ДТП

Девяносто четвёртый... Московская зима, как мачеха – скупа на радости-подарки, зато одни задания. То обувь порвалась и надо искать мастерскую, значит, одолеть длиннючий сквер, больше похожий на помойку и пустырь, с щедро разбросанными тут и там шприцами и резинками, до станции метро. А силы для этого отсутствуют,  даже мысленные. И во что, спрашивается, обуться, если эти сапоги сдать? То прописка временная кончилась и следует тащиться к коменданту в тот корпус, что в Сукино-Выкино. Да еще со взяткой. Хотя бы духами. Хотя бы и на разлив. Денег же нет от слова "совсем". Разве что на кефир. А до стипендии еще неделя.
Лера... нет, не Лера, а оболочка бывшей относительно молодой красотки  слилась с бугристым матрацем так называемой кровати в крохотной комнатке для аспирантов. И ей всё время холодно, тощее одеяло не спасает. Пятиэтажное здание общаги давно пришло в состояние Помпеи после извержения Везувия. Особенно в местах общего пользования. А они тут сплошь…

Встать бы и чаю согреть, но и на это уже энергии ноль. Легче умереть. Глаза и так уже закрыты, ноги только вытянуть, а то они уже приросли к животу. Поза эмбриона. Мама… Где-то она есть – в Новом Осколе, там же и пятилетний сын Леры Юрочка. Сосланная в столичную аспирантуру ассистентка не имела права возразить декану, когда он громовым голосом объявил свое решение  на кафедре. У него план по повышению кадров. На ее сына ему плевать, несмотря на то, что Леру он накануне нагло и внезапно, как Гитлер, поимел в своем кабинете. Молча, без членораздельных выражений, грузно навалившись потной тушей, пыхтя и сдавленно мыча. А в знак благодарности сунул ей кулек с конфетами «Ласточка»…
Лера стиснула зубы, зашла в туалет – помыться, насколько это позволял самый обычный сортир, и выкинула кулек в мусорный бак. Странно, но её лицо в зеркале ничуть не изменилось – яркие глаза под четкими бровями, изящно очерченный рот. Будто не вываляли ее только что в грязи и сперме, липких и не желающих отмываться так просто – водой. Будто не унизили до статуса клеймёной рабыни, в абсолютной уверенности что она будет терпеть и молчать. А она и будет. Кто поверит ей на слово? И даже если поверит, то дальше что? Ни-че-го. Ему. А ее уволят, не дожидаясь конца учебного года. И пусть Юрочку кормят-одевают пенсионеры-родители. Здорово.

Но это было еще в девяносто первом. А теперь третий год аспирантуры, работа почти написана, и ее окружают новые люди. А лучше ли они того декана? Разве что помоложе… И Лера опять со стоном закрывает глаза.   Нет, они неплохие ребята – простодушный челябинец Коля-Ник, болгарин Искандер, для своих Иска, и женатый мозговитый Стас. Тоже аспиранты. Комната их – ниже этажом. Они зовут Леру Мариной. То есть, Влади. Сходство, может,  и есть, да только лучше бы его не было. Одна беда и пакость от него…
Лера натягивает одеяло на голову и вдавливает лицо в шершавую подушку, вспомнив как ночью к ней опять вломился темпераментный Иска – полутурок, видно. Он мучает её больше всех. Нет, никакого насилия – с его точки зрения – он влюблён в Леру, он жаждет ее постоянно и безудержно. И даже что-то про женитьбу лопотал. Он весь горит от своего избыточного тестостерона. А она сама при том не в счёт. И сопротивляться не способна. А как? Замки общежитские не спасают от страсти животной. А кричать... Во-первых, она не умеет. Когда-то поступая в театральный институт, она срезалась из-за этого. Надо было изобразить жертву и завопить что есть мочи. И не смогла, мочи той самой, не имелось. Такой вот сигнал профнепригодности. Вот и вчера опять… Жалобные и долгие скрипы кровати привлекли Стаса. И вскоре он крепеньким снарядом влетает в полутемную комнату и выпихивает жгучего болгарина вон. Щеки Иски исцарапаны - попытки лериного сопротивления. Стас присаживается в ногах, утешая плачущую, потом ставит чайник и наливает горячую кружку для Леры. А на большее – на дополнительные яства – у него самого не хватает, надо беременной жене посылать хоть что-то. Делает технические переводы и всё туда – в Полтаву. А у Леры уже сознание мутится. И она почти не различает коренастую фигуру, снующую от умывальника к столу и к ее изголовью. Нежный такой: поправляет волосы, предложил завтра выгулять по воздуху, до аптеки. Ведь Лера не может вспомнить, куда делись ее лекарства от сердца. Она задрёмывает. И вся эта милота практически кончается известным актом и шепотом «ну прости, прости козла… но ты же такая… цветочек такой, я таких никогда не встречал….»
А сегодня наверняка вломится еще и Коля, то есть, Ник. Вчера он где-то задержался, остался в центре у тетки. Он искренне называет Леру богиней и колдуньей, глядит на нее снизу вверх, с колен.  И совершенно не реагирует на ее протесты... Так же, как и двое предыдущих. Лера различает их только по запаху. Стас пахнет гречневой кашей с постным маслом, Ник – устойчивым перегаром. А Иска – каким-то безымянным животным. Не скунсом, но зверем всё равно…
       То, что мир принадлежит животным, Лера догадалась уже с месяц назад. Эта истина открылась ей на одной из стадий умирания. Она прошла их все - как раковый больной, узнавший свой диагноз. Сначала безумный гнев, протест, ярость: нет, нет, тысяча раз нет!!! Со мной этого не может быть!!! Возмущение: почему я?!!! Потом - паника, трясучка, бессилие червяка. Потом - сдача, согласие на перерезание пуповины с жизнью, с такой матерью... И уже потом абсолютное равнодушие с уклоном в параллель. Кому повезёт - к богу.
Но и сквозь вату равнодушия ей порой хочется кусать эту наваливающуюся на тебя похотливую плоть, которая норовит проткнуть твою - нарушить в ней самое хрупкое, сломать стержень, заложенный мамой и всеми женщинами твоего рода. Зачем? А низачем. Эгоизм так себя ведет всегда. Чего бы это ни касалось...

Иногда Лера сравнивает себя в этом смысле с Россией. Так же безжалостно изнасилованной, продырявленной насквозь во имя всемирной похоти. Остатки гордыни говорят в ней? Может быть. Когда-то она и впрямь была гордой. Учили в школе гордиться - страной, пионерским галстуком, школой и призовым местом по сбору макулатуры... Теперь она - предмет для разрядки этой троицы. Она уже не проклинает их. а даже где-то понимает. Сволочная обстановка, куда ни кинь, безденежье, перспективы - пшик, реальный выход у них один - челночить. Возить в Польшу гвоздодеры и открывалки. Рискуя быть пристреленными по дороге. Но они всё же выбирают - пока - диссертации. А бесплатный секс - как бонус за суку-жизнь, за перестройку...
 
Нет, пока здесь была Марьяна, такого безобразия не происходило. Как же славно они жили два года вдвоём! По театрам ходили, по музеям и выставкам… Пока эта олимпийская духом девушка не защитилась и не вернулась в свою Пензу. А без Марьяны Лера голодная и беззащитная. Подруга варила на общей кухне борщи, жарила котлеты с добавлением мяса и картошку с салом – ей иногда присылали посылки со съестным. Но не в сале дело. Марьяна являла собой тугую струну, звучащую жизнью и оптимизмом. Она излучала упрямую надежду, невзирая на путчи, ободранное жилище будущих учёных и похотливых особей мужского пола под боком. Они не смели при ней домогаться Леры. Только облизывались. Ну, разве что приобнять и до коленки невзначай дотронуться. Ой, Марьянушка, пропаду я без тебя тут…

Лена плачет тихими, какими-то щенячьими  слезами. Истерики уже кончились. Они бывают от избытка. А тут – минус. Надо собраться, добить диссер, осталось немного – последний параграф и автореферат. Гертруда – руководительница, профессор с именем и заядлая феминистка  благоволит к Марьяне и Лере. Вот и сейчас сквозь вату слабости в ушах у Леры звучит ее категорично-железный вопрос: Валерия, изволь обозначить, когда ты будешь готова? Я жду!
Опять же и Марьяна заставляла работать ритмично – в день не менее трех страниц – хоть кровь из носу.
Когда-то в школьные годы Лера тоже слыла бойкой и моторной, по просторечному.  Разведённая же Лера потеряла эту силу. Она стала разбавленной – разлукой с когда-то горячо любимым мужем, крушением всех иллюзий и семьи. Бывший муж Леры, отец Юрочки, «афганец» с повредившейся психикой, но большими амбициями, сгинул с вагоном сахара в девяностом, пообещав браткам за белый сладкий яд несколько «Жигулей». Кто там кого кинул – он ли, его ли, но в живых его с тех пор никто не видел, включая мать. Говорили, что выбросили его из окна гостиницы «Советская».
С тех пор в сердце Леры что-то треснуло и болело. Оно и так крепостью не отличалось – ревматизм, от частых ангин. Юрочку еле -еле выносила и родила два кг жизни на грани смерти. Доктор хороший попался, отнесся, как к родной. И спасибо, не изнасиловал. Как-то удержался в последний момент… Но два месяца она провалялась в лёжку, выйдя из больницы уже не способной рожать и кормить. Юрочку взяла в свои добрые руки мама, только что вышедшая на пенсию и еще очень моложавая. А Лера только глазами водила куда понесли малыша купать или выгуливать. Примерно, как сейчас.
Да, сейчас снова начинается тахикардия. И страшная слабость накатывает, обливает ледяной испариной... А эти влюблённые насильники хоть бы кусок булки принесли. Мысли путаются. Разверзается черная яма плохого сна.
И уже всё равно, как там сын, мама, папа. Когда курицу ощипывают, ей не до цыплят.
Кто-то стучит в ободранную дверь. И какая разница, кто? Кто из троих навалится опять? Ощущения одинаковые – отвращение до тошноты. И нет даже возмущения, как бывало раньше, только слабое желание – быстрей бы это всё окончилось, эта возня и толчки…

Утром первого марта к Лере приходит ясное понимание того, что она совершенно точно не хочет и не в состоянии больше жить. Всё, финиш. Защититься она не сможет, не хватит ее на этот подвиг – всё организовать, всех одарить, обзвонить, распечатать документы на этой сломанной машинке, что-то отвечать. Невозможно. Импассибл. Кандидатский сдавала когда-то, на пять, между прочим. А зачем?! Чтоб теперь тут затрахали как последнюю… как свинью? Но и возвращаться бесславно нельзя. Никак! Что скажет отец? Он так гордился дочерью и ее успехами в карьере, учебе, справедливо считая Леру своим достижением – ведь на родительские собрания всегда ходил только он. И тетрадки проверял, и портфель складывал, с обязательным бутербродом… Так, не думать! Не вспоминать…

С невероятным усилием Лера сползает с койки, собирает давно не мытые волосы в длинный пучок. С Марьяной-то в баню регулярно ходили и изредка  в бассейн… Зарядку – с ума сойти – делали. Выбирались в центр, последний раз – на Арбат, в музей Пушкина, где он с Натали провел медовый месяц… А у Леры с афганцем такого не случилось – разборка одна из первых у него началась. Прямо у загса. Но счастье светило тогда ещё, ох как ярко сияло  – любимый, необыкновенный, единственный стал законным ей мужем. Встретились они в харьковской электричке – Лера в комиссионку ехала, приодеться. Обоюдное чувство вспыхнуло сразу – как будто спичкой чиркнули. Пара была – закачаешься. Высокие, стройные. Лера всегда любила песни, как и родители, петь любила, хоть небольшим, но душевным  голоском. Под гитару. И муж, уже одной ногой бандит, вытирал при этом свои чёрные глаза-клинки не стесняясь. Он, прошедший Кандагар, видевший еще теплые трупы своих товарищей, плакал от изысканно-буржуйского Вертинского: «Темнеет дорога приморского сада, еще далеко да зари, я очень спокоен, но только не надо со мной о любви говорить»…
Нет, лучше ни о чем… Она находит ручку на подоконнике замызганного окошка. В бутылке засохшая розочка, белая была… Иска что ли дарил? А, неважно. Пошли они! За окном – всё те же мусорные баки и дворник топчется, дальше узбецкая забегаловка.  От ее запаха – он всплывает в воображении – Леру мутит, и она снова пристраивается боком на койку. Чуть позже всё повторяется. Долго пытается расписать стержень, и когда не выходит, выуживает из покосившегося ящика стола огрызок карандаша. Надо нацарапать записку.  Чтобы послать ее домой, сказать, что любит их всех, попросить прощения… Но жить она не может больше. И что в состоянии дать сыну эта измочаленная тётка, разучившаяся любить?
Однако нужен конверт. Почта через квартал – доползу, уговаривает себя Лера.
И только через час, отдыхая-загибаясь чуть не каждую минуту, девушка кое-как собирается и бледной тенью спускается в холл с наглой телерекламой ХОПЕР-ИНВЕСТа в будке дежурного. Бесцветной молью выскальзывает в промозглое чрево мегаполиса, опять возглавившего революцию чьей-то свободы и в очередной раз влачащего окаянные дни…
Закружившаяся голова заставляет присесть на бордюр. Лере вспоминается классификация женщин по  деду Щукарю из «Поднятой целины»: хорошая женщина – это акварель. А бордюр – гулящая. Не смешно. А вся классика осталась в прошлой жизни…
Хотя с Ником они еще недавно обсуждали «Мастера» - его удалось достать на три дня в общагу. Но это еще при Марьяне было. Коля тогда сказал, что Воланд снова посетил Москву, углубил ее инферно на несколько витков. А Лера подумала, что он и не покидал её…
Потихоньку переставляя ватные ноги, она бредёт к переходу. Лужи, ледяные надолбы, месиво под ногами – всё это  она сама. Её никому не нужная масса потухших клеток с расползшейся цитоплазмой, уже выключенных из вселенской энергосети …
Перед ней широкий проспект. Бухарестский. Люди снуют – озабоченно, глазки в кучку. У всех есть цель и маршрут в этом дне, пусть и нерадостном. Бредущая им навстречу, явно больная тетка ни у кого не вызывает интереса. Да… два года назад, только приехавшая в лучший город Земли Лера почти счастливой вливалась в пеструю толпу, смотрелась в зеркала витрин, с удовольствием  вплывая в стеклянные двери универмага – всё надо рассмотреть, прицениться, набросить на себя. Помнится, тогда сразу сумку стильную купила, туфли классные, белую курточку. Это деньги еще от афганца оставались, в долларах, которые легко и выгодно поменялись на деревянные. Осталась и эта дублёнка – из Кабула. Но уже потертая и с обвисшими краями. А тяжелая – прямо чугун. Плечи больно…  Господи, помоги мне дойти – просит она невольно. И тут бабушка всплывает перед безразличным лериным взглядом – на пороге своего деревенского дома. Она встречает внучку-дошкольницу, берет ее ручонку в свою шершавую ладонь, ведет в хату, где плывет аромат пампушек с медом и пареной кукурузой. И темной иконой Спаса в углу под рушниками с алыми маками. Вот бы снова туда…
Теперь Лера боится взглянуть в витринное стекло. Скорее всего, там уже и отражения-то нет. Но письмо надо отправить… Почта на другой стороне. С десяток прохожих уже столпились у наземного перехода. Она присоединяется. Даже ощущает запах мокрых пальто, но уже осознавая себя отделенной от них всех – живых. Параллельно им всем стоит-колышется – сухим и полым стеблем. «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок…»

Она не успевает снова пожалеть себя, как крутая бордовая легковушка на полном ходу влетает в зад микроавтобуса, который в этот момент шустро вывернул от остановки на полосу движения. Оглушительный хлопок заставляет вздрогнуть всех. Включая Леру. Взрыв, что ли? Нет, просто ДТП. Сначала всё замерло, а потом засуетилось, задвигалось, обтекая страшное место с пластиковыми ошмётками. А Леру будто пригвоздили к обочине. Прямо на ее глазах из пасти искореженной машины вынимают водителя. Лере хорошо видно, что он молод и хорош собой. Упавшая на грязный асфальт шапочка открывает высокий лоб, волну светлых волос. На нем ярко-синяя с белым куртка и черные джинсы - Лере всё видно. Так же, как и то, что в нём уже нет жизни. Обе приподнятые руки будто еще держат руль. Будто кого-то обнимают… Теперь уже пустоту. Потому что его самого обняла смерть…

 Тело парня быстро и деловито принимает и увозит скорая. Толпа вокруг оставшейся половины от машины начинает редеть, рассасываться. А Лера всё стоит столбом у этого проклятого места. И вдруг по ее организму прокатывается горячая волна: она обжигает всё ее существо снизу доверху, приливает к ввалившимся щекам и вискам, ударяет в окованный бессмысленным унынием, отупевший мозг: Жить!!!! Я хочу жить!!! Господи, прости ненормальную, прости, пожалуйста, прости, только можно я буду жить дальше?!!!
Откуда у нее взялось столько сил? Она бежит, вдыхая расправившейся как у майского жука  грудью живой и прекрасный воздух. Она пьёт его как шампанское, захлёбывается им, она хочет есть - куда делись тошнота и отвращение, она хочет действовать, она хочет… БЫТЬ! И она всё, всё сможет! Теперь…
Перед ней рекламный щит - "Победитель получает всё!". Правильно!
Вскоре – на крылатом лету – будет решительно скомкано, а потом разорвано письмо-прощание. Жить! Назло мерзкой слякоти, назло травме страны и души и прочей психосоматике, назло утраченным иллюзиям юности... Назло миру животных... Назло смерти...
Через час дежурная по корпусу по-солдатски чётко передаст Лере просьбу, вернее, приказ Гертруды: срочно перебираться в ее квартиру на Беговой –  на время пребывания ученой дамы в Карловых Варах. Надо присмотреть за цветами и котом. А самое главное – можно пользоваться новёхонькой пишущей машинкой. И окончательно возвратиться к жизни…
И она вернется и пройдет всё, что нужно для победы - непременно. Ибо назад дороги нет.
А общагу, наконец, закроют на неопределённое время ввиду аварийного состояния.