Отчаяния пока нет, часть 2

Отчаяния пока нет

Часть 2. Соломинка

Поезд – тяжелое место, Никто не читает, разве что Донцову, если это можно назвать чтением. Я научился засыпать в наушника под музыку – и это меня спасает. Но очень болит спина: эти полки совершенно не подходят мне.
Под Москвой зелень и тепло. Уехав почти зимой, я приехал в лето. Но не могу радоваться, ибо данный вид прелести связан с Лесбией, то есть с прошлой, забываемой жизнью. Данная прелесть недоступна мне, потому что я не буду гулять по этим лесам. Не с кем и не для чего.
С Курского вокзала на Белорусский. По-прежнему хреновое настроение. Мама встретила на станции, обед, вино в саду. Вдруг она заговорила про трагичность одинокой жизни, и что Виктор Иванович  был свидетелем ее жизни, а она – его. А теперь этого свидетеля нет.
Удивительно: недавно я сам писал про свидетеля и именно в этом ключе. Поэтому я хорошо понимаю ее. Мы из тех, кто по разным причинам остался без близких людей, с которыми прошла уйма лет, с которыми невозможно психологически расстаться.
Однако я пробую. Мы показываем меру своей свободы. Что мы не будем жить друг с другом из-за привычки и страха одиночества, как живет большинство. Что мы и после стольких лет разведемся, если смысл жить вместе исчез, даже если мы теряем свидетеля своего прошлого – и привычную модель существования.
Значит, будет другая модель.
Но мое настроение – это именно невозможность укрепиться в этой новой модели, полюбить ее. Ни Израиль, ни Греция, ни Крым не дали ей окончательную легитимацию. Слишком много пустоты вокруг меня, между местами реальной яркой жизни. Эти голые места надо чем-то наполнить.

1 июня, сакраментальный день. Надо выбраться на Поляну, хотя бы ненадолго. И купить билет в Израиль. И получить деньги за квартиру. Может быть, поездка в Израиль что-нибудь изменит. Это словно последняя соломинка.

Пау-Вау или Сбор Племен на Поляне в Царицыно 1 июня. Для самого главного дня в году очень приличная погода: город купается в тропической жаре, на солнце 42. Еще Москва радует красиво одетыми красивыми женщинами (в каких норах прятались эти стрекозы всю долгую зиму?). Летом Москва вообще гораздо милее. Что-то появляется в ней карнавальное, свободное и веселое. Люди ненадолго раскрываются, как растения, и спешат цвести диковинными садами.
Пока ехал, прочел на стене вагона метро памятку министерства по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, в которой объяснялось, как отличить наркомана? Из 18-ти пунктов я совпал по 14-ти.
Если метро – это подиум традиционных нарядов и красот, то Поляна – это претапорте сумасшедших. Ради которого я проехал 1500 км. Тут даже не надо ничего принимать из упомянутых выше наркотиков: сама обстановка настраивает на правильный ракурс восприятия. Впрочем, добавить стимулятора никто не боится, оттого некоторые разговоры отличались невнятицей. Зато эмоции зашкаливали. Люди делились планами на лето и вспоминали величие прошлого. Изумление вызывает, каким количеством друзей я, не самый тусовый человек, оказывается, обладаю! Ну, хотя бы знакомых. А ведь тут далеко не все, а сколько померло!
Характерно, что с каждым годом, как и на Пустых Холмах, на главном хипповом празднике все больше людей неволосатых, но желающих быть причастными к этому эфемерному шоу. Если они один день в году способны быть нонконформистами и проводить время среди наркоманов и безумцев, значит, в их жизни еще не все потеряно.
…Попав на Поляну полшестого, я обнаружил из знакомых лишь двух детей Иванова. Потом увидел Билла. Он делает вид, что не в курсе наших отношений с Лесбией. Потом Аня Баркас сообщила местонахождение Макса и Оли Серой. Они сидели на лавочке под деревьями. То есть сидела одна Серая, возмущенная, что Макс напоил ее спиртом и убежал!
