Кикимору вам в избу

КИКИМОРУ ВАМ В ИЗБУ!

ЧИ, ЧИ, ЧИ! ПОКА ПОМОЛЧИ!
СПРЯДЁТ КИКИМОРА ПРЯЖИ,
ИСТОРИЮ НАМ СВЯЖЕТ.

   Эту историю рассказал дед Савватей, когда-то давненько, а она запомнилась.
   Сегодня с нею познакомлю и Вас, дорогой читатель. Пусть, прочитанная Вами, она станет предостережением от бранных, обидных слов, которые в минуты раздражения или гнева срываются, подчас, с наших уст.

   У нас в селе жил Василий Иванович Большунов, сапожник, дядя Вася. Ох уж и знатный сапожник! Бывало летом сидит в сенцах, на маленькой табуреточке, двери настежь распахнёт, чтобы прохладнее было и чтоб улицу видать. Кто прошёл, кто проехал, интересуется так, между прочим, а тем временем дело делает - починяет обувь. Её, той обуви, с бочку от мастера, пар по двадцать лежало. Лучший сапожник в селе. Да что лучший - единственный! Перед ним «лапа», на неё, на лапу ту, к примеру, надет сапог или стоит колодка, на неё башмак натянут. Вот сапожник подошву, которая отошла, ощерилась, и укрепляет, подбивает. Стук да стук. Работает мастер на совесть, где деревянными чопиками-шпильками, которые сам мастерски изготовлял, берёзовые или кленовые, а где маленькими гвоздочками, где и клеем. У него и дранка под рукой и войлок, и множество острых ножей, косых резачков, два из которых из легированной стали. Их он самолично из боевого клинка смастерил. Воевал дядька Василий в империалистическую. Казак, на боевом коне с шашкой наголо, фото такое у него в горнице висит, над комодом. На груди награды, кресты, чуб из-под фуражки, усы подкручены, герой!
   Теперь же седовласый, усы поникшие, располнел дядька Василий, так его все величают, занимается вполне мирным делом - сапожничает. И именно из его сломанной когда-то шашки, вышли два ножа для сапожного ремесла. Сам-то он улыбчивый и говорливый, но работает молчком, так как во рту, губами, держит пучочками маленькие гвоздочки. Их он ловко выхватывает по одному и вот, глядь уж, в подмётку вколотил. Но когда свободен, то балагур тот ещё, дядька Василий, любитель «языком почесать». Жена его, Паня, Прасковья, маленькая, сухонькая, суетливая, улыбчивая да молчаливая, особенно когда муж балагурит. Негоже бабе встревать, она ему угодить норовит. Всё-то, ручонками своими шебуршит, чего-то трёт, метёт, прибирает, короче - хлопотунья. В домишке у них чистота и порядок.
   Эта её суетливость, часто раздражала дядьку Василия, человека рассудительного и обстоятельного. Из чего и приключилась вся история.
   Как-то сидя за столом, обедая, неторопливо хлебая щи, «психанул» на суетящуюся перед носом жену, которая металась от стола к печи и обратно. Она тёрла полотенцем чашку, потом ложку, потом опять чашку, следом за нею стол вокруг тарелки кушающего мужа, подмахнула крошки, всё норовя угодить ему. Дядька Василий, в сердцах швырнул ложку и взревел:
 - Да ты угомонисся када, кикимора! Трёть, трёть перед носом, мельтешить здеся! Пошла б сама прибралася, растряпёха! Право слово кикимора, кикимора и есть,- отпихнул тарелку расплескав щи, резко встал из-за стола и вышел в сени.
   Вот именно с этого момента и начались его неприятности! Да и не только его, а всего хозяйства Большуновых.
   Ночи перестали быть спокойными. Нет-нет, да вдруг, совсем неожиданно, раздавался шорох, какой-то скрежет, возня, то в одном углу, то в другом. Утром обнаруживалась порванная, раскиданная пряжа, которой занималась жена. На следующую ночь, с припечья, сам собою «спрыгнул» глиняный горшок с замоченными в нём бобами, для похлёбки, осколки разлетелись по избе. То «зеркало»* печи вдруг сажей вымазано, то подзорник* с низа кровати сорван, валяется скуляхтанным* в углу. Потом на дворе стали происходить разные странные дела.
   Скотине не было покоя, кто-то тревожил и кур, особенно их, кур. В ночи, вдруг, в курятники начинался переполох, и куры слетали с насеста.
   Большуновы не знали что и подумать, как дальше жить. Утром на полу были видны мокрые отпечатки куриных лап!
 - Эт ты штоль ночию до ведра не добегла?- спрашивал, сперва шутейно, дядька Василий жену.
 - Ага, я, хто жа окромя! На курячьих лапах,- нервно, не зная, что и подумать
отвечала Прасковья.
 - Да-а-а,- чесал затылок дядька Василий, теперь и сам, находясь в тревоге и замешательстве.
   Потом приключилось самое плохое. Дядька Василий стал ночью задыхаться. Вдруг пробуждался от того, что ему воздуха не хватает, будто кто-то сел на грудь и давит! Он вскакивал, бегал по комнате с раскрытым ртом, умывался холодной водой и немного успокоившись, ложился, досыпая остаток ночи, «барахтаясь» в тревожных снах. Ужас, одним словом!
   Промаявшись так недели две, решили рассказать о мистике сестре Прасковьи, Галине. Та и посоветовала сходить к местной ведунье бабке Клане Кочерёгиной, а по-простому - Кочерёжке.
   Хоть дядька Василий и не уважал всё это мракобесие, считал глупостью несусветной, однако постоянный недосып, тревога и непонимание, заставили его смириться и он вяло «пошлёпал» вслед за женою к ведунье.
   «Кочерёжка» - высокая, худущая, но согнутая и теперь уж, под старость, горбатая старуха, гостей не ждала, а потому резковато и хрипло произнесла:
 - Садитеся и ждитя. У мене вечерняя дойка. Управлюся, тады уж, опосля, потолкуим.
   Ну что тут скажешь? Пришлось сесть и ждать. Ведь не она к ним припёрлась «незвано, нежданно», а наоборот. Наконец, через полчаса, поди, Кочерёжка вернулась в избу и сев к столу, приготовилась внимательно слушать.
   Супруги поведали о том, что у них творится, после чего ведунья спросила:
 - А таперича сказывайтя, была ли промеж вас ругань? Как обзывалися?
   Что ж оставалось делать, признался дядька Василий, что осерчал на жену и обозвал её Кикиморой.
 - Во-о-о-т,- покачала головой бабка Кланя,- ета она вам и вредить, сама Кикимора!
 - Да будь уж табе, - не выдержал дядька Василий,- выдумаишь тожа!
   Не обращая на него внимания, наберясь терпения, ведунья Кланя принялась за обстоятельный рассказ:
 - Мы величаем - Кикимора, но по взаправдашному ежели - Шиши-мара- злой дух, навроде домового. Там же, за печкою живёть. От «шиши-мара», появилося у людей слово «кош-мар»!Так ба она тихо посыпёхивала, а ты Василий её покликал! Она сабе дюжа любить, а ты Паньку свою тах-та назвал! Обидел!
Вот она, стало быть и взъерепенилася.
 - А какая она, ета раскрасавица обидчивая?- спросил заинтересованно, но с испугом в голосе, дядька Висилий.
 - Она, Кикимора ета, маненька бабёнка, головка с орешек, аль напёрсточек. Сама тонюсенька, што щепочка на розжиг, что стебелёк в поле, ноженьки у ей - курячи лапки, носик длиннай, востринькай кверху задран, с гонорком она! Злой силы в ней немеряно! Када её не кликають, не поминають в суе, она мирно воруить у твоёй жены пряжу, кудельку и сидить сабе за печью в тепле, прядёть, куньдёпаить* чавой-та на веретёнце старинном, ткёть тожа на маненьком станочке. А ежели услышить об сабе чаво, да не пондравица ей - тут уж дяржися! Она вредит по ночам, спать не даёть, рвёть пряжу хозяйскаю, бьёть посуду, донимаить скотину, курям от ней покою нету! Самое страшное, када Кикимора заберёца на постелю и сядить на грудь обидчику, стараясь придушит! Беднай двошить*, двошить, посля задвыхаица*, а то и помрёть бывало! Вота чаво.
   После этих слов ведуньи дядька Василий скис, сник и пригорюнился. Ведь так оно и происходит у них в избе! Стало быть, всё, во что он никогда не верил, обретает конкретные формы? Что ж это правда, выходит? Кошмар!
   Жена Василия, Прасковья, сидела и тихо плакала, понимая, в какую беду они попали, конечно, винила себя за суетливость.
 - И как жа нам быть,- хриплым голосом спросил ведунью дядька Василий.
 - Избавить вас будить не просто. Оберег от неё - «курячий бог»! Надоть вам разбить кувшин и яво разбитое горлушко с кусочком красной тряпицы повесить в курятнике, а то всех кур изведёть она. Посля солоницу, в избе уж, опоясать можжевеловой веточкою, тож оберег, для вас двоих. Ну и задобрить конешна! Жамочку,* аль пышечку, аль оладушек, да и блянок масляный за печь поставить надоть. Как примить, съисть гостинчик, стало быть - сменила гнев на милость. Вота чаво. А то, Васькя,- Кланя шлёпнула по колену понурого сапожника, который резко встрепенулся от этого,- удушить табе Кикимора, да-а-а! А ты бабу свою не забижай, не обзывайси впредь. Понял ли, чаво сказваю, ась?
 - Как не понять-та, понял,- обречённо проговорил сапожник,- а откуда она взялась, эта страсть?
 - Об етим не стану сказывать, не надоть вам знать, много чаво об ней,- прервала излишнее любопытство Кочерёжка.
   Сапожник Василий Большунов с готовностью, не свойственной его спесивому характеру, согласно замотал головой.
 - Ну, тады,- хлопнув себя по коленям, показывая тем самым, что разговор окончен, решительно поднялась Кочерёжка,- с табе, милок, четвертачёк! Так и быть, по-божески бяру. Да и три пары обувки мене подбей, чаво-та я дюжа косолапа, гляжу, стала, сбила напрочь всюю обувку! Да гляди, об деньгах не горюй, а то не изведёшь свою печаль, не утихнить Кикимора, коль поскаредничаишь, милок.
   Отдали, а чего ж тут скажешь и пошли домой, сильно озадачившись, Большуновы. И какой кувшин разбить? Главное, как теперь жить вольно, зная, что там, за печкой, Кикимора сидит, прядёт, всё видит и всё слышит, и чуть што...
   Вечером Паня на блюдечко положила жамочку мягонькую, да блинок. К утру блюдечко было пустое, видать съела Кикимора:
 - И то ладно. Можить уймётся теперя уж.

скуляхтан - смят, неаккуратно сложен
зеркало печи - основная сторона печи, обогревающая комнату
куньдёпаить- скручивает
двошит - тяжело, с хрипом дышит
задвыхаица - задыхается
подзорник - закрывающая и украшающая низ кровати полоса ткани с кружевами, вышивкой
жамочка - пряник из заварного теста в глазури