публика, и официанты, и невозмутимый екатеринбургский милиционер.  Тогда «ёлочку» допел Гришин. После этого стало легче, и появился шанс закончить представление на мажорной ноте – за лесом, за туманом, за дальними горами стали мерещиться разноцветные стеклянные ёлочки. И в этот момент по трибунам прошелся торжественный перезвон.

Все повернулись к выходу. На площадке перед трибунами уже толпились телевизионщики с камерами. Потом начался парад. Всё происходило как в старых фильмах про войну – стреляющие пушки, марширующие войска и так далее. На поле рядами шли танки, мощные и грозные. Они шли на войну с воинами в белых халатах, не имеющими никакого отношения к сегодняшним российским политикам. Они шли на войну, чтобы встать на пути вражеской эскадры, накатывающей на безжизненный снежный полярный континент, чтобы оттеснить ее назад и разметать по палубе. И среди них были прекрасные женщины в военной форме, лица которых освещались утренним солнцем. Их было много, очень много, но ни одна из них не могла сравниться с Соней – той, которая ехала сейчас в темной машине рядом с седым полковником, ведущим репортаж с поля боя.  Генерал Огрин был прав. Ее смерть была нужна не этим двум старикам – ей нужно было остановить сама себя, чтобы спасти весь мир, а они этого уже не могли. Им просто было очень больно. И они хотели, чтобы эта боль была маленькой, слабой и совсем не тревожила их.

Поэтому генерал Огрин и говорил Соне – «Ты такая необыкновенная, такая замечательная, что я очень боюсь тебя. Я не знаю, что я сделаю, если ты вдруг начнешь воевать против меня. Могу ли я тебе в этом помочь? Могу ли я сделать для тебя то, что ты захочешь? Что я вообще могу для тебя сделать?» Он тогда еще не понимал, что для нее этот разговор просто повод побыть с ним.  И они шли рядом, по бесконечной желтой пустыне, а вдали за ними тянулись солдаты в зимних шинелях, у которых за спиной был долгий, трудный и почти никому не нужный путь, и говорила о жизни только эта маленькая хрупкая женщина в меховой парке, несущая в себе целую Вселенную.

А потом все кончилось. Оказалось, что генерала Огрина уже нет. А если есть, то так далеко, что даже туда нельзя долететь. Но все было так, словно он сам и был тем долгим днем на поле боя, когда все наконец- то закончилось.  И он никуда не делся – просто был запечатлен в крошечной душной комнате с чахлым закатом за окном и его замечательной женщиной рядом. Просто немного походил на себя самого. Но теперь уже нельзя было сделать так, чтобы и он мог стать таким же, как все остальные.  И все кончилось. И наступил другой день, когда Рама возвращался в свою хижину. Он думал только об одном – вот так же будет завтра. А потом все кончилось.

И начался другой день. А потом другой… И ничего этого больше не будет. В этом был весь кошмар, потому что из всех сохранившихся «я» уже невозможно было составить заново...