Фронтовик

           рассказ
            

                Фронтовик

   Прошло почти полгода, как закончилась война. Степан, слава богу, остался жив и почти невредимым. После боев в Берлине их часть вывели за город. Разведчики охраняли штаб дивизии, вместе с комендантской ротой осуществляли проверку въезжающего в городок транспорта и документов у возвращающегося населения.    Личному составу категорически запрещалось отлучаться из расположения. Ходить можно было только по расчищенным и обозначенным сапёрами «коридорам». Меры предосторожности в какой-то мере соблюдались, но в то же время... Одним словом, солдат он и есть солдат, а если этот солдат еще и прошел огни и воды, то минами его не напугаешь. Так что хаживали наши служивые там, где не положено. Хаживали.
     Вот и Степан ранним летним утречком, сменившись на контрольно - пропускном, перед тем как   лечь  подремать, решил сходить по нужде в соседний лесочек. В это свежее прозрачное утро как-то по-особому его манили белоствольные берёзки. А раскидистые дубы по окраине леса вселяли уверенность и спокойствие.    Не успел он и шагу ступить с тропинки, как под левую ногу сильно толкнуло, а потом, словно что-то крепкое треснуло, громыхнуло.
  Ноги  Степану спасли новенькие крепкие солдатские сапоги, да то, что ступил он на мину краешком каблука. Сильно пострадала голень левой ноги, посекло осколками и правую ногу, переломало кости левой ступни. Но в целом, как сказал хирург после операции в дивизионном госпитале, легко отделался. Обидно было, что покалечился уже после войны, да и мина-то была нашенская. Саперы после случая со Степаном в том лесочке нашли их еще несколько штук.
   Отвалялся Степан три месяца в госпитале и прихромал в своё Озерье.  Сошел на знакомом с детства полустанке, поковылял в улицу. Тут его и нагнал дед Семен на скрипучей телеге. Обнялись, на радостях старик прослезился, а потом усадил подле себя в телегу "хрантавика", как он выражался, и начал истово стегать костлявого мерина, пытаясь  выбить из несчастного резвость.
 -Да перестань ты его, - пусть идет потихоньку, дай мне оглядеть да опомниться, расскажи лучше, как вы тут поживаете.
 -Оно вроде и ничего, вот тольки голодно. Урожай, сам понимаешь, не ахти. Сеять да убирать некому, а что собрали - до зернышка сдали госпоставку. А как зимовать будем, не знаю. Колхозникам ничего не дали, и зёрнышка не оставили на корма скотине.
 -Кто-нибудь из мужиков демобилизовался?
 -Двое пришли. Один  по ранению, да мой брательник по старости. Ему ж скоро шесть десятков стукнеть. Отпустили. Остальных, хто живой - ждем.  А ты, насовсем, али на побывку?
 -Уволили по ранению.
 -Так я и понял. Вона хромаешь. Ну да ладно, главное живой. Твой дружок Колька, за плен уже отбываить.
  Телега, меж тем, добралась до невысокого заросшего по краям травой и порослью вишни пригорка. Степан попросил старика остановить лошадь, осторожно слез с телеги, с минуту постоял и начал подниматься по пыльной улочке к большому уже ветхому дому.
Увидевши вошедшего в дом Степана, охнула и привалилась к печи старенькая мать, а игравшие на кровати дети уставили свои глазенки на незнакомого дядю. В следующее мгновение со слезами радости, с причитаниями - Степушка, сыночек, Стёпушка - мать прильнула к груди сына. Видя, что плачет бабушка, заревела трехлетняя Ниночка. Сережка, а ему скоро должно исполниться пять годочков, сначала, было, тоже захлюпал, но потом рукавом рубашонки вытер нос, робко приблизился и уставился на отца во все глаза из-за бабушки.
 -Ну, здравствуй сынок, - сказал Степан, привлекая к себе сынишку. - Большой, совсем большой стал.
 -А ты папа, что на войне был, да? - Робко, еле слышно спросил худенький мальчик.
 -Да, сынок, да, - проговорил Степан, подхватывая его на руки,- пошли к доченьке.
  Степан подошел, присел у перепуганной девочки, погладил грубой рукой ее льняные кудряшки, прижал к себе крохотное тельце и на него нахлынули мрачные воспоминания войны.
  Сейчас он всем своим существом почувствовал трагедию этих двух крохотных существ, не вернись он с войны. Он мог погибнуть сотни, тысячи раз. Перед его глазами  почему-то явью предстала картина  последнего кровавого боя в Берлине. Очумелые, не сдававшиеся фрицы засели в мощном укреплении и не давали возможности подразделениям их гвардейской дивизии продвигаться вперед. На фланге с соседями образовался разрыв, командование требовало не отставать,  не оголять фланг.  Стрелки дивизии  поднимались  и поднимались в бессмысленные атаки, но, неся  потери, опять и опять залегали. И тогда с наступлением темноты  за опорный пункт взялись разведчики. Изучили кем-то наспех составленную схему укрепления, наметили план операции, распределили людей. Когда ворвались вовнутрь бетонной крепости, завязалась кровавая драка. В темноте все перемешались, куда-то палили, кого-то били прикладами и кулаками. Пол  был устлан трупами и ранеными. Вопли, стоны, мат на русском  и немецком, треск автоматных очередей, казалось, длились целую вечность.  Как он уцелел в том кошмаре? То, что несколько человек из ихнего взвода остались тогда живыми - чистая случайность.  Смерть и кровь, виденные ежедневно,   притупили чувство страха, куда-то на задний план отодвинули цену собственной жизни.  И вот теперь глубокие, искренние и чистые глазенки детишек вернули его  к реальности. Воспоминания посеяли в его душе какую-то тревогу, страх.
  Меж тем, неслышно вошла жена. Молва о его прибытии мигом долетела до колхозного скотного двора.  «Беги! Дарья! Беги! Твой пришел», - завопили бабы.
  Первыми мать увидели дети. Глядя на нее, притихли. Степан обернулся, увидев жену, вскочил как перед генералом и пошел навстречу.
   Праздновали возвращение скромно. Собрались соседи и родня, выпили за прибытие и вечную память погибших, поплакали, поговорили. На другой день Степан сходил в военкомат, а по возвращении прямиком пошел в контору. Председатель не стал долго расспрашивать о войне. После нескольких принятых в таких случаях фраз повел разговор о делах колхозных.
 -Зима на носу, надо бы коровники починить, лошадей подковать, старикам помочь заготовить дрова. А мужиков нет. Так что выходи, Степан, не засиживайся.
  -На крышу коровника, в лес я пока не могу. Десять дён как из госпиталя.
  -Ну, коли так, определим тебя к лошадям. В своей конюшне лошадей не осталось, там сейчас лошади районного начальства. За ними хороший уход нужон, сам понимаешь. Да там тяжелого нет ничего. Посмотришь, может чего  к зиме подправишь. Одного пацана я тебе оставлю,  будет помогать, чего сам не сможешь.
На том и порешили.
  На другой день Степан и появился на конюшне. Лошади были ухожены, сбрую кучера содержали в порядке, вдоволь было и кормов. Сено и овес отпускалось в достатке. Обошел Степан свое хозяйство, осмотрел и занялся делом.
   Дня через два заглянул в коровники и ужаснулся разрухе и запустению.  Сена было заготовлено очень мало. Что смогли накосить,  на  себе перетаскать бабы да пацаны,  сложили в небольшие стога. Заготовили соломы. Зима еще не наступила, а скот уже недоедает.
  -Ты о колхозных коровах беспокоишься, вспылила доярка Степанидка, а сам-то что зимой есть будешь? Дома ни коровы, ни курицы. Дарья твоя оставила в зиму козу, так она что, прокормит вас?
     Степан и сам уже об этом думал. Мысль как прожить не давала ему покоя. С Дарьей заговаривать на эту тему не хотелось. Она чувствовала себя неловко, вроде  виноватой за пустую  кладовую и погреб в зиму. А когда  осторожно спросил её, сколько кулей картошки засыпали на зиму, жена виновато ответила, что лето было сухое и картошки они накопали почти столько же, сколько и сажали. Да и огород не весь вскопали - не осилили. И семян все равно было маловато.
  -У всех так, Степанушка, - тяжело вздохнувши, подвела она итог своему невеселому отчету.
 -Да я знаю, я про то, что мало не говорю, я хоть знать сколько чего.
 -Я поняла, я поняла. Немножко, значит, посолили капусты, есть свёкла. Собирали колоски, так мы с мамой немножко наносили.
 -У моих лошадей паек барский. Вроде, как и не голод.  Овес, ячмень выдают вдоволь. Понемножку и я буду приносить. Не умирать же с голоду детишкам. Вона, какие худые. И козу б до весны как-то надо докормить.  Весной молочко, да и приплод  даст. Только робятки б нигде не проговорились.
 -За них не беспокойся. Они ничего знать не будут, а готовить мы будем так, что они ничего не поймут.
 Помолчавши какое-то время, Дарья добавила:
 -Мария Колькина с детишками очень голодают. Сама еле ходит бедная.
 -Ты ей скажи пусть ко мне на конюшню заходит, я и ей понемножку давать буду. Две кобылы брюхаты, разродятся, так и молочка можно будет детишкам.
 Вскорости заметили сельчане, как утайками на конюшню зачастила Мария. Поползли по деревне слухи. Степан на ехидные вопросы и намеки отшучивался, укрепляя мнение о своих "любовных" связях. Марию каждый раз предупреждал об осторожности, учил незаметным хождениям на конюшню. И вскоре о посещениях на конюшню Марии разговоры стихли, но пошел слушок о другой такой же  бедолаге. Когда переживавшие за  судьбу Дарьи женщины докладывали о связях ее мужика, она вынуждена была горевать-печалиться, испрашивать совет что делать, хаживала даже к бабке знахарке за приговором, но та забесплатно шептать не стала, а понести  было нечего.
  К февралю голод в деревне стал жутким.  Умирали старики, малые дети. А колхозное правление решало только один вопрос, что можно еще отправить в город по госпоставкам. Степан понимал, что в городе провиант нужен. Одних детдомов да госпиталей с перекалеченными фронтовиками сколько, но ведь и колхозников же кормить как-то надо.  «Что с того, что мы пацанов да баб своих от немца спасли, если они теперь с голодухи перемрут?» - постоянно размышлял сам себе Степан.
   Эти свои думки он и выплеснул в разговоре с бабами, когда однажды зашел к Дарье.  Его в миг обступили все работавшие в коровнике, а тетка Маланья за всех сказала:
  -Верно ты говоришь, Степан. Пошел бы к председателю, да и покалякал с им по ентому делу. Вона коровы дохнут, чо не прирезать какую? Хоть и   полудохлое, но мясо ж. Можно и в город отправить, да и нам, глядишь, чего перепало бы - требуха, копыты...
 -Ты ж хрантавик, едрёна мать! -  пискляво выкрикнул дед Семен.
Гудевшие в разнобой колхозники враз умолкли, а дед махнул рукой, повернулся и зашагал прочь, вытирая рукой промокшие глаза.
 -Бабка у его помираеть, - прогудел кто-то из стариков.
Степан не стал ничего отвечать односельчанам. Промолчал, а когда люди вернулись к работе, тихо удалился в свою конюшню. Высказывания колхозников он воспринял как укор в свой адрес и потому шел хмурый.
  Работа в тот день не ладилась. То ему казалось, что медленно и неаккуратно убирается в стойлах его помощник Васька, и грубовато ругнул его. То одна, то другая не слушались лошади, и он в сердцах стегал их, сопровождая наказания крепкими выражениями. К вечеру постепенно успокоился. В голове сложилось, что и как сказать председателю. Оставил Ваську дожидаться возвращения лошадей из поездок, а сам поковылял в контору.
  Когда Степан до конца высказался, Иван Сидорович заплевал самосадину, швырнул ее к печке и, отвечая Степану, сказал:
 -Ты что ж думаешь, я ничего не вижу, не понимаю? Мне наших колхозников и их детишек не жалко? А может, думаешь, я сам не голодаю? Знаю! Понимаю! Так ведь требуют. Ты там, на фронте, если бы какой приказ не исполнил, каково бы с тобой стало? А? Трибунал! Вот и мне то же. Из области приказ за приказом: поголовье сохрани, семена не тронь, хлеб, картошку, мясо сдай, сдай, сдай! А где оно то, что сдавать?! И попробуй возрази, только заикнись... Ладно, Степан, ты иди, работай. Принимай там у себя на конюшне молодух. Это у тебя неплохо получается...
 Степан было вспылил, подпрыгнул со скамьи, сжал кулаки, набычился, но Иван Сидорович резко остепенил его:
 -Да не кипятись ты!  Я не осуждаю, понимаю. Вот только разговоры по деревне нехорошие.
 Степан сверкнул белками глаз, резко повернулся и вышел в сени. По дороге домой его мучила мысль - что же имел в виду председатель? Знает правду или говорил, как и все в деревне? Сказал, а ты вот и думай теперь. А вообще-то он мужик свой, прошел Германскую и Гражданскую. Рассказывают, когда начиналась коллективизация и выселяли кулаков, Иван Сидорович за многих мужиков заступился и потому из ихнего большого села в Сибирь отправили всего две семьи.
 -Знает, знает все как есть, - подвел итог своим размышлениям Степан, и на душе немного отлегло.
    У ворот своего дома остановился, закурил и долго стоял в мыслях, продолжая разговор с председателем. Давно в небе рассеялись столбы дыма от печных труб, угомонились беспокойные дворняги, над дальним лесом повисла почти полная луна. Степан прошелся по двору, запер калитку ворот и поковылял в избу.
  С тех пор не в сапогах и валенках, не за поясом по пригоршне  стал носить он ячмень  и  овес, а мерками поболе. Больше  стал помогать и селянам пережить голод.  «Пусть маленько и жеребцы да кобылы попостничают - вона, какие справные», - говаривал он про себя.
     Как-то метельной февральской ночью Степан сходил на свою конюшню и принес мешок ячменя. Ночь была темная, сторож на колхозном дворе топил печь в телятнике и Степана  видеть не мог. Думал разведчик, что операцию провел тихо и успешно. Но поздним вечером следующего дня домой к ним прибежала молодуха Настенька. Ее дед топил в конторе печи, но в тот день приболел, и печь вечером топила она. Когда из конторы все разошлись, бухгалтер Иван Анисимович кому-то звонил по телефону и сигнализировал, что  Степан ворует с конюшни зерно.
   - Бугалтер думал, чо за переборкой у печки дедка, он же глухой, и в телехвон, значит, кричит и кричит. Ну, я вот и слыхала, - выпалила Настенька.
     Как только молодая женщина упорхнула, Степан оделся и поспешил во двор. Сперва хотел взять злополучный мешок и отнести на конюшню - куда дома спрячешь? Потом передумал, - ветер стихает, наслежу. А как засекли? Где, кто? Нет! Нести обратно нельзя. Но куда деть-то?  Думай разведчик, думай...
Через час он, спокойный и добродушный, вошел в избу, потушил лампу,   глянул через окно на заснеженную улицу и лег спать.
 -Ну, как? Чего придумал-то?- с тревогой в голосе прошептала Дарья.
 -Все нормально, - как можно спокойнее ответил Степан, - спи.
  Около полуночи в окно с улицы сильно постучали. Слышались мужские голоса, отчаянно лаял соседский Валет. Степан вышел во двор, для порядка спросил, что случилось и кто стучит. Когда  открыл калитку,   вошли участковый с  двумя милиционерами из районной милиции,  сотрудник из райорганов, председатель и колхозный бухгалтер. Все молча проследовали в избу. Иван Сидорович сел на лавку к столу и, не глядя ни на кого, сказал:
 -В район поступил сигнал, что ты Степан расхищаешь государственные корма. Вот приехали проверить.
 -Проверяйте, - прогудел Степан.
  А милиционеры уже зажгли два принесенных с собой фонаря и спустились в подпол, проверили закуток за печью. При этом особо не церемонились - громко топали тяжелыми солдатскими сапогами,  гремели посудой и нехитрым домашним скарбом. Проснулись перепуганные дети. Мать в своей загородочке за печью тихо шептала молитвы.  Когда тщательно проверили все закутки в избе, приступили к перетряске сеней, чулана, чердака, сарая. Пришло время Дарье идти в коровник, но она и не думала этого делать. Заглядывавший без конца во все углы бухгалтер накричал на нее и приказал немедля бежать на работу. Степан подошел к жене, обнял за плечи и спокойным голосом сказал:
 -Иди, Дарьюшка, иди, не беспокойся.
  Дарья заглянула в его спокойные и какие-то хитроватые глаза, облегченно вздохнула и, набросивши фуфайку, заспешила из дома.   
Когда проверявшие перетрясли все углы в доме, под домом и в сараях, сотрудник из органов в военной, но без погон, форме, собрал всех во дворе.  Недолго посовещавшись, все снова вошли в избу, расселись по скамейкам и стали ждать рассвета. А когда в окна заглянуло солнышко, принялись обследовать  пол в сенях, у печи, под кроватями в надежде найти рассыпанные зерна как улику. Но и эта опасная для Степана придумка ничего не дала.
  К обеду оперы и сотрудник НКВД собрали в конторе  колхозное начальство и долго о чем-то совещались. А Степан, проводив гостей, заспешил к своим лошадям.  По пути он зашел в коровник,  успокоил почерневшую от переживаний Дарью.
  После обеда в конюшню зашел председатель. Иван Сидорович не стал обходить конюшню, не глядя Степану в глаза, виноватым голосом сказал:
 -От лошадей приказали тебя убрать. Молодец разведчик! Следили тебя по бабьим делам, а выследили с этим проклятым мешком, но спрятать сумел. Молодец! А насчет работы – хочешь, приходи. Твои руки нам нужны.
 -Я понял, Иван Сидорыч. Подумаю.
Председатель ушел, а Степан долго стоял в полутемном помещении конюшни, размышляя: «Хочешь - приходи. Выходит, ежели не хочу, то могу и не приходить? Та-а-а-к. Интересно!»      
  Когда уложили детей,  Степан выставил на караул Дарью, раскопал снежную дорожку у калитки, извлек оттуда злополучный мешок. Яму снова закрыл кусками слежалого снега, тщательно устранил все следы раскопа, присыпав дорожку мелкой соломой и снегом, исходил ее то в валенках, то в лаптях.  В поде печи вынули один из кирпичей, и сколько влезло, насыпали ячменя к Дарьиным колоскам. Кирпич положили на место, замазали глиной и растопили печь. Чтобы набрать зерна, достаточно было гвоздем проковырять дырочку в потолке ниши под печью и зерно потихоньку набежит. Дырочку потом можно заткнуть и замазать до следующего раза. Ведра два ячменя задворками Дарья отнесла своей сестре и Марии.