– Ему же нельзя пить, – вспомнил я.
– Лучше бы он не пил, и других не спаивал…
Словно кто-то ее заставлял. Появился и сам Макс – под руку с Аней. Аня совершенно трезвая, со своим неизменным мундштуком. Работает в патентном бюро, любит свою работу, приходит к 8 вместо 8-30.
– Неужели у нас что-то изобретается и патентуется?
– Да, и много!
Это радует.
Подошел Пикассо, еще какие-то чуваки. И, несмотря на совсем новый прикид, я издали узнал Лесбию: она была в широкополой шляпе, а-ля Джанис Джоплин, в коротком сером платьице с рюшечками, туфлях на платформе с обвивающими ноги ремнями. Стиль – классическая «Калифорния». Макс кинулся с ней обниматься. Она, вытянув руки, защищает от него раненную грудь.
Отошел с ней, чтобы передать деньги за июнь. Она жмется: мол, деньги у нее есть… Но берет.
– Едешь снова в Крым? – спросила она.
– Еду, но не в Крым, а в Израиль.
Это для нее сюрприз.
Она с энтузиазмом стала интересоваться моей личной жизнью, нашими с Мангустой отношениями…
– Я не пойму: какие у вас отношения?
– Дружба!
Но она не верит. То есть она уверена, что у нас другое. Со слов Кота, который жил в Жаворонках, когда там была Мангуста, у нас очень нежные отношения.
– Да, мы неплохо относимся друг к другу.
– Но вы же спите вместе?
Кажется, она ревнует.
– Я не буду обсуждать это с тобой.
Она возражает: она хочет быть моей «дуэньей», которой я буду все рассказывать.
– Было бы что рассказывать…
– Не бойся: из всего, что я о ней слышала, она вызывает симпатию… Хотя – она ведь исповедует свободную любовь! Странно, что ты участвуешь в таких отношениях. Это на тебя не похоже…
– Откуда информация про «свободную любовь?
Оказывается, это Перчик ей рассказал, – когда ночевал у нее год назад, что у них с Мангустой свободная любовь. Значит, решила она, и со мной у Мангусты то же самое…
Что мне ответить?
– Может, Перчик и перешел на этот тип отношений, но я точно нет. Я бы не хотел теперь семьи в обычном понимании, но хотел бы быть с кем-то парой, пусть и на расстоянии. И в качестве части этой пары вступать с ним в определенные отношения. И эта парность никак не предусматривает «свободную любовь»… А вообще, – сообщил я, – я веду аскетическую жизнь.
– А как же Мангуста? – удивилась она.
– Мангуста там, а я здесь…
– Я чего-то не понимаю. У вас все же свободные отношения? Или вы – пара? И тогда – чем этот вариант отличается от брака?
– В том, что эта «пара», как ты ее назвала, не перемыкает свои жизни друг на друга, большую часть времени функционирует порознь, каждый живет своей жизнью. И при этом не спит с третьими лицами. Ибо, я по-прежнему не признаю «просто секса»… А как твоя личная жизнь? – поспешил я сменить тему…
– Никак. Вот я точно веду аскетическую жизнь.
– Что так?
– Да так как-то…
– У тебя же были варианты.
Она протестует. Длинный был не вариант, она знала об этом с самого начала. Теперь она не оправдывает его, как в сентябре: мол, я его никогда не любил, а ей он всегда нравился. Теперь она говорит, что связь с ним – это было следствием ужаса, в котором она тогда находилась. Она теперь поняла, что хотела отомстить мне. Найти такое же говно, как ОК.
– Тут есть разница.
– Какая?
– Я бы не применял к Ок этого слова.
Она возразила, что не перестала считать ОК говном, подлым человеком, уродом и т.д. То есть ничего не забыла и не простила, словно мы на машине времени переместились на 7 лет назад. Это меня удивило. Я стал привычно оправдываться, что у меня с ОК не заходило так далеко. Но ей все равно, главное, что я не проклял тогда все, что у меня было в Крыму, не продал дом, не назвал ОК мерзавкой…
Странные наезды через столько лет – теперь, когда формат наших отношений совершенно иной. Я понимаю, что атака – лучшая форма защиты. Она как бы сделала меня виноватым в том, что совершила летом. Вместо того, чтобы извиниться за это.
Мы не только продолжаем старый спор, но и ходим по Поляне вместе…
– Я не хочу, чтобы ты считал меня стервой, – закончила она, немного успокоившись.
– Я не считаю. Просто ты человек, который иногда сходит с ума.
Она согласилась.
Я предложил сесть в тень. Мы сели на траву, по дерево, подальше от всех. Я спросил про ее здоровье.
– Все ничего, хотя гистология еще не получена.
И ее беспокоят родинки. Она и мне советует показаться врачам, особенно при моей любви к солнцу.
– Возможно. Но мне невмоготу их теперь видеть. Врачей…
– Я понимаю, у меня их тоже много. А операций за 9 лет было даже больше, чем у тебя.
Это намек, что она вынесла больше меня. Все знакомо, она ничуть не изменилась. Я сижу с ней, как мазохист, слушая речи своего старого мучителя. Даже радуясь им, ибо до сих пор общение с ней для меня самое ценное.
Она рассказала, что помяла дверь машины. И как мало у нее последнее время сил…
– После операции всегда так, – сказал я.
– Это уже давно, еще до операции.
Я снова предложил взять Кота:
– Как он будет жить на даче один?
Она уверяет, что все устроит. Даже хочет ехать на Пустые Холмы. Она удивлена, что я не еду.
– Нельзя объять необъятное.
Она приехала сюда прямо из издательства, где забрала свою книжку «Это просто такие штаны» – чтобы распространять их на Поляне. В этом ей помогают Никита и Настя, ее бывшие студенты, – и еще какая-то фигуриста барышня. Я предложил свою помощь. Она удивилась:
– Чего ради?
Действительно.
И я отчетливо вижу, как правильно, что мы расстались, как я по-прежнему не готов жить с этой достойной женщиной, которая не умеет прощать, у которой виноваты все, кроме нее, которой важно во всех ситуациях быть правой и незапятнанной. Которая не прощает, но лишь замазывает обиду – местью.
Мы возвращаемся к друзьям. Я нашел Ваню в компании младших ивановских детей.
– У меня все хорошо, – сообщил он и убежал.
Столкнулся с Сольми, которого на этот раз узнал, хотя он на всякий случай представился. Время сыграло с ним злую шутку. Впрочем, в нем появилось что-то от старого рокера. Размахивает «бютовским» флагом с сердцем. Поговорил с Алисой. Она упрекнула, что я совсем с ними раздружился. Оправдываюсь, что сижу в Крыму.
– Мы тоже уезжаем: в Турцию, – сообщила она с комической интонацией. Типа, вот какой прикол! Второй год они ездят в Турцию…
– Да, не в Крым: после Турции понимаешь, как жалок Крым! В Турции все то же самое, но гораздо больше, амфитеатр на амфитеатре!
Я легко это признал после Греции. Она позавидовала моему путешествию. На подобное у них нет денег.
Пока я беседовал с Алисой, меня перехватил Ваня Шизофреник и давай снимать, словно звезду. Я совсем не готов нести «бремя славы», как назвала это Алиса.
Какой-то немолодой бородатый чувак из Перми, в круглых темных очках, пристал: чего я такой застреманный?
– Разве?
– Хорошо, почему такой невеселый? – не унимается он.
– Возможно, на это есть основания.
Он спросил, как меня зовут? Так-то.
– А системное имя?
Я назвался.
– Ты – Пессимист?! – вылупил он глаза.
– Да, это марка, – подтвердил я.
Он стал извиняться за наезд. Он очень меня уважает, видел тексты в сети. Смешно.
Видел и Длинного, но в толпе. Обошел стороной. Он тоже имел ума не подходить.
Удивил Пудель: он устал от Егора, который виснет на нем. Даже шлепнул его за нечаянную подсечку, отчего оба упали. А когда-то ругал нас с Лесбией, что мы придираемся к этому идеальному ребенку. Он ждет, когда появится Настя, чтобы сдать его ей и, наконец, нормально потусить.
– А где она, в школе? – спросил я.
– Скорее всего, едет от Кирилла.
– От Кирилла?
– Да. Теперь она проводит время в основном у него.
– С чего это вдруг?
– А почем нет, коли у них роман?
– В каком смысле «роман»? – не понял я.
Оказывается, в самом настоящем, уже год. А я ничего не знал.
– Как же вы теперь живете?
– Как в коммунальной квартире. Как жил Иоанн Кронштадтский с женой. Хотя у него не было этого маленького зануды…
И делается это для душевного спокойствия зануды. Я усомнился, что подобные отношения приносят душевное спокойствие. Хотя Пудель уверяет, что они с Настей по-прежнему друзья.
По этому поводу Настя и не будет отмечать завтра свой д/р. Хотя подошедшая Настя опровергла это: готова собрать его для нас с Лесбией, если мы можем сочетаться вместе. Лесбия подтвердила: можем, мы же друзья! И смотрит на меня:
– Друзья?
– Конечно.
Столкнулся с человеком Юрой, которого мы как-то подвозили с Холмов – и потеряли его спальник. Говорит, что только что вернулся с подготовки к новым Холмам: хуже места еще не было! Ехал от Москвы по свободному шоссе пять часов. Когда начнутся дожди, станет страшно. Пудель тоже не хочет ехать. А я бы и поехал, но не хочу созерцать там Лесбию слишком часто. Это все равно больно. И не известно, чем это может кончиться…
С какого-то момента от меня не отходит Маша Бел, которую я веселю по мере сил. Видел кучу людей. Даже Леня появился на Поляне: хочет купить комнату и сдавать. Шуруп тоже хочет сдавать свою отремонтированную однушку, бросить работу и путешествовать. Он уже был во Вьетнаме, но ему не понравилось: совсем другая ментальность. Теперь хочет в Африку. Видел Машечку Л., которая только что вернулась из Израиля. Аллу, которая узнала от Лесбии, что у меня в Израиле новая девушка со странным именем. Все хотят знать про нее, но я не колюсь.
Встретил Мочалкину и Нильса, которые снова вместе. Нильс назвал меня «гламурным отшельником». Кот подошел и признался, что напился. А потом, что и накурился.
– Не надо мешать! – авторитетно посоветовал я.
Вообще он тут на месте: общается с Тишей, сыном Леши DVD, детьми Иванова, тусит от группы к группе.
С удивлением обнаружил Ольгу Антонову с дочерью, которую не видел 25 лет. Она совсем не изменилась. Говорит то же про меня. Лесбия комментирует:
– Он вообще красавец, слов нет!
Странно слышать это от нее.
Вообще, она нежна ко мне…
В этом году не было питерских, зато были казанские. Постоянные объятия с людьми, которых видишь раз в год. В лучшем случае два. Некоторых, впрочем, не видел четверть века, как Антонову. Взял человек и возник. А где он был все это время? Зачем не появлялся? И осознал через столько лет, как был неправ, что исчез?
Вывод: не надо исчезать. Это от нас и так не уйдет. И пока осталось хоть немного актеров – пусть спектакль продолжается.
Ушел в 10 – к последней электричке.

Я был абсолютно прав, говоря, что не надо часто видеться с Лесбией… Опять видел ее у Насти на д/р. И когда она говорит интересно и умно, и когда мы поем в унисон, столь похожие и на уровне темы – тут и понимаешь, что подобного больше ни с кем не будет…
Сегодня же на Тверском бульваре я выкупил билеты в Израиль. Всего 10 300, еще дешевле, чем в декабре. И застрял в расположенной в том же доме «Гилее». Зашел – купить «интеллектуальный подарок» Насте, но выяснилось, что должен купить и себе: Делеза, Маркузе и мемуары Патти Смит. Насте купил Стоппарда, «Берег утопии». Вышло больше 1000, а то бы купил еще и Эволу.
Все ходят полураздетые, по бульвару катится странное транспортное средство: серебряный гусь с факелами на голове.
До прихода Лесбии говорили о фильме Хотиненко о Достоевском – и о самом Достоевском, его письмах жене, что стоят романа.
Настя рассказала, как они с Олегом были на суфийском семинаре Москалева, про его психологические тренинги, интересные на ее взгляд. Он учит другому отношению к реальности.
Я стал рассуждать о реальности – с точки зрения опыта своих химических и прочих просветлений: мы «научились» защищаться от реальности, но не научились понимать ее.
– А что такое реальность? – спросила Настя. – Не то, что мы воспринимаем?
– То, что мы воспринимаем – это не реальность: это ее негативный двойник, иллюзия, майя. Мы не видим реальность, но лишь тот образ ее, что существует у нас в голове. Мы – наследники животных из первобытного леса, все наши инстинкты нацелены на опасность и выживание. Мы ждем от реальности ударов и заранее готовимся к ним. Та реальность, которую мы имеем, создана нашим страхом и подозрением. Мы бдительны, мы не даем себе расслабиться, почувствовать себя детьми, что удивляются миру и видят его таким, каков он есть, свежим и огромным. У современного человека картина осложнена проблемой самоутверждения, борьбой за признание. Борьба за признание толкает цивилизацию вперед, но лишает индивидуальное существо счастья.
Ей все это понятно, но не нравится, что к этим «открытиям» я пришел с помощью наркотиков…
И Лесбия спорит с ней о наркотиках, их роли в прогрессе человечества.
– «Настоящая реальность» – счастлива, – продолжил я. – Хотя надо сильно изменить сознание, чтобы это почувствовать. Настоящая реальность – это реальность детства, ощущение, что «все нормально» и хорошо, это нечто естественное, священное и «сейчас». Так я видел мир в пять лет, и при этом не знал, что счастлив, а маниакально мечтал о какой-то грошовой игрушке (повторил я то, что недавно открылось мне в Крыму).
Лесбия была согласна, что «настоящая реальность – счастлива».
– Почему эта «настоящая реальность» – не иллюзия? – спросила Настя. – Почему именно она – «настоящая»?
– Потому, что не пропущена через фильтры моего «я», которое просеивает всю поступающую информацию сквозь анализ на опасность или безопасность, вред или пользу. Мы не видим реальность – мы видим лишь то, что просочилось через фильтры, было оценено, интерпретировано, подогнано под некие мрачные схемы, которыми наделили нас воспитание и наша борьба за существование…
– Ты сказал, что «настоящая реальность» счастлива. А что такое счастье?
Лесбия считает: быть в «здесь и сейчас».
– Для меня счастье, наверное – просто покой, – сказал я. – Когда нет и этих мыслей тоже, когда ты не подозреваешь самого себя в самообмане, не защищаешься от бытия и не ждешь от него засад. Когда видишь его во всей его фантастической сложной красоте – как мудруй спектакль, где даже зло – лишь темная краска в палитре.
Настя назвала мою позицию «религиозной», хотя я считаю ее чисто психологической.
Вечер получился интеллектуальный, но не надо видеть бывших возлюбленных, особенно таких, как Лесбия. Все это уже было: в 85-ом и 86-ом, когда мы два раза возобновили практически разорванный роман. Или в 88-ом… И я не хочу воспринимать свой теперешний, как проходной. Мангуста стоит другого. Хотя она и уверяет, что все поймет и постарается не обидеться. Я сам себя не пойму в этом случае. Хоть и догадываюсь, что отказываюсь от последних лет нашей возможной взаимной жизни…
Лесбия хотела меня куда-нибудь довезти, чтобы я просто проехал с ней в машине. Но я отказался от лестного предложения.

…Ночью в Жаворонки вдруг позвонил Кот: он ищет забытую тут книгу.
– Может, ты хочешь поговорить с мамой? – вдруг спросил он и, раньше, чем я успел ответить, передал ей трубку.
– Мне, собственно, нечего сказать, – пробормотал я. – Может, ты хочешь?
Ей, вроде, тоже нечего. Собирается ночью поехать на дачу. Я вспомнил историю про Пуделя и Настю и спросил: знала ли она? Она знала, от Пуделя же. Но раньше, с осени – от самого Кирилла, который позвонил ей в безумном состоянии и все рассказал. Но лишь позже она решилась спросить Пуделя: правда ли это?
Все это неожиданно, хотя Пудель, кажется, тоже не всегда был верен Насте… Во всяком случае, в интерпретации Насти.
– Ну, конечно, это только интерпретации Насти… – издевается она. – Или мои…
– Твои?
– Прости, вырвалось. Я все же жалею, что у нас все так вышло, – вдруг сказала Лесбия. – И ты должен простить мне мои фантомные боли.
Я думал, что она про наше прошлое, которое жаль терять. Но, оказывается, она снова про историю с ОК. Тут я высказал все, что по этому поводу думаю: про машину времени, которая словно перенесла меня на 7 лет назад, про то, что она почему-то заставляет меня – теперь, даже теперь – оправдываться, делает меня единственно виноватым за конец нашего брака! Хотя за столько времени можно было бы забыть и простить. Тем более после того, что она совсем недавно совершила сама.
Но она совершила это, по ее словам, именно из-за неутихающей боли, от желания компенсации.
– То есть, проще говоря, мести мне…
– Я не хотела мстить, – возражает она.
– Если ситуация с твоей болью такова – после всех моих стараний ее заглушить, после всех прошедших лет – то это безнадежно. Тебе зачем-то нужна эта боль, ощущение обиженности. Ты хранишь его, не освобождаешься. Ты давила им меня, как танк, и чуть не раздавила совсем – и до сих пор продолжаешь. Но я не понимаю, почему мы и теперь обсуждаем это? Не пора ли поставить точку? Зачем мы теперь сводим счеты? Я горжусь, что мы расстались тихо, без наездов, упреков, ссор и слез…
– Я избавилась бы от боли, если бы ты приехал с букетом белых цветов и извинился.
– Я много раз извинялся – и что только ни делал для тебя. Но ничего не изменилось. И не изменится, я знаю это.
– Значит, не знаешь, – ответила она.
– Нет, я пока не готов к этому, – ответил я после паузы. – И вообще, я не понимаю, почему я должен приезжать и извиняться, а не ты, будто ты мне ничего не делала? На мой взгляд, то, что ты сделала мне накануне операции – гораздо больнее. Но я же не зову тебя каяться, приезжать просить прощения. А мне было безумно больно, особенно от твоего выбора. Как ты могла согласиться на такое говно?! Ну, что угодно, но это!..
– Я не буду защищать Длинного, как ты защищал ОК. Хотя она, на мой взгляд, не меньшее говно.
Я напомнил ей биографию Длинного… Она немного поспорила, без большой охоты. Мол, была в таком состоянии, что хотела испытать, что значит быть призом, который отдаешь недостойному, но жаждущему, – вроде того, что сделал я (опять же!). И не испытала никакого удовольствия. И еще она хотела таким образом поставить точку в наших отношениях…
– Это ты уже не в первый раз. И теперь тебе это удивительно удалось, – признал я.
Зато теперь у нее никого нет. Я намекнул, что, вот, Пудель свободен.
– О чем ты?! Я себя уже похоронила. Кому я нужна – руина!
– Не прибедняйся!
– Я совершенно серьезно. И когда я говорила про цветы – я не имела в виду, что хочу опять женить тебя на себе. Это – бескорыстно, честно.
– Я надеюсь.
Но с цветами я еще подожду. Хотя она считает, что ей недолго осталось. То же самое она говорила 7 лет назад: мол, остался год или два.
– Никто не знает, кто раньше умрет, – «утешаю» я. – Жизнь умеет подкладывать свинью. Ты хотя бы знаешь про свою онкологию и следишь за ней. А у других это может возникнуть внезапно, как выясняется…
Она призналась, что ей было приятно, как мы говорили сегодня.
– Я тоже тоскую по нашим разговорам, – сказал я. – Главным образом по ним. Их мне не хватает.
Она обрадовалась, что это так, хотя и удивилась:
– Неужели только разговоров?
– А чего еще? 
Она вспомнила какие-то нежные мелочи. А я их действительно забыл, все они вытравились сильными кислотами. А вообще-то я все удивительно про нее помню, про все ее операции, например.
– Хорошо, что ты понимаешь теперь, как я была ТОГДА слаба, – сказала она.
Да, я знаю теперь. И я знаю, что какие-то вещи нельзя делать, ибо неизвестна реакция близкого – и она может быть вот такой, то есть непрощение на всю жизнь.
– Я рада, что ты понял. Жаль, что все поздно… Не повторяй это с Мангустой!
– Но это надо было сделать, чтобы узнать. Это опыт. В книгах это не прочтешь. Или все равно не поймешь. И, с другой стороны, та история открыла мне много нового, например детали твоей биографии, которые ты от меня тщательно скрывала. И никогда бы не сообщила, если бы не это…
– О чем ты?
– Я про 94-й...
– Я все тебе тогда рассказала.
– Нет, не все. Кое-что я узнал только в 2004-ом.
Она запнулась – и согласилась.
– Наши отношения – как бумеранг, который мы посылаем друг другу, – резюмировала она.
– И мы должны, наконец, подвести черту под всеми взаимными обидами, что мы друг другу нанесли. Мы друг с другом за все расплатились, и больше ничего не должны. И можем стать просто друзьями.
Она вновь стала интересоваться Мангустой: лучше ли мне с ней, не собираюсь ли я перебраться в Израиль? Но я слишком плохо знаю его, и отношения с Мангустой не таковы, чтобы переводить их в тесные. Мы хотим сохранить дистанцию и свободу. Она удивилась этим отношениям.
– Разве, когда любишь, не хочешь быть с любимым всегда и как можно ближе? Я всегда хотела жить с кем-нибудь, как попугаи-неразлучники.
– Нет, мы вообще избегаем слова «любовь», избегаем ситуации совместной жизни, чтобы все не испортить.
– Ты стал исповедовать свободную любовь? – вновь спросила она.
– Свободная любовь – это не свобода спать с кем хочешь, но свобода личной жизни, свобода любить именно из-за любви, а не из-за штампа в паспорте.
– А разве у нас не было этой любви? – спросила она.
– Мы постоянно натыкались друг на друга… Мы давили друг друга. И разрушили любовь.
По ее словам, Перчик год назад сказал ей, что они с Мангустой иногда спят вместе. Но могут спать и с другими. Это они и называют свободными отношениями.
– Мне такое не известно. То есть наоборот, я имею противоположную информацию. Во всяком случае, если такое и было, то с какого-то момента прекратилось.
– Но все равно – ты принял парадигму Мангусты. Делаешь так, как хочет она. Я рада за тебя.
– Я вообще всегда веду себя так. И с тобой было то же самое.
– Мне кажется, все было как раз наоборот!
То есть это она подстраивалась под меня.
– Это старый спор… Да, я как бы подстраиваюсь под Мангусту, но не до любых пор – а лишь до тех, пока это меня устраивает, пока я вижу смысл попробовать вот это. Когда перестану видеть – сразу откажусь.
– То есть вы жениться не собираетесь?
– Нет. Мы оба обожглись на браке и не хотим повторения боли.
– Вы такие нежные?
– Ну, почему нежные? А если нежные, то не мы одни…
И напомнил ей про Мафи и Шурупа.
– Я понимаю и желаю тебе счастья, – сказала она. – Искренне! Чтобы у вас все было хорошо!
– Не знаю, что у нас будет, может, ничего. Наши отношения – это эксперимент для обоих. И он может кончиться быстро и неудачно. Я никогда еще так не жил, мне интересно попробовать.
– Такие долгие разлуки не могут пойти на пользу отношениям.
– А что же делать? Пока я не вижу альтернативы. Кончатся, так кончатся… Ничего бы вообще не было, если бы не то, что ты устроила мне. И тогда Мангуста очень поддержала меня – в моей эмоциональной жопе. И я ей навсегда благодарен.
– Передай ей, что я тоже благодарна ей за эту помощь. Счастливого тебе полета и счастья в жизни.
Я написал письмо Мангусте и стал вывешивать 1 июня. Вдруг, уже в четвертом часу ночи, опять звонит Лесбия. Хочет извиниться за наезды.
– Это было нелепо…
Вновь желает счастья.
– Я рада, когда у всех все хорошо.
Это похоже на экзальтацию. Женщины – это такая тонкая материя. Но я очень нежен с ней и тоже желаю ей всего хорошего.
– Я хочу, чтобы ты не держал на меня зла.
– Я не держу.
– Хочу, чтобы мы остались друзьями.
– Я тоже хочу…
Да, именно это. Потому что с болью вспоминаю всю тяжесть нашего брака. И вдруг еще больше захотелось увидеть Мангусту, с которой ничего этого пока нет. С которой пока все так легко и светло. Потому что с Лесбией никогда легко не будет. И дело даже не в диком романе с Длинным, даже это я могу стерпеть (как оказалось). А в том, что я боюсь вновь оказаться в союзе, в котором нет свободы…
…А я переживал, что эмоционально моя жизнь засохла!
Эмоциональное состояние в этот день резко поменялось. Как, оказывается, мне не хватало подобных разговоров! Как я был заперт в самом себе, несмотря на переписку с Мангустой. Вот в чем уязвим этот тип жизни: человеку надо иногда выговориться, «исповедаться», «раскрыть душу»… Жарко спорить, взрываться чувствами – словно есть свежую пищу. А иначе – какое-то вырождение, полня духовная импотенция.
Главное, я узнал то, чего и боялся. Что она еще любит меня и хотела бы, чтобы наши отношения возобновились. Если не теперь, то когда-нибудь. И теперь я как бы отталкиваю протянутую руку. Пусть для этого есть все основания.
Нет, я хочу понять «все» про жизнь с Мангустой, возможно ли тут что-нибудь, как это будет протекать? Действительно: лучше ли это того, что было у нас с Лесбией? Теперь я хочу узнать это еще больше.

Что такое 50 лет жизни, что это за опыт, честное слово! – когда Вселенная существует миллиарды лет, и все это время в ней проходили процессы, которые создали из нее то, что она есть теперь. И что из этих процессов мы можем понять за 50 лет, даже дополнив свой опыт знаниями человечества, приобретенными за несколько тысяч лет? Это такие пустяки. Поэтому внутри мы остаемся невеждами и детьми, беспомощными перед этим миром и оттого придумывающими сущности в подмогу. И это совершенно естественно и законно.
Мы лишь разыгрываем взрослых. И лишь обманываем себя и других. Хотя правильнее всего было бы вернуться в песочницу и играть в солдатики. Вот когда я был на своем месте.
Однако за много лет я хорошо научился играть взрослого, все верят. Даже порой я сам. Но вдруг все разваливается, и я понимаю, что все мы – лишь дети, играющие во взрослую жизнь, губящие свою жизнь, как мы губили «жизнь» игрушечных солдатиков.
Или, может, нами кто-то играет? Или просто я схожу с ума?