Сиреневый бантик

            СИРЕНЕВЫЙ БАНТИК          
       
                «Ты – никто, и я – никто:
                дыма мертвая петля.»
                ( "В горах" Иосиф Бродский)
               
                Был последний теплый день лета, когда еще пряно благоухала разноцветная настурция, летний домик алел диким виноградом, а грозди поздних, бордовых лилий, переливаясь атласом лепестков , источали дурманящий аромат, сгущающий вечерний воздух так ,что его можно было резать ножом, когда Леля познала истину, что несчастьям свойственно происходить в моменты полного расслабления, душевного комфорта и тепла, по всей видимости, счастья. Вполне возможно, что счастьям и несчастьям так и должно чередоваться, как зиме и лету, добру и злу, шипам и лепесткам, дню и ночи, но на Лелю эта известная истина свалилась так явственно, так зримо и болезненно ощутимо, что она отнеслась к этому, как к настоящей катастрофе и началу своего конца.
           В этот августовский вечер к ним на дачу наведалась старинная подруга молодости - Актриса, у которой неожиданно выдался перерыв в гастролях и съемках.
- Лелька! Я еду к вам! Ничего не готовить! Я стала вегетарианкой! Никаких шашлыков! Только разговоры! Как же давно я вас не видела, родненькие!
Шашлык, конечно, был. Но были и овощи гриль – баклажаны, красный перец, репчатый лук, приправленный чесноком, оливковым маслом,  но главное, дымком.
- Как же хорошо и вкусно у вас! – урчала, как довольная кошка, Актриса, облизываясь и потягивая  Риоху «Маркес де Касерас» - И где вы только находите это чудное вино?!
- Это еще то, что Дашка привозила из своей Астурии!
- Ребята! Какое же это счастье - вот так сидеть, болтать, вспоминать, смеяться! – не могла нарадоваться Актриса.
                И они без конца хохотали, попивали вино и вспоминали молодость, а знакомы они были лет с 18-ти, когда Актриса еще ходила с двумя тугими косичками и снималась в «А завтра  была война».
- А Хоха-то! Хохочка! Вы знаете, как мы познакомились?!– ударялась Актриса в самые заветные воспоминания о своей незабвенной любви и однокашнике Лели, пожирателе женских сердец, фатальном Хохе, которого она так и не смогла выбросить из своего сердца.
Видимо, этот  беспечный, презирающий возраст, время, болезни и несчастья смех, а потом и минуты пронзительной, дружеской теплоты, когда Леля с актрисой срезали кисти пышной голубой, розовой и слегка сбрызнутой красной краской белой гортензии, и послужили тем пределом для счастья, когда это становится нестерпимым для желающего поскорее сменить его несчастья.
- Представляешь, Лелька! Приходишь ты ко мне, а тебя ждет зимой этот потрясающий букет гортензий, напитавшийся летом и нашей встречей!
Леля  что-то неловко пробурчала в ответ, поскольку она никому  кроме Актрисы не позволила бы так безжалостно срезать свои гортензии.
  Этой же ночью Леля вышла из своей спальни на втором этаже в ванную в полной темноте, так как она всегда считала, что видит и чувствует ночью, как кошка. А когда возвращалась назад, то ей почудилось, что тьма за это время сгустилась так, что ее приходилось разводить руками,настоящая египетская тьма.Вдруг ей показалось, что кто-то совсем легко, но властно подтолкнул её за правое плечо в сторону, и она с размаху вступила не в дверь спальни , а в соседний пролет крутой лестницы и полетела. Полетела ласточкой, головой вперед, успевая осознать, что это конец. И закрыла голову руками, тормозя ними об острые концы ступеней. Леле казалось, что летела она целую вечность, а приземлилась, чуть-чуть не долетев до стены на повороте, где и могла свернуть себе шею, удивительно быстро.
- Помогите! Спасите! – кричала Леля, разметавшись по лестнице головой вниз.
И уже лежа на диване, окруженная домочадцами, она вдруг почти радостно выдохнула – Радуйтесь, что всё обошлось только руками! Они меня спасли! Всё могло быть гораздо хуже! Но зато теперь ты не поедешь в эти аулы в Дагестане! И это обошлось! – обратилась она к сыну, который собирался через пару дней отправиться автостопом по горам, чего Леля очень боялась. Уже в эти первые минуты она пыталась понять, что столкнуло её с лестницы, почему это произошло именно сейчас. То, что это случилось именно с ней, не удивило ни её, ни домашних, потому что с ней постоянно что-то происходило.
- Ну, молния нас поражала, под поезд мы падали, кусок стены на голову сваливался, под обстрелом мы лежали, год назад тонули в океане, а вот теперь бросились со второго этажа! – изрек её много терпеливый муж, которому теперь также была не суждена поездка в Крым. Он стоял совершенно белый от испуга, сразу вспомнив, как сломал себе шею их сосед француз по вилле на Мадагаскаре, точно также свалившись с лестницы.
- Никак меня не добьёт! – покорно прошептала Леля и потеряла от боли сознание. Было четыре часа утра.
В Склифасовского , куда ее привезли на старой, разваливающейся «Скорой помощи», которая так подпрыгивала на ухабах и трамвайных рельсах, что ей казалось, что она опять катится с лестницы и теряет сознание,  Леля забилась на каталке под дачный плед так, чтобы стать совсем незаметной - её выдавали только упакованные в картонные лангетки руки, которые было невозможно отныне никуда спрятать.
- Множественные переломы двух рук, один открытый, сломаны 8-й позвонок и ребра, тяжелые ушибы! – определили в приемном покое. До Лели это доносилось с трудом, как впрочем, и все остальное, что происходило на свете. Между нею и окружающим миром уже потихоньку начала возводиться по кирпичику глухая стена, которая отгораживала мир больной от нормального, здорового.
- А кардиограмма у вас хорошая ! - спешил успокоить  Лелю не вписывавшийся в общий суровый, деловой облик Склифа доктор с белесыми волосами и прозрачными до водянистости, пустыми глазами,  тощий, согнутый, как дверной крючок.
- Ну, просто Алеша Карамазов! - подумалось Леле, и она решилась обратиться именно к нему с просьбой.
- Не откажите в одолжении, снимите с моей шеи крестики, а то боюсь, они могут потом мешать и потеряться, а это подарок детей – один от дочки, а другой от сына, поэтому их два – смущенно пояснила она. "Алеша Карамазов" зачем-то покраснел и стал копаться в Лелиной шее, пытаясь открыть замок на цепочке.
- Вот! Возьмите! – протянул он Леле крестики, а та неловко указала глазами на свои упакованные в картон руки.
- О, Господи! – воскликнул "Алеша Карамазов" - Простите! Что же нам делать?!
 - Положите мне их на грудь! - хотела сказать Леля, но и сама застеснялась. – Положите мне их на живот! - нашлась, наконец, она.
А потом Лелю зачем-то раздели до гола,  прикрыв дачным клетчатым пледом, сняли с рук временные лангетки, что вызвало в руках взрыв боли, и вкатили в огромную странную комнату с длинным узким столом и темными кафельными стенами, что делало её похожей на зловещую кухню. Время здесь остановилось и даже собственное дыхание причиняло Леле дикую боль не только в руках, но и во всем теле, словно оно уже состояло из одних рук. Леле казалось, что её «нетленное я» в целости и сохранности со здоровыми руками выпорхнуло из нее, оставив бренное тело на произвол судьбы. Оно зависло над каталкой, с отвращением глядя вниз на жалкое, объятое животным страхом и болью создание, в которое за это короткое время превратилась Леля.
- Тварь дрожащая! – послышалось Леле. – Мешок костей и мяса! Хрупок, ничтожен человек до безобразия! А мнит себя всесильным, но только до той поры, пока в нем не сломается самая маленькая косточка, не выйдет из строя гайка или винтик его неверного механизма - вот тогда человека нет, есть существо, создание, тварь земная! Тут Леля в одно мгновенье почувствовала, что превратилась в Ничто! Она прикрыла глаза, но в уши ей стало врываться и взламывать черепную коробку дикое месиво из металлических звуков, которые ни с того ни с сего стало издавать её «нетленное я», безобразно кривляясь и извиваясь, будто держало в руках бас гитару, и нагло пыталось заглянуть ей в глаза.
« Блаженство рая я оставлю для нищих
 У нищих духом должен быть Царь и Бог!
 Я тварь земная и на небе я лишний.
 И к черту вечность, какой в ней прок?»
( «Ночь короче дня» альбом «Ария»)
Кафельная комната, похожая на адскую кухню, сотрясалась от тяжелого рока, Лелина каталка дрожала от возбуждения и была готова пойти в пляс, соседний операционный стол стал выбивать металлическую дробь, а сама Леля попыталась заткнуть уши сломанными руками и взвыла от боли.
Но тут в дверь ворвалась ватага веселых мальчишек в белых халатах и сгрудилась возле Лели. Её «Нетленка» взмыла к потолку, причем Леля успела заметить, что была она в узких черных кожаных штанах и такой же жилетке, одетой на голое мускулистое тело. В крепких руках с черными ремнями на запястьях она всё еще держала гитару, провода от которой свисали к Лелиной голове.
- Мерзавка! – не успела охнуть  Леля, как мальчишки заломили её руку на операционном столе и собирались приступить к «рэпозиции», как прокричал ей в ухо чернявый, меньшой из них, с грузинским акцентом.
- Э-э! Так у нее тут на руке золотой браслет! – и мальчишки с энтузиазмом принялись вскрывать старинный замок на тяжеловесном золотом браслете, который незадолго до смерти В.В. подарила Леле. В.В. была единственным человеком на свете после умершей мамы, которому Леля была всецело небезразлична. Именно ей первой звонила Леля, приземляясь в очередном аэропорту, и слышала живой, теплый голос В.В. : « Лелечка!  Девочка моя! У тебя всё хорошо?!».  У Лели теплело на душе. По приезду она стремглав неслась навестить В.В. на Сиреневом бульваре,  где знала  каждый куст жасмина и сирени наперечет,  с удовольствием покупала  по дороге всегда в одном и том же магазине вкусненькое – домашние пирожки с мясом, грибами и капустой,  не забывая про любимое арбузное с малиной мороженое для В.В. Рядом со старым пяти этажным домом В.В. была самодельная клумба, которую соорудили жильцы первых этажей и усадили под каждый кустик ненужную, бездомную мягкую игрушку –усатого тигра, обезьянку на ветку бузины, белого зайца и множество разномастных мишек. Игрушки безропотно мокли под дождем, покрывались снегом, потом отогревались весной и всегда как-то робко скребли по Лелиной душе в надежде там поселиться.
- Не выходит! Придется идти за щипцами! Браслет нельзя оставлять под гипсом! – изрек грузин, а Леля похолодела и сжалась. Она не решилась просить попробовать снять браслет еще раз, потому что поняла, что отныне ей придется примиряться и принимать все, что с ней будет происходить терпеливо и безропотно, как приходилось делать тем бездомным мягким игрушкам на чужих клумбах. Но её «Нетленка» под  потолком оторвалась от гитары и хитро ей подмигнула, дескать, все будет ОК! Тут же в адскую кухню, которая оказалась операционной, вошел мальчишка постарше.
- Мастер! Мастер пришел! Получите вы свой браслет нэ тронутым! – возрадовался грузин чуть ли не больше, чем Леля.
Мастер устало поковырялся в браслете меньше минуты, снял и тоже попытался вручить его Леле в руки. - Тьфу ты! Руки-то вправлять требуется! Черт, совсем выдохся после ночного дежурства!
- Кладите его ко мне на живот, к крестикам! – благодарно вздохнула Леля.
После паузы, вызванной браслетом, мальчишки под руководством Мастера с невиданной энергией набросились на Лелины руки всем скопом и принялись их крутить, сгибать, вправлять после того, как грузин вколол ей прямо в кости анестезию под возобновившиеся завывания её «Нетленки», которые могла слышать только она.
«Пускай я должен испытать муки ада,
Пускай толпа бежит на казнь со всех ног,
Мне крики ненависти станут наградой,
Я буду в смертный час не одинок».
- Гипс! Гипс накладывайте быстро! – командовал Мастер. Так Леля, не помня себя от боли и ужаса, оказалась закованной в тяжелые по 3 кг весом белые кандалы, которые возненавидела с первой же минуты.
Спасибо! Спасибо вам за все! Мальчики! – все благодарила она и кивала головой мальчишкам, когда ее катили из «адской кухни» в палату. Выгрузили ее с каталки в голом виде с гипсом на руках, так что ей ничего не оставалось, как представиться и раскланяться в таком виде. И поскольку даже в Склифасовского не часто попадались такие везунчики, как она с двумя поломанными руками, то безногие однопалатницы приняли ее на поруки, облачили в окровавленную с ночи рубашку, покормили и расчесали свалявшиеся волосы. Вечерами теперь Леля любовалась через огромное окно светящимися куполами храма Христа Спасителя и кроваво-красными звездами на кремлевских башнях, которые казались совсем рядом за кронами деревьев, и мечтала о том, как бы ей, безрукой, помыться, потому что уже не только её «Нетленка» в отвращении морщила нос  : « Ну, и амбре! Будто ты век провела на Ярославском вокзале в компании бомжей!», но и ей от самой себя становилось скверно. Медсестер и нянечек сократили даже в Склифасовского, и им приходилось делать работу за двоих и троих за прежнюю зарплату, поэтому обращаться к ним по пустякам было стыдно. Но Леля как-то поняла, сейчас или никогда, и попросила румяную толстуху Резеду сполоснуть ее в общей ванной комнате.
- Только не сейчас! Мне мыть все коридоры за себя и того парня! Освобожусь и загляну! - неожиданно согласилась Резеда. Но Леля не поверила и уже ничего не ждала, когда вдруг Резеда отвела её в ванную и как следует отдраила одноразовой мочалкой, поливая Лелиным сандаловым гелем.
- Какой редкий запах! Впервые такой попался! Сразу ясно, что для настоящих леди! – приговаривала Резеда, пока Леля старалась удержать поднятые вверх руки в гипсе весом почти в 6 кг и тихо глотала слезы от счастья.
- Да, вы что, дамочка! – удивилась Резеда.- Есть с чего реветь! Вот ведь, вымою все ваши укромные уголки!
И тут Леля заревела во весь голос. Она не помнила, чтобы была когда-нибудь так благодарна и счастлива, как сейчас, когда Резеда уже растирала ее полотенцем, надевала на ноги тапочки. Она попыталасьпредложить Резеде деньги, но та вдруг так обиделась, что это вызвало у Лели очередной приступ рыданий. С возгласами «Резеда, я никогда этого не забуду! Я навек ваш должник!»-  и еще с чем-то в этом роде, чистую и рыдающую от переизбытка счастья Лелю вернули в палату к умирающим от любопытства соседкам по кроватям. 
- Не моешь – плачет, моешь - ревет! Расслабилась, бедняжка, под душем! Вот все и вышло наружу! – ворчала Резеда.
В палате наружу ничего не выходило – у каждого была своя травма, своя боль, свои страхи и надежды, которыми нельзя было обременять соседа. Только по ночам кто-то ворочался, кто-то стонал и всхлипывал во сне или звал сестру сделать укол обезболивающего.  Внешний мир – домашние, друзья, знакомые и прочие доброхоты бодро взывали с советами потерпеть, приставали с уговорами, что все будет хорошо, с настоятельными просьбами не вешать нос, держаться. И дело уж дошло до того, что Лелина подруга стала увещевать ее, «что не больней же это, чем зубная боль, которую ты так боишься!».
- Зубная боль! Как поход к дантисту! Ха-ха-ха! – покатывалась со слезами на глазах и зубовным скрежетом на кровати напротив Юля, которую после автобусной катастрофы доставили из Твери в Склифосовского на вертолете в буквальном смысле этого слова с оторванной ногой в руках. – А согнуть ногу на рентгене, когда на ней висит колесо со спицами весом больше 30 кг – это как?! Как зуб лечить?! Лучше бы они не лезли к нам со своим участием! Что они знают?!
- Да, что они знают! – внутренне согласилась с ней Леля. – Они пробовали ходить в туалет без рук?! А укрываться ночью одеялом?! Вставать, садиться на кровати рывком, не пользуясь руками, когда болят все ребра и сломан позвонок?! Она-то уже научилась укрываться ногами и делала это ловко, как в цирке.Да!Что они знают, эти здоровые,бесчувственные люди на воле с целыми руками и ногами?! Осознают ли они свое счастье бездумно пользоваться таким невероятно сложным, а главное незаменимым механизмом,как руки?!Они не замечают их также, как воздух, которым дышат. Они и духом не ведают, что от ногтей до самых локтей это зовется луче-запястными костями,вокруг которых вьется сложнейший сонм нервов, мышц,сосудов, а сама Леля поняла ,чего лишилась только тогда, когда от этого непостижимого в своей тонкости органа у нее остались видны из-под гипса лишь кончики пальцев, бесчувственные, неспособные ни на что.Знают ли они, что в реальности означает "остаться,как без рук"? Просто без рук?! Без ног?! Если бы хоть чуть-чуть понимали, то обошлись бы молчаливым сочувствием без этих бравых ободрений,пустых, ничего не значащих слов,что все, в конце концов, будет хорошо.
А здесь среди своих  было безмолвное,  полное взаимопонимание и безопасное существование -  братство, основанное на общих у всех  болях и страданиях, страхах, анализах, рентгенах, врачах, разговорах на одну тему, что было
недоступно внешнему миру  и что отделяло их от него крепкой незримой стеной. Леля прошла это через четыре больницы, куда ее отправляли врачи, сомневающиеся в том, делать ей операцию на руках или нет. В одном они были согласны и не скрывали этого от Лели.
- В любом случае – без операции или с ней вы никогда не получите свои руки, которые были до переломов! И не надейтесь! И не думайте! – бросали они Леле, вдруг внезапно на нее за что-то разозлившись.
Уже в Бауманской больнице в центре кистевой хирургии, когда у нее начинали срастаться кости, врачи вдруг ужаснулись – Вы что, падали на свои руки второй раз?! Кости совсем развалились! Операция!
Леля лежала в огромной палате с высокими потолками у стены и часами смотрела в большое окно, за которым качались деревья в парке. Ранним утром она просыпалась раньше всех и с завистью наблюдала, как порхают над деревьями синицы, порой зависая и с любопытством заглядывая в окно.
- Ни рук у них, ни ног, которые можно сломать! Летают себе и летают! Беззаботно! Хотя, впрочем, и они ломают крылышки, но кто об этом знает! Операция им не грозит!Нет! Я никогда не смогу взглянуть на свои искалеченные руки, даже когда с них снимут гипс! - Леля и сейчас не могла смотреть не только на свои руки , но и на чужие кисти, особенно гибкие , чувствительные кисти пианистов, скрипачей, балерин. Это вызывало в ней глубокую тоску и боль, поэтому она научилась смотреть не видя, мимо - кисти рук , как свои, так и чужие исчезли из ее поля зрения, она исключила их из своей жизни.
Она подолгу сидела в коридоре на диване, спасаясь от надоевших разговоров и запахов судна, или кораблика, как это здесь называли, казалось, уже въевшихся в ее одежду, волосы и кожу. Леля молча, забивалась в конец дивана, не читая, так как книгу было невозможно держать в руках, без телефона, без ничего. Через какое-то время к ее дивану подкатывался на инвалидном кресле молодой человек с отрезанными выше коленей ногами и ловко выпрыгивал, как кот, в другой конец дивана. Так они и сидели  – одна без рук, другой без ног. Они ни разу не сказали друг дружке ни слова – ведь не могла же Леля уверять его, что все  будет у него и без ног хорошо, только не надо отчаиваться! Сказать всю ту успокоительную чушь, которую сама много раз слышала от других! Но ей казалось, что безногому парню становится легче в ее безруком присутствии, если он раз за разом приходит и сидит с ней рядом. Им не нужны были слова - он знал, что такое жить без ног, а она знала, каково это быть без рук. И каждый раз парень перескакивал с помощью рук в свое кресло, не взглянув в ее сторону, хотя, возможно, только здесь он ощущал свою силу и преимущество перед беспомощной, отчаявшейся, безрукой Лелей, которой это урезанное в прямом смысле этого слова мужское присутствие тоже было необходимо.
   Как-то ближе к ночи в палату прикатили стонущую и охающую даму, которую долго не могли перегрузить при неверном свете на кровать.
- Осторожней! Нога! Умоляю вас! – упрашивала сестер дама голоском детсадовского ребенка, будучи не в состоянии сделать сама ни одного движения, чтобы помочь им.
- А наши спины?! – огрызались сестры. – Кто их будет лечить после того, как мы надорвем их тут у вас?!
- Дорогие мои, но как я могу помочь вам?! Моя нога болтается, как чужая, да и кожа моя почти вся содралась, пока я ползла! – давала загадочные пояснения дама плаксивым, писклявым голоском.
Леля тем временем забилась под одеяло, прижала свои гипсы к груди и старалась всеми фибрами души каким-то образом облегчить тяжелую передислокацию дамы на кровать, почему-то представляя ее большим ребенком. В конце концов, после того, как на помощь сестрам пришел дежурный доктор, общими усилиями даму перевалили на кровать, она издала свой последний писк и затихла. А утром обнаружилось, что это очаровательное создание по имени Тая с детским голоском, милой улыбкой, не сходящей с ее лица, несмотря на боль и ужас. Бесконечно благодарное всем и вся за любую мелочь существо, возрастом за 80 лет, с безукоризненным маникюром  и стрижкой, которое никак не поворачивался язык назвать ни старушкой, ни бабушкой, ни просто женщиной.Никак иначе, нежели настоящей, первостатейной дамой.

- И представляете, девчонки! – пищала Тая. Не помню, как я упала и сломала ногу дома, но ползла я к телефону шесть часов! Я ползла и оставляла большую часть своей кожи на полу, на ковре – везде была кровь! Я ползла и теряла сознание, опять ползла! И все же позвонила в МЧС и «Скорую»! Они сломали дверь и на вот этом пледе снесли меня в машину «Скорой помощи». И вот я здесь! Какие же они добрые люди! Как я им благодарна! – причитала Тая, пытаясь справиться со своей безжизненной ногой, которая, как у сломанной куклы, свисала с кровати. Но почему столько кожи осталось на ковре и почему сейчас постель Таи вся залита кровью так, что смотреть в эту сторону было совершенно невозможно, пыталась понять Леля.
- Да, потому что, у меня неизлечимая странная болезнь, при которой мне пожизненно прописано пить кортикостероидные препараты, от которых моя кожа истончилась до состояния папируса. Даже от легкого случайного прикосновения она сразу рвется, как старая лайковая перчатка! Или даже хуже, как старая, дырявая промокашка, собственно, которой я и являюсь! – бодро пояснила Тая. 
Поскольку Таю ночью свалили на кровать, стоящую у окна, Леля переживала, что капризная с виду дама будет протестовать и заставит закрыть даже маленькую щель в окне, что лишит всех  остатков свежего воздуха, но Тая стоически переносила и дуновение ветра, и тяжелые перевязки, и отсутствие ясности с ногой,  которую при такой коже, скорее всего, оперировать было нельзя.  Она смиренно принимала все, как есть - благодарно, без малейших признаков недовольства и сетований на свою судьбу, тихо улыбаясь одними уголками рта, что делало ее похожей на обиженное дитя. Она даже пыталась кормить из ложки обедом Лелю, когда никого другого под рукой не было.
- Ну, что вы, Лелечка! Для меня это просто удовольствие! Как приятно чувствовать, что есть кто-то, кто может нуждаться и в моей помощи!
 Явление Таи как раз накануне Лелиной операции мобилизовало ее, как во время войны, когда стало невозможным проявление хоть каких-то признаков трепета или слабости. Леля и внутренне окаменела, окончательно зажалась, перестала ощущать себя самой собой, будто происходило все это с кем-то совсем чужим, безразличным  ей. У нее оставалось, правда ,тайное желание побыть хоть какое-то время перед операцией без до смерти надоевшего тяжелого гипса, которое, впрочем, так и не оправдалось – и этого ей было не дано! Ей обесточили руки до того, как сняли гипс.
- Лелечка! Вы мужественный человек! Такое спокойствие!- восхищалась Тая.
- Это не я! – хотелось сказать Леле. – Это ваша заслуга, ваше мужество! Это кто-то другой, но только не я! – Леля стеснялась выдать себя и только безнадежно взмахивала гипсом. 
   После операции Лелю, как куль, совершенно обнаженную, поскольку операционную рубашку у нее сразу отобрали, с парализованными на 36 часов руками в гипсе свалили на кровать, где она обреченно таилась под одеялом, не зная достоверно, придут в себя ее руки или нет. Сами же ее холодные руки вызывали в ней отвращение до такой степени, что она изо всех сил старалась их не замечать, хоть это и было трудно сделать, потому как их сложили у нее на груди, как вязанку дров. В этом  унизительном состоянии она еще больше прониклась чувством близким к ненависти и презрению к человеческому естеству такому несовершенному, тленному, хрупкому, бренному, а главное, неверному. Во время и после операции её «Нетленка», видимо, не перенеся мытарств по больничным палатам и операционным, испарилась, так что Леля ощущала себя нагой и ничтожной, скудельной, исполненной ужасом ожидания, как в «Страшном суде» Микеланджело – тем ничто у черты небытия, которым она ощутила себя, впервые оказавшись в больнице.  И, если попав в детский сад, школу, армию, в толпу, в конце концов, ты  чувствуешь себя пока просто унизительной единицей, то здесь ты уже полное и окончательное ничто. То ничто, каким ощущает себя животное на бойне, охваченное страхом смерти. То ничто, которое написал Микеланджело в «Страшном суде», где, похоже, у престола уже не толпы грешников, а сгрудившиеся туши в мясной лавке, и кажется, на их телах различимо чернильное клеймо, которое ставят на свиной ноге или коровьем чреве. Леле  показалось, что если не все ее тело, то по крайней мере руки стали того синюшного, потустороннего цвета, что у грешников с фрески. Она изо всех сил воротила нос от своих мертвецки холодных рук, которые норовили обвить ее, заглянуть ей в лицо, как змеи на статуе Лаокоона, когда в палату бодрым, армейским шагом, держа крохотную розовую  сумочку в одной руке, вошла маленькая седая женщина.
- Варвара Петровна! – грянула она хриплым голосом прапорщика.
- Не иначе, как бывшая учительница! И скорее всего первых классов! Вон, как голос сорвала! – решила Леля. Варвара Петровна проследовала строевым шагом к единственной свободной кровати и тут же разложила в идеальном порядке  нехитрое содержимое сумочки, потом взялась за серое, солдатского вида одеяло на кровати и заправила его с той армейской сноровкой,  с которой она, похоже, делала все в своей жизни.
- Ну, вот! Сейчас она запоет « Соловей, соловей- пташечка!» - подумала Леля и ей уже чудился мужской хор, который подпевал Варваре Петровне : « Куда девка, туда я, соловей, соловей- пташечка!». Но Варвара Петровна вдруг облачилась в серые с розовыми воланчиками штанишки – панталончики и набросила на одно плечо, так как второе было сломано, такую же кокетливую кофточку, чем озадачила и Лелю, и Таю, которые, видимо, ожидали нечто вроде гимнастерки и сапог.
- Вот, шла по лесу у дачи, споткнулась о сук, упала, очнулась – перелом! – коротко и ясно пояснила Варвара Петровна. Потом она взялась за телефон и быстро навела порядок среди своих троих детей и восьмерых внуков, которые без нее не находили себе места.
- Я выключаю телефон до восьми вечера!- объявила она им. – Звонить папе и деду! Он остался один, поэтому связь только через него! Будете его все дни держать на телефоне,чтобы не скис в одиночестве! А вечером в означенное время он позвонит мне и будет держать уже вас в курсе! Ничего, ничего мне не надо!- строго пресекла она все попытки позаботиться о ней. – Тут все есть! – и посмотрела на свою опустошенную сумочку, похожую на скатерть-самобранку, из которой она извлекла все необходимое. Потом обвела строгим взглядом палату, под которым кровати стали отбивать чечетку ножками,  как лошади копытами, ложки и вилки тревожно зазвенели в чашках и стаканах,  полотенца встряхнулись и срочно расправили свои складки, двери палаты с грохотом захлопнулись, а Тая вытянулась под  своим пледом, как струнка, стараясь, чтобы ее непослушная нога не испортила всего порядка. Но Варвара Петровна вдруг улыбнулась улыбкой доброй старушки  и спросила Лелю : «Воды подать, сердешная! Поди, без рук нет житья?!». Перемена была столь разительной, что Тая неожиданно разразилась звонким, ребячьим смехом, а Леля спряталась под одеяло.
Варвара Петровна принесла с собой в больничную жизнь, к которой уже успели притерпеться Тая и Леля,  смысл жизни обычной, привычной, упорядоченной, что утешало и вселяло некие надежды, что всему есть предел и конец, что и это пройдет и поменяется. С другой стороны, Варвара Петровна, что было ей совсем не свойственно, быстро разговорилась в больнице, как под пытками, чему здесь были подвержены все в силу больничных «пытошных» обстоятельств и пустому время провождению. Выяснилось, что она коренная ленинградка  из блокадных детей.
- Мама успела отправить нас с братом в эвакуацию с детским садом в Омск, а сама осталась с грудным младенцем в Ленинграде. Папа ушел на фронт и не вернулся. Помню, как мы ехали на поезде, нас бомбили, на станциях воспитательница садика приносила нам кипяток. Мне было четыре года, но я почему-то помню именно это очень отчетливо. Поселили нас в какой-то деревне, где жили мы  впроголодь так же, как и вся остальная страна. Работали мы - собирали остатки морковки в поле, какие-то колоски. Мороженую морковку пытались тайком жевать, колоски тоже. Шло время и мы стали забывать маму, когда к нам вдруг приехала страшная, чужая женщина, совсем скелет. Не представляю сейчас, как ей удалось прорваться из Ленинграда, как только сняли блокаду. Но она вырвалась и нашла нас. Я узнала ее по рукам, когда она подошла и положила мне ладони на голову – тут я и поняла, что это мама.
Со стороны Таи послышалось тихое всхлипывание, а затем и рыдания. Впервые с тех пор, как она ползла к телефону и попала в больницу, Тая заплакала.
- Руки узнали! Руки матери не забыть! – заикалась Тая.
- Узнали!- продолжала Варвара Петровна. Уехали с ней в Ленинград. Она сумела в блокаду спасти и младшего брата. Нарезала тонкими лентами кожаные ремни, которые остались от отца, варила их и съедала, потом кормила грудью младенца - каким-то чудом ей удавалось сохранить молоко. Муж мой, Анатольич, тоже коренной ленинградец, военный. С ним и попала в Москву, перевели его. А я за ним учительницей начальных классов. Так до пенсии и проработала в одной школе, так и прожили на своей старой даче. Дети  все уговаривали нас построить новую, побольше, но я им говорю – в этом доме вас знает каждая дверь, где мы отмечали и ваш рост, и  рост ваших детей. Здесь до сих пор стоит детский смех и плач – сколько поколений я тут вырастила, включая соседских и ваших друзей. Сколько коленок мазала зеленкой, сколько слез утирала, сколько пирогов испекла, сколько ночей не спала у кроваток, когда вы болели! И дети смирились, оставили нас на старой даче, где все нас знают – вы, Варвара Петровна всегда с Анатольичем! Только парой и ходите! Если он один, или вы одна, значит беда! Совсем старый стал мой Анатольич, одного пускать на улицу боюсь! Ну, ничего, дети и внуки будут ему названивать с утра до вечера, одного не оставят! А уж он станет приходить ко мне! Вот уж, и пора ему звонить!
И Варвара Петровна взялась за Анатольича : « Слушай меня и записывай! Во-первых, принеси мне чашку! Да, любую, какая понравится! Во-вторых, полотенце, да не огромное банное, а для лица, поменьше! В шкафу, говорю, на верхней полке! Третье – десертную ложку! Какую, какую?! Десертную! Дожил до седин и не знаешь, что такое десертная?! Есть большая, столовая ложка, есть маленькая, чайная, а есть средняя, десертная – вот ее и принеси! Понял?! Есть, говоришь?! Да, и туалетную бумагу не забудь! И принеси нам эти чудные сливы! – втолковывала мужу Варвара Петровна с обстоятельностью и доходчивостью учительницы первых классов. Слушать ее было одно удовольствие – она выговаривала каждую букву, нажимая на ударные гласные, словно не говорила, а выписывала каждое слово пером в прописях. Говорила «что», а не «што» на петербургский манер, «чтобы», а не «штобы», «конечно», а не «конешно», «булочная», а не «булошная» и «атсуда», но не «отсюда».
- Ко мне в школу в первый класс было не попасть! Как-то я узнала, что наш школьный завхоз даже взятки брал с родителей, чтобы устроить ко мне детей! – прорвало Варвару Петровну. Впрочем, я и сейчас на даче занималась с мальчишкой, готовила его к школе - соседка попросила. И что вы думаете?! Мой Анатольич в конце лета подступился ко мне: « Варвара! Ты, надеюсь, деньги не взяла?!».  А ты, как думаешь, старый?! Нам что, деньги совсем не нужны?! Живем на одну пенсию! А он в ответ так грозно! Даже ножкой топнул: «Варвара!!!». -  Да, Бог с тобой, милый, конечно, не взяла!
- Вот на таких свет и держится! – патетически пропищала Тая. – Может быть, я и ползла шесть часов до телефона, оставив большую часть своей кожи по дороге, как та змея, которая меняет свою шкурку, и попала сюда, чтобы узнать вас, Варвара Петровна. Теперь мне легче стало, не знаю, как и почему, но легче на душе стало, будто камень с нее свалился! – и голос ее сорвался совсем.
- Ну, это вы чересчур! Обычные мы, жили всю жизнь на одну зарплату, и всего нам хватало. Не жаловались! Младший наш заработал, будучи студентом, свои первые деньги. Вот, говорит, мама, моя первая зарплата и протягивает их мне. Так мы ему на них костюм-то и купили. А теперь все при деле, при квартирах, детях, да и правнуки у нас уже есть. А мы с Анатольичем так и живем в старой квартире и на старой даче! Живем - поживаем! Ах, ты Боже мой, совсем разболталась я , а пора бежать! Анатольич, поди, уж ждет с передачей! – подхватилась Варвара Петровна.
Тут и Леля, которая всегда искала у всех следствий причины, задумалась о своем падении с лестницы, которое упорно продолжало ей чудиться во сне и наяву, как череда повторяющихся кадров, когда она широко ступала не в спальню, а в лестничный пролет и летела, как ласточка, головой вперед. В этих частых кадрах она падала удивительно долго, зависая в воздухе и успевая подумать, что надо закрыть голову руками, защитить ее, чтобы не свернуть шею. Боли от ударов руками о ступени она не ощущала и уже потом, теряя сознание, вдруг сказала себе: « Меня ударили по рукам! За что?!». Накануне Леля собиралась на рассвете забраться в соседский сад и вернуть себе ворованные у нее годами цветы – флоксы, лилии, гортензии – много чего накопилось. Володька, сосед воровавший цветы и считавший, что это святое дело – делиться цветами, сам сломал в конце лета ногу, поэтому его нечего было опасаться. Домашним Леля ничего о своих коварных планах не говорила, зная, что они ее не поймут. «Откопаю часть своих быстренько! И справедливость восторжествует!» - убеждала себя Леля. И вот справедливость восторжествовала – Леля получила по рукам! « Однако, никогда не бывает одной причины!»- размышляла Леля. Ей казалось, что уже тогда ровно год назад в Сикстинской капелле перед «Страшным судом», который навел на нее смертный ужас и ощущение своего «ничто» у черты небытия, она получила тот толчок, который заставил ее свалиться с лестницы и разбиться. Возможно, для того, чтобы этот мальчик без ног ютился с ней на диване. Для того, чтобы она узнала Таю с остатками пергаментной кожи, похожую на состарившуюся ненужную никому куклу с оторванной ногой, лежащую в дальнем , пыльном углу и благодарно кивающую любому, кто протягивает ей руку, слегка попискивая. Или Варвару Петровну, чья нормальность превратилась в наше время в совершенную ненормальность, то бишь почти уникальность, как не преминула бы сказать Тая. И чье присутствие так таинственно меняет само вещество бытия, как вещей, так и людей, упорядочивая их, делая нормальными, приемлемыми для жизни.Или заново узнала своего мужа, который из высокомерного, надменного и злоязычного превратился в суетливого, непривычно заботливого и даже счастливого, наслаждающегося ее беспомощностью с одной стороны и своим неожиданным всевластием над ней с другой. " Вот такой ты мне больше нравишься! Робкой, женственной, благодарной! Только и слышишь от тебя на все - спасибо, спасибо,спасибо! Я готов тебя мыть, кормить,готовить,одевать и подтягивать на тебе все, что угодно, лишь бы ты оставалась такой всегда!" - любил он повторять, так втянувшийся в заботы о Леле, что в очереди в кассу в "Перекрестке" его руки так и тянулись автоматически что-то подтянуть или поправить стоящим впереди женщинам.
   Все эти события вились и сплетались для Лели в удивительный венок.
Тут вернулась Варвара Петровна и прервала странный ход Лелиных мыслей. В этот раз она также принесла небольшую серую бумажную сумочку с надписью "Диор", в которую  Анатольич сумел вместить все заказанные ею вещи, а на ручках прикрепил кокетливый сиреневый бантик.
- Какая прелесть! – запищала Тая. Этот бантик сама любовь и нежность, выдержавшие  испытание в 60 лет! Далеко не каждой женщине удается получить в жизни такой бантик! У меня его никогда не было, а он дорогого стоит!Да, это не атласный бантик, а настоящий орден!
- Будет вам, Тая, все преувеличивать! – осадила ее Варвара Петровна. Потом улыбнулась про себя и  ласково пробормотала : « Анатольич! Он такой! И бантик может и ухой из судака обещал меня встретить из больницы!».
     Леля грызла большую сливу, одну из тех, которыми Анатольич решил угостить всю палату, когда вдруг ощутила легкий толчок – в нее, как синичка, впорхнул ее нетленный дух. «Нетленка» оделась в Лелю, как в привычную, разношенную одежду, удобно расположившись в ней. « Сиреневый бантик!» - прошептала «Нетленка» - « Волшебный!». И тут Леля очевидно увидела, как венок воображаемых ею причин, следствий и событий увенчал сиреневый бантик Анатольича.