Исход

«Лучше я от вас уйду — буду ходить по колхозам побираться: всё равно мне без истины стыдно жить.»
Андрей Платонов «Котлован»

Год как-то стремительно и неожиданно, будто скатываясь по обледенелому тротуару, подошёл с одобрения многих к своему логическому концу. И, несмотря на обилие событий без преувеличения эпохальных и примечательных, к своему стыду, я должен признать, что не извлёк из произошедшего ровно никаких уроков. 2020-ый прошёл для меня ровно и спокойно. Произошло будто бы некое перемещение машиной времени из оптимистического и замершего в предвкушении марта в странный, болезненный, с бегающими глазами декабрь. К счастью, в своей семье тяжелее всех болел новомодной инфлюэнцей я сам, что невзначай играет словами в отношении душевной старости автора покаянных строк. Да и то... какие уж там уроки можно извлечь из гипертрофированного гриппа и хронической слабости? Не имея возможности похвастать никакими особенными научными достижениями или рывками, поневоле задаёшься вопросом: а есть ли, вообще, куда двигаться в данный момент? Или все пути развития были предварительно отсечены мной самим?

Хотелось бы рождения в душе чего-то положительного, позитивного и основательного — того, чтобы выкристаллизовалось бы во мне в чудесное достоинство, уверенность, навык, достижение, которые всегда бы оставались при мне. Но при всей косности приходит и осознание, моя неповоротливость, инертность, неподвижность, упёртость и нежелание меняться — качества аморфного существа, которому до условной кристаллизации ещё очень далеко. Но то самое преобразование должно происходить по "направляющим", под напором жизненных событий, как под ударами молота кузнеца, но откуда взяться нужной закалке жителю города, мегаполиса, работающего инженером?

Конечно, нужно меняться, с подобным тезисом невозможно спорить. Мы глубоководными рыбами плотоядного общества воспринимаем императив постоянного движения с детства: в движении жизнь, не спи — замёрзнешь! Двигаться, то есть изменяться, даже для того, чтобы оставаться на месте. Наверное, это правильно. Но разве не имеет значения направление движения?

Конечно, надо приобретать опыт. Для меня особенно остро стоит опыт общения с людьми: как мастерства презентации, знания иностранного языка, как умения вести себя в обществе.
Проблема даже более остра, чем кажется: можешь ли ты быть философом, выросши вне человеческого общества? Можно ли представить писателя, не умеющего писать диалоги? Намёки, интриги, дуэли взглядов, этому не обучишься, работая дома! Очередной упрёк в адрес самоизоляции, но её отсутствие ничего бы не изменило лично для меня.

Вы вольны возразить, говоря о возникновении новой реальности, нового эпистолярного жанра, начало которому положил, наверное, Януш Леон Вишневский или Мэтт Бомонт. Не пришло ли время новой прозы эпохи социальных сетей?— спросите вы. И будете по-своему правы.

Проблема, однако, в том, что по историческим причинам я не частый гость на публичных мероприятиях вроде дней рождения, и спасибо доброму другу Вадику, ежегодно вызволяющего меня из добровольного изгнания. Кто-то создан для шуток, улыбок, радости времяпрепровождения в обществе, а кто-то, и тут ничего не попишешь, не создан – и всё тут! И вре;менные исключения лишь подтверждают правило. Первым нужна поддержка и одобрение друзей, приятелей, поездки со знакомыми и родственниками. Вторым нужна лишь свобода поступать по-своему, и не чувствовать себя смешным, зависимым, лишним.
Но к социальным сетям я питаю ещё большее отвращение, неприятие обоснованное, формировавшееся годами...

Если говорить по-простому: то, что задумывалось инструментом, делает своим инструментом нас самих. И из порочного круга выбраться практически невозможно. Главной задачей сервисов, паразитирующих на нашей природной общительности, становится удерживать наше внимание на как можно большее время. Их сверхзадача отныне не связь между собой близких или одноклассников, либо же влюблённых, разделённых городами, а увеличение продолжительности нашего пребывания – неважно какими средствами. Печальная правда оборачивается неврозами, беспокойством, усложнением простых функций и соревнованиями в зрительском внимании. Взаимодействие обычных пользователей с социальными сервисами начинает напоминать игру по правилам, которые никто из них до конца не понимает. Возможно, победителем будет объявлен сообщивший о себе наибольшее количество информации. Награда – наркотик общественного внимания и цифрового одобрения, от которого мы становимся поистине зависимыми.
Очень верно заметил Паскаль Брюкнер, о котором я до 2020 вообще не слыхал:

«Верным спутником жизни становится телефон: он позволяет быть со всеми, избавляя от необходимости совместного существования с кем-либо. Интернет, мобильный телефон — средства выбраться из одиночества служат прежде всего утверждению одиночества, делая его терпимым.»

К мыслям Брюкнера я бы добавил ещё и следующее наблюдение, дело в том, что более всего от перехода на диету цифрового общения пострадают как раз те, кто уже и без того был не частым гостем на публичных мероприятиях, кто все праздники просиживал в углу, вставая только в туалет, кто по имени знал только хозяина, кто начинал чувствовать себя неуютно, начиная со второго часа застолий. Особенно быстро на фэйсбук и его аналоги “подсаживаются” именно они, а не те, кого принято называть душой компании. И для первых переход на подобный суррогат становится ловушкой положительной обратной связи: чем больше, они проводят времени на подобных сайтах, тем меньше нуждаются в реальном общении с людьми.

Считаю ли я себя подобной жертвой, зависящей от социальных сервисов и современных способов цифрового общения?— скорее нет, чем да. И предыдущий нечётный год с успехом это вроде бы продемонстрировал. Однако, не могу считать подобную практику абсолютным благом, ибо тогда рвутся последние остатки, связующие автора сих строк со многими из тех, кто ему дорог. Цель же всё-таки не в уходе от мира, а в попытках найти свою нишу и реализовать себя в достойном деле полностью и без остатка.

Я в поисках исхода из замкнутого круга, которой стала гибридная форма жизни – 50 на 50: виртуальная и вполне себе материально-осязаемая. Проблема лишь в том, что жизнь в декорациях современности хмура и неприветлива, гонит нас от себя и нещадно и лупит за любую провинность. Общество, когда оно возникает непосредственно перед тобой в виде незнакомых лиц, нескладных речей, несмешных анекдотов, шуток, чей смысл ускользает, действует отторгающе. Виртуальные же беседы иссушающе-бесплотны.

Синусоида взаимоотношений с миром подсказывает: если ушедший год позволял делиться мыслями и эмоциями, то в 2021-ом году стоит замкнуться на самом себе, сосредоточиться на своих мыслях, на своих страхах и печалях. И тогда появится шанс статься стальным пощёлкивающим, неуязвимым, безупречным механизмом через разговор с самим собой, через выстраивание внутренней структуры. Просто так внутренние монологи не помогают, поэтому в дело должна вступать система строжайших самоограничений.

А, быть может, потребуется залечь на дно и затаиться, и спрятаться, и зализывать раны, полученные в минувшем году, и страшиться новых ударов судьбы, после которых начнёшь жалеть, что год крысы не забрал тебя вместе с более достойными! И рядовые события, и обычные слова без восклицательных знаков обернутся тягучим кошмаром. И весь двадцать первый год двадцать первого века ты будешь пытаться забыться и проведёшь, спрятавшись под одеялом.
И тебе будет казаться, ты остался живым даже не по случайности, а по недоразумению, по ошибке, в качестве насмешки судьбы, решившей сыграть с тобой в неумеренно щедрого дарителя.

                ***

Меня тревожит, что я не имею оправдания и в целом, и за минувший год в частности. Оправдания, как некой заслуги, на которую люди бы смотрели и признавали: да, он смешно одевался, да, он нелепо жестикулировал, да, он не к месту шутил, не умел поддержать разговор, был предсказуем, надоедлив и претенциозен, но, к примеру, так вдохновенно играет на гитаре! Я не имею оправдания своим причудам и недостаткам, которых немало, из которых можно даже вылепить самостоятельный портрет чудака, проблема лишь в том, что нечего будет положить на другую чашку весов…

И порой просыпается такая тяга к изменениям, что впору бросаться на самые необдуманные авантюры, совершать дикие и необдуманные телодвижения, словно лошадь, не дающая себя усмирить. Только бы проявить себя, заявить о себе во весь голос! Просыпается недюжинное тщеславие Растиньяка, а с ним и готовность идти даже в министры, замминистры путинского правительства. Или поменять сферу деятельности кардинально, пустившись во все тяжкие, и идти в уголовный розыск, ловить маньяков. Только, чтобы по-настоящему по самые локти влезть в червоточину людского зла. Я же умею выслеживать людей, я от природы соглядатай. Никогда у меня не было подлинно своей жизни, и будто паразит я пытался цепляться к счастью, которое светилось на лицах незнакомых людей, так почему бы не использовать сей дар во благо? Меня не интересует карьера, не заботят политические дрязги, только дайте настоящего Дела, что поглотило бы с головой!

Что ж, наверное, подходящая судьба для изгоя. Общество избавит бросает инородные элементы на передовую, на периферию границ в попытках обезопаситься; если ты не способен стать одним из элементов общества, то послужи ему хотя бы таким образом. И я не против: Изгой и Исход – настолько близкие понятия, что одной порой подменяет другое, придавая ему более благородный оттенок, оттенок добровольного намерения.

Представим себе иной сценарий: по надуманному обвинения меня сажают в тюрьму, подбрасывая наркотики, порнографию или план революции в Нью-Йорке. Оставшись Иваном, я не стану ни Голуновым, ни Горюновым.  И переживаемая глубина падения, самоотречения такова, что я пальцем о палец не ударю ради возможного спасения. “ЯМЫ” – оставьте меня в покое наедине с моим приговором. Единственное, что вносило бы нотку беспокойства в мой Исход, так это судьба семьи. Как-то они смогут без меня? А в остальном я уже готов, спёкся: надевайте кандалы, бросайте меня на растерзание львам. Заключение придаст видимость смысла жизни, как, например, и служба в армии.

Красочные плакаты на стенах и дверях о том, как быть, ежели ваш родственник, знакомый или просто посторонний человек ведёт себя странным, ненормальным образом. Если он потерял вдруг дар речи и отнюдь не от радости; если улыбаться да и, в целом, отображать эмоции стал способен только половиной лица; если у него поднимается лишь одна рука, а другая опустилась и безжизненно висит вдоль туловища... Иногда я мечтаю, разместить на себе вежливое предупреждение, предуведомление, что со мной в таком случае не надо ничего делать, не стоит тратить на меня сил и пытаться реанимировать: дайте мне забыться и провалиться в мягкое болото беспамятства, ловушку забвения, сладкую колыбель амнезии. Ведь я вам не друг, не родственник, да даже не просто обычный прохожий, но хуже и дальше, ведь я всегда с радостью обращал свои копья против общественного строя, против обрядов, обычаев, религии! Я смеялся надо всем, что было для вас свято, и продолжу вести себя в том же духе и впредь, потому что меня уже ничто не сдерживает, я уже не страшусь ничьего осуждения, но, с другой стороны, ничто не сдерживает и пустоты моего отчаяния. И кто-то должен за него расплачиваться помимо меня. Не должно существовать абсолютного комфорта и блаженного наслаждения до тех пор, пока существует абсолютное отчаяние…

Но эти слова не только жалкий самоуничижительный эгоизм. Первая же запись в медицинской карте возвещала симптомы паралича половины лица, и с детства я смеялся или плакал лишь наполовину. Вдохновляюще чувствовать себя половинкой человека. И не в романтически-оптимистичном контексте, а в сугубо физиологической ошибке работы нервов.
Но печальные симптомы привлекают внимание, ибо сулят обновление. Безусловно, с пошатнувшимся здоровьем, зато с чистого листа и обновлённой памятью. Дурацкая и несмешная шутка, но над собой имею полное право иронизировать, как мне покажется нужным. Чуть менее двух лет назад, когда я находился на подъёме необъяснимого и противоестественного оптимизма, сочинил пророческую повесть «Мёртвая вода». Там я размышлял о праве человека на стирание памяти и отдельных участков прошлого во имя собственного блага. Как странно близки мне эти слова сегодня! И как нуждаюсь сейчас в коррекции отдельных участков памяти. Единственное, вот вопрос вопросов, забыв урок, что преподала мне жизнь, не наступлю ли я по второму разу на те же грабли, руководствуясь так и не изменившимися склонностями и пристрастиями? Ведь они-то как раз остались неизменными, а опыта извлечь из их применения в жизни я так и не сумею…

Характерный эпизод промелькнул в конце второго сезона сериала You, где ошибочно обвинённый в убийстве своей пациентки Гвиневры Бэк психотерапевт, подставленный как раз настоящим убийцей, ничего не делает для своего спасения. Он находит в этом определённое облегчение, принимая ошибочное наказание совсем за другие грехи, которые как раз вполне себе реальны и были им действительно совершены. И я очень хорошо понимаю и приемлю данную позицию. Это вполне себе благоприятный исход, когда мы по собственной воле определяем, за что именно мы понесём полученное наказание. Бороться с несправедливостью обвинения стоит, если не чувствуешь на себе вины, а я так очень отчётливо ощущаю свою вину, хотя бы за абсолютно бесцельное, бессодержательное прожигание собственной жизни. Что может спасти от этого губительного ощущения пустоты, которую постоянно хочется побеждать самоуничижением? – наверное, наличие достойной, огромной цели, и при всём этом цели достижимой, возможность достижения которой не будет своего рода лотерей: а вдруг это изначально тупиковое направление? Цели, которая будет отнимать все силы без остатка. Ни отпуска, ни отдыха, ни выходных, так, чтобы ни продохнуть, ни поднять головы! И тут же ещё важно избежать чувства рутины, то есть быть уверенным в наличии внутреннего сродства с новой сверхзадачей. Но увлекающий за собой градиент определится не только целью на горизонте, но ещё и наличием награды, необязательно материальной. В виде одобрения, признательности, восхищения. Имени в списке посмертных благодарностей, фотографии в парадной рамке.

                ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ.

Вымысел, суровый и властный, почуяв мою нерешительность, слабость создания, околдованного любовью, вторгся на территорию реальности и с боем курантов заполонил собою окружающие ландшафты. Я давно ощущал, хотя боялся себе в том признаться, что Мириам отдаляется от меня, становится чужой. Я уже не мог более развеселить её своими письмами. Вежливость не изменяла ей, но оттого было только больнее. Решив использовать конец года в качестве предлога, поздравление – в качестве приглашения, я тянул слишком долго. Наверное потому, что предвидел её ответ. Не инфлюэнца ли разлучила меня с нею так надолго и заставила обратить внимание на кого-то другого, кого-то неизвестного. Теперь я понимал и понимал отчётливо: в наших разговорах, с виду беззаботных диалогах всегда соглядатаем, фигурой умолчания, неизвестной переменной, любовником Шрёдингера – стоял вполоборота некто третий. Как поздно угадал я тебя таинственный недруг!

Ты возник неожиданно, ты всплыл посреди фразы, тем самым незаметным "и", всегда вклинивающимся между А и Б. Ты появился посреди разговора "молодым человеком" так резко и внезапно, что нервным утром первого января мне захотелось блевать от животной тоски по несбывшемуся! Меня обожгла твоя фраза неожиданно раскалённым чайником, и обожгла не однажды, а с силой и не раз, заставляя пропитаться горечью вынужденного расставания.

Удар был не столько болезненным, сколько резким и неожиданным. Мы были безупречно вежливы – разыграли всё, как по нотам. Но сколько боли таилось под штукатуркой приличий, когда ты объявила о своем возлюбленном, как о чём-то самим собою разумеющимся, между делом, словно я должен был быть в курсе, словно мне полагалось догадываться и понимать такие подробности без слов или, что ещё страшнее, будто меня это вовсе не касается. И твой ответ был пугающе коротким, обрывочным. О, Мириам, как мы дошли до такой жизни! Как я сумел стать настолько чужим тебе?

Боюсь, мои слова могли прозвучать упрёком, когда сетовать остаётся мне лишь на судьбу. Вне всяких сомнений Мириам заслуживала любого из смертных, особи мужского пола вставали в очередь, только бы выслужиться перед ней. Быть может, поэтому мне суждено было остаться незамеченным среди них? Проблема была в другом, подобно Платоновскому сокровенному человеку, я был особью облегчённого типа и не нуждался ни в ком, ни с кем не желая сближаться. И Мириам была моим исключением, единственной, с кем понятие любви и дружбы имело смысл.

И теперь с беспощадной ясностью открылось: меня не существует для Мириам, даже близко я не занимаю в её сознании столько же места, сколько она в моём. Однако правда состояла и в том, что раз меня не существует для Мириам, то и просто моё существование оказывается под большим вопросом, ибо за эти два года я стал абсолютно конченым наркоманом, полностью зависящим от её мнения и расположения. Юго-Запад Москвы уходил под землю вместе с нею Атлантидой любовных неурядиц; места счастья и надежд отныне становились запретными районами боли и горя. Путь туда был для меня теперь заказан.
Говорят, ампутированную конечность продолжают ощущать ещё в течение нескольких лет, иных фантомные боли сопровождают десятилетиями. Так и она оставалась в центре мироздания, хотя и обрубила все концы, до последнего оттягивая момент признания. Но признания боялся и автор сих строк, ничем кроме как трусостью не получится объяснить все его хождения вокруг да около... Кем, интересно, она представляла меня на момент раскрытия всех карт, и не была ли Мириам поражена ещё более меня самого после приглашения в ресторан «Вента Кемада»? Суметь испортить жизнь сразу двух человек в начале разгорающегося года — для такого надо быть настоящим виртуозом своего дела! Но Мириам недолго будет пребывать в плохом настроении, очевидно, у неё есть достойный утешитель.

Её взгляд, я поймал его на онлайн-встрече под Новый Год, притчей во языцех двадцатого года: отныне большинство интриг и разоблачений будут происходить именно там, а не в ресторанах, выставках или же музеях. Взгляд, направленный мимо экрана с опостылевшими сослуживцами. Она располагалась в незнакомых интерьерах, выполненных в современном сдержанном европейском стиле, то есть подключалась к конференции, определённо, не из дома. И эта незнакомая нежность, затаённая радость, которую она пыталась сдерживать, не давая ей расцвести перед глазком камеры. Взгляд мимо меня, взгляд, которым она никогда на меня не смотрела. А если и смотрела, то от этого будет только горше осознавать: и ты имел право на подобную роскошь близкого общения с ней, но постепенно права этого лишился по недосмотру, по невнимательность, из-за небрежности. К концу онлайн-мероприятия она пропадает с экрана, отключив камеру. И только гадать оставалось и терзаться, что происходило в те самые мгновения, но на момент встречи в сети то были всего лишь подозрения.

Весной 2019 года я читал или, скорее, перечитывал Песнь Песней, восхищаясь её простыми, но удивительно верными и справедливыми строками: «Люта как преисподняя ревность». Но в отношении Другого меня мучала не ревность, а, после сошедшего на нет приступа боли, немолкнущее чувство зависти и удивления от того, что кто-то в мире может быть настолько счастлив в то время, как мне достался гораздо более печальный удел.

Нельзя сказать, чтобы мною мгновенно овладело рыцарское благородство, проявления которого я заблаговременно расписал в нескольких вариантах. Но справедливым казалось требование пропасть, мгновенно исчезнуть со всех радаров, раствориться в небытии, не попадаться ей на глаза. Я должен был бы переселиться в офисе в другую комнату, но одиночество карантина смягчало требования чести.

Казалось, дружба или подобие приятельских отношений ещё могут остаться мне в утешение. Но два мира столь непохожих отношений, определённо, не пересекаются друг с другом напрямую. Во всяком случае, не для того, кто подобно мне зашёл уже так далеко в своей безоглядной и безрассудной страсти. Словно подобное обожание, почтительная страсть, будучи непрошеными, сами по себе нарушают негласные нормы поведения в обществе. Чтобы оставались пути к отступлению, остановиться в своих излияниях и стремлении к Мириам требовалось чуть раньше. Потому и вегетативный путь был для меня заказан. Но не только из-за ошибок юношеской несдержанности, постыдной в моём не маленьком возрасте, но и в силу того, как необратимо ускользала Мириам из объятий моего внимания, как улыбалась, но не мне: уже тогда я ощущал требовательное и страстное дыхание Другого, словно дыхание алчного дракона из сказок.

Одновременно с осознанием потери я подготавливал и доводы утешения.
«Подумай, – говорил я сам себе, было бы стократ хуже, окажись ты на месте сегодняшнего триумфатора, а потом обнаружил бы себя брошенным! Возможно ли, вообще, пережить утрату такой совершенной красоты, утрату её приязни, расположения? Как было это тяжело и невыносимо для тебя!»

Впрочем, дружбы её я, очевидно, лишился даже раньше моего рокового признания-приглашения. Она охладела ко мне, наше общение лишилось прежнего огня. И не отдавая в том рационального отчёта, я чувствовал холод её лаконичных ответов тончайшими паутинками души, протянутыми до неё на богом проклятый Юго-Запад.

Но одновременно меня пугала, настораживала мысль, неужели я постепенно забуду и её, неужели стану относиться к ней с презрением и лёгким отвращением, как к той же Марианне, страсть к которой себя исчерпала, изжила и обратилась в отвращение? Бездушная, космическая красота Марианны с фотографий прошлых лет по-прежнему приводила меня в трепет, но сейчас она дешёвыми трюками привлекала толпы и самцов, и, казалось, Марианну вполне устраивает подобное положение дел; меня давно уже настораживало и возмущала не её неразборчивость: последнюю можно было бы списать на исключительно научный интерес, но то, как она не осознаёт всей вульгарности своих новых образов, того, как она не понимает, что время одержало победу и над ней тоже, пока незаметную, но пропасть между её идеальным образом и действительным пародийной показной порочностью неуклонно и беспощадно ширилась.

С другой стороны, отчаянно хотелось верить, что как раз над Мириам время не властно, что она останется притягательной в любом случае, вне зависимости от календарных обстоятельств, я желал бы её в любом из проявлений загадочной и своевольной души, из особенностей которой я так ничего не понял за прошедшие два года. Хотя, видит бог, принимал к тому немало усилий, как и для того, чтобы оказаться ближе к ней, чтобы стать необходимым для неё, приятным в обхождении. И, увы, всё в пустую. Мне не жаль усилий и времени не жаль, но жаль мечты, на которые изошлась душа. Прикладывая столько сил понравиться, заинтересовать, стать ближе, стараясь быть предельно искренним и вместе с тем корректно-почтительным, причём последнее мне удавалось безо всяких усилий, благодаря странного рода целомудренной стеснительности, охватывавшей меня в обществе девушки, я не продвинулся ни на миллиметр! Быть может, сдвиг симпатий и происходил, но помимо моих усилий – наверное, лёгкий интерес ко мне изредка просыпался в Мириам, но повинуясь неким собственным циркадным ритмам, приливам и отливам приязни. Я был бессилен повлиять на неё хоть как-нибудь. И то, что старания эти пошли прахом, а чувство безумной нежности осталось абсолютно безответным к концу печальной истории, повергало меня в состояние глубочайшего уныния. В довершение ко всему лишился я и её дружбы, не имея теперь возможности заговаривать с нею задушевным тоном, искренне и беззаботно. Эпоха искренности ушла безвозвратно. Теперь в разговоре с нею я буду ощущать вину, а она чувствовать неудобство. Мириам и в разговорах, и в переписке всегда воспринималась образцом открытости и правдивости, удивительным человеком, которому нечего скрывать. Не поэтому ли мне было так больно столкнуться внезапно с Другим? Не оттого, что теперь он по праву мог расточать ей поцелуи и класть руку на талию, а оттого, что я столкнулся с убийственной ложью. Теперь я всегда должен держать в голове при разговоре с нею, что где-то расположены запретные зоны, таятся фигуры умолчания, признаки, разрушающие даже дружбу.

Сложно утверждать что-либо наверняка, не зная всех подробностей жизни своего визави, но отчасти именно новая инфлюэнца выбила краеугольный камень свода моих отношений с Мириам, пусть только дружеских, но в определенный момент столь доверительных, что самоизоляция, будь она неладна, действительно могла всё испортить. По аналогии с мудрёными терминами из медицинских сфер, можно выискать ловкое сравнение, дескать, мои разочарованные творения прошедших двух лет оказались недурственной иммунизацией, подготовкой к будущему расставанию, ведь печальный сценарий был прокручен мною не раз, на все вариации со множеством действующих лиц, унижавших и смеявшихся надо мною...

Сама Мириам в эсхатологических инсценировках была то холодна, то насмешлива, то сострадала мне, то старалась уязвить посильнее. Иногда она сама мучалась от содеянного, иногда мучалась от травм или болезней, и тотчас я приходил на помощь. Но на сей раз был болен уже я, и помочь способен только тот человек, что и является причиной всех недомоганий. Таким образом, конфликт постепенно приобретает неразрешимый характер, несовместимый с настоящей жизнью.

Стараясь избегать общества Молодого Человека, следов его влияния на Мириам, придётся избегать самой Мириам, самого средоточия моих помыслов и надежд. Мгновенно из сияющего полдня надежд и упований придётся переместиться в полярную ночь тоски и самоотрицания. Но трезвая оценка собственных сил подсказывала, я вполне способен совершить этот шаг. Тем более что, по-видимому, я несколько переоценивал собственную впечатлительность, и неожиданно оказался готов к губительному откровению той, в которую я так безнадёжно и молчаливо был влюблён. Поражение за поражением мне давались легче от раза к разу, я становился практически неуязвимым для стрел Купидона. Но отрадный факт бесчувственности удивлял и самого носителя подобного дара!

Чрезвычайно сильными были переживания после отставки от Марианны, которая в порыве необъяснимой искренности однажды "созналась" в очередном своём дружке. Гораздо легче я перенёс медленное утихание ко мне интереса армянской дюймовочки, милой музыкальной девочки, которая все полгода, что развлекала меня душевными беседами, попутно примеряла подвенечное платье.
Ариадна, покорившая меня мечтательным обликом и телосложением женщины-воительницы из поэмы Ариосто была единственной, от кого я безнадёжно потерял голову с первых же секунд, что она продефилировала передо мной. И она же суровее и непреклоннее всех держала кающегося автора на расстоянии, не пуская даже в обитель дружбы и приятельства. Поэтому к Ариадне, несмотря на столь яркие два дня в её обществе я так и не успел прикипеть душой. В ней было что-то среднее между амазонкой и монахиней. Читателю оставлю сделать выбор самостоятельно, кто из образов лучше сочетается с самозабвенным служением науке. Но именно из-за похвальной сдержанности Ариадны, мне и не пришлось страдать три года назад: я ничего не лишался и ничего не терял...

Тогда как я так долго привыкал к обществу Мириам, так долго пытался поверить ей и проникался доверием, обожанием, что безболезненным процесс забвения быть никак не мог.

И вот снова я скатываюсь в состояние прекрасное и тревожное, словно пламя, которое способно сжечь дотла, но иногда порождает феникса. Состояние, в которое я попадал лишь предчувствием любовной катастрофы или пытаясь примириться с уже его последствиями. Лихорадочное, зыбкое настроение, нестабильное от начала и до конца, когда в своих чувствах я метался от презрения к обожанию к "бросившей" меня возлюбленной; приступы чёрной меланхолии сменялись зарёю несмелых надежд сквозь слёзы; сохранив рассудок в трезвой ясности, начинал вдруг сомневаться в нём, неспособный до конца поверить в свалившуюся беду; состояние жесточайшей апатии сменялось неукротимой жаждой деятельности, когда я не знал, за что браться, и хватался, за что попало, лишь бы восстановить свою репутацию перед нею, лишь вновь стать ближе; бесспорное уважение к её словам, к невысказанной просьбе оставить её в покое сменялось яростью, гневом и недоумением, разбивавшимися о непонятное бескорыстное, даже не обожание, но восхищение. И под конец дня я обессиленный перепадами чувств падал на диван, как средневековый рыцарь, оставшийся без платка возлюбленной, напуганный чудовищами доисторических сомнений, поверженный глумливыми сарацинами, добитый ухмылкой удачливого вельможи...

И доходило до того, что даже простейшие решения давались отныне с величайшим трудом, если они хотя бы по касательной затрагивали болезненную тему январского разочарования. Я не мог решиться, нужно ли навестить парикмахера ради стандартной щегольской короткой стрижки с пробором, демонстрируя тем самым, что меня ни капли не затронула отставка от Мириам, либо объявив себя изгоем, обрасти волосами до плеч, давая понять беспощадной, – все мои старания выглядеть пