И еще одно превращение

        История литературы полна метаморфоз. В знаменитой новелле Кафки, Грегор З. превращается в насекомое, чем ставит своих родных и близких в крайне неловкое положение, выход из которого требует от них гибкости моральных принципов (позволяющей достигнуть компромисса совести и практичности). А в рассказе одного, куда менее известного, автора, которому не давали покоя то ли слава предшественника, то ли обманчивая изменчивость бытия, герой превращается в платяной шкаф, а затем обратно – в самого себя, и никто, кроме жены, не замечает разницы (да и она не совсем уверена в ней). А в «Алисе в Стране Чудес» превращения и вовсе происходят чуть ли не на каждой страницы – только успевай переворачивать их.
        Вот и с Петушковым приключилось нечто подобное. В одну лунную ночь он сократился в размерах до двух вершков (приблизительно, поскольку никто так и не удосужился измерить его линейкой). Если бы Петушков уменьшился в сознательном состоянии, – на собственных глазах, – дело могло бы закончиться сердечным приступом или, чего доброго, в сумасшедшем доме. А постепенное усыхание, несомненно, повергло бы его в уныние и соблазн наложить на себя руки, пока их длина позволяла это сделать. Но все случилось мгновенно и бессознательно.
        В отличие от легкомысленной Алисы, Петушков не отпивал из таинственных пузырьков и вообще боялся пробовать новые экзотические блюда и напитки. В тот вечер он съел небольшой кусок курицы, оставив половину, потому что обнаружил в ее недрах кровь: то ли жена Петушкова недосмотрела, то ли курица являла собою намеренное пересечение сочности и съедобности – этот смертельный трюк высшего пилотажа кулинаров. Петушков лег спать не то чтобы натощак, но с легким желудком. Что ему снилось, он не помнил (возможно, куриные котлеты на пару). Перед тем, как провалиться в сон, Петушков на мгновение ощутил непомерность своего тела, словно его конечности простирались от северного полюса к южному, успевая еще и обернуться вокруг экватора. Ближе к утру ему послышался за окном удар гонга: наверное, это прогремела мусороуборочная машина, начинавшая работу до зари. А проснулся Петушков в щели между одеялом и подушкой: одеяло простиралось пестрой горной долиной, а подушка нависала заснеженным альпийским склоном. Еще хорошо, что его тело сжималось снизу вверх: иначе Петушков мог бы задохнуться под лавиной одеяла.
        Петушков испугался, но его страх в большей степени относился к самодовлеющей подушке, чем к непосредственному факту превращения. Более того, пока он окончательно не очухался, случившееся предстало Петушкову избавлением: наконец, он освободился от пут заботы и бремени ответственности: что с такого возьмешь? Это было катарсисом и очищением!
        И первой мыслью Петушкова, экстраполировавшего физическое усыхание в социальную сферу, – было ловко и бесследно ускользнуть из общества: расплеваться с теми, кто возлагал на него надежды и подвергал требованиям. Одного взгляда вокруг – навскидку и вскользь – было достаточно, чтобы убедиться в изобилии путей для бегства. Его зрение быстро приспособилось к перспективе существования в микромире. Так Петушков сразу заметил небольшую щель между полом и плинтусом, в которую смог бы протиснуться без особых трудов (так вот откуда к ним недавно проникла мышь-самозванка, в конечном итоге, окончившая жизнь в мышеловке!). Перед Петушковым сами собою открывались новые двери, ходы и лазы, и его грудь (человека, забредшего в тупик привычек и постылых обязанностей, из которого, казалось, не было выхода) расширилась от ощущения вернувшейся полноты жизни. Он пришел в такое возбуждение, что подушка над головой угрожающе затряслась.
        Но вскоре к Петушкову вернулся здравый смысл – этот неотступный преследователь и ревизор самых быстрых и упоительных мечтаний. Во-первых, у него не было возможности выбраться из кровати, не поставив жизнь под угрозу. Ее край стал обрывом, а взгляд вниз вызывал головокружение. Конечно, Петушков мог спуститься по кромке пододеяльника, как по канату, но кромка обрывалась на полпути. И что ему было делать дальше? Висеть в надежде, что пододеяльник сползет (это под его-то весом!) Зажмуриться и прыгать, хотя прыжок мог закончиться тяжелой травмой, а то и хуже?
        Да и как он смог бы выжить в этом огромном и, несомненно, враждебном мире? Во-первых, он лежал совершенно голым и, в лучшем случае, мог накинуть на себя несвежий носовой платок, который еще предстояло вытащить из кармана валявшихся у кровати брюк. Во-вторых, ускользнув от притязаний людей, он, несомненно, утратил бы их покровительство и обзавелся новыми врагами: те же мыши могли давно точить на него зуб. И цивилизация теперь таила новые опасности: что прежде способствовало комфорту и оберегало от неудобств (взять, к примеру, ту же мышеловку), могло обратиться в западню. А мир снаружи теплой квартиры? Озера луж, овраги ухабов, ущелья трещин в асфальте, пасти собак и когти котов, шины машин и ботинки пешеходов! А как добыть себе пропитание? Есть объедки? Но ведь он даже не смог бы залезть в помойное ведро! Петушков рисковал простудиться, промочив себя в луже. И если чудом отыщется врач, который примет его хвори всерьез, для таких, как он, ученые не разработали правильные дозы лекарств.
         Вот и получалось, что помыслы о независимой и свободной жизни были несбыточными мечтами, и Петушков должен был отдать себя на милость ближним, а точнее, – своей жене, которая все это время мирно посапывала на своей стороне, занимавшей две трети кровати, и оставалась в полном неведении относительно перемен, постигших ее мужа. К слову, Петушков и раньше (когда обладал нормальными для мужчины размерами) побаивался своей суровой жены; а теперь его страх увеличился пропорционально телесной редукции. Что если жена откажется иметь с ним дело или посадит в птичью клетку? Или заставит исполнять супружеский долг (в этот критический момент голову лезли непотребные мысли, не считаясь с известной пирамидой потребностей, в которой выживание располагалось в самом основании, а ублажение плоти – ближе к вершине)? Но параллельно опасениям, крепла и надежда: жена Петушкова благоволила слабым и зависимым, включая животных (а строптивых и властных не переносила на дух). И Петушков угодил теперь в категорию фаворитов.
        Сперва следовало как можно скорее покинуть постель, чтобы жена случайно не раздавила или задушила его. Петушков сумел перелезть через жену (вот и на его долю выпали испытания горного туризма), не разбудив ее, и перепрыгнул с края кровати на тумбочку. Здесь стояла шкатулка с украшениями. Петушков мог деградировать физически, но он не потерял сообразительности – наития, обостряемого борьбою за выживание. Интуиция подсказала ему поставить себя на одну плоскость с атрибутами роскоши и праздного образа жизни: Петушков уселся на шкатулку, словно намекая: иметь в обиходе такую диковинку, как я, – привилегия избранных баловней удачи.
        Так он ждал решения своей участи, пока жена не очнулась от сладкого утреннего сна. На его счастье, была суббота, и раздражение, преследовавшее жену в течение всей рабочей недели, находилось в точке перигея. И поначалу все пошло прекрасно. С Петушковым носились: сочувствовали ему, осыпали вниманием и лелеяли. Он ел за общим столом (сидя на нем) из ажурной розетки с мелко нарезанной едой, и пил из наперстка, который жена великодушно выделила ему из своих швейных принадлежностей. Один раз она даже позволила мужу понежиться между своих грудей – знак милости, на которую он давно потерял всякую надежду...
        Но с ходом дней, новизна притупилась: умиление жены сменилось равнодушием, а ее жалость – раздражением. Петушков постоянно просил, чтобы его переносили и пересаживали с места на место, пока не надоел своими просьбами. Так он оказался на полу, по которому мог передвигаться сам. В туалете ему поставили коробку – наподобие кошачьей, но с низкими бортиками. Петушков боялся, что на него наступят (страх быть покалеченным превратился для него в навязчивую идею) и старался держаться стен, в которых заделал все щели бумагой, чтобы уберечь себя от сквозняка и мышей. В его жизни почти не осталось удовольствий. Он больше не мог заварить себе ароматный чай или побаловать себя каким-нибудь лакомством, вне рамок общих семейных трапез, сводившихся к ужинам. Чтение быстро утомляло его: чтобы объединять буквы в слова, а слова в предложения, ему приходилось ползать по странице и озираться по сторонам. А переворачивание страниц было адским трудом, требовавшим рычагов и подпорок. Так подневольно строили казенные дома, а не предавались утонченным радостям интеллектуального отдыха. Поэтому вскоре Петушков только смотрел телевизор, сидя на полу напротив. Он тосковал.
        Благодарность жене за то, что она валандалась с ним, ставшим бесполезной игрушкой, уступила место обиде: Петушков заслуживал особого отношения: предупредительности и восхищения. Теперь он часто грозился сбежать из дома (стараясь не задумываться о том, что станет делать, если его призовут к верности слову) и мечтал о блистательной социальной карьере (не смущаясь несоразмерностью мечтаний реальности). Он представлял, как его подберет на улице ласковая рука доброжелателя и перенесет в условия роскоши и неги. Или он сам доберется до этнографического музея и продаст себя в качестве экспоната. Посетители станут дивиться на него, отдыхающего на постаменте с надписью «не трогать руками». Петушкову построят специальный миниатюрный терем – в стиле народной сказочной архитектуры. Ювелиры украсят его драгоценностями, а резчики по дереву сделают удобную мебель. Организуют конкурс, участие в котором лучших мастеров станет им рекламой и предоставит Петушкову возможность обустроить интерьер согласно своему рафинированному вкусу. И – как знать! – вскоре из филантропии или желания придать  экспозиции законченность идиллии, в его распоряжение предоставят какую-нибудь сексапильную Дюймовочку...
        А пока Петушков не спешил осуществлять свои мечты. Из опыта предыдущей, соразмерной обстоятельствам, жизни он знал, что фантазиям лучше оставаться невоплощенным: реализуя сокровенное желание, мы оказываемся перед двойной угрозой: утратить путеводную комету с хвостом жар-птицы и очутиться в глубокой яме, проделанной кометой при падении на землю...
        Он спал в обувной коробке, на хлопчатобумажном носке, укрываясь шерстяным вместо одеяла, пока не обустроил себе спальный мешок из дамской перчатки, в которой занял отсек среднего пальца: из большего он торчал наполовину, в мизинец не мог влезть, безымянный задевал своим названием комплекс неполноценности, а указательный давил на тот же комплекс коннотацией безапелляционного императива; в среднем же Петушков чувствовал себя на месте.

        А вот еще одно превращение: некто (настолько анонимный, что у него даже не имелось инициала) был оборотнем. Только в отличие от большинства своих собратьев, он превращался в зверя не ночью, а днем. Каждое утро, пробудившись на рассвете от назойливых солнечных лучей, некто становился на четвереньки и до самого вечера полз, вперив взгляд в землю, чтобы добыть себе пропитание объедков, при этом не угодив в выгребную яму. И только с сумерками, когда воображение заката раскрашивало небо в торжественные и щемящие тона, он поднимался с четверенек на ноги и, опираясь на дерево, чтобы не упасть, смотрел на прекрасное угасание дня. А, когда сумерки сгущались в ночь, некто падал на землю и засыпал мертвым сном. Но иногда он видел обрывки снов, в которых снова становился человеком.


        23 января, 2021 г. Экстон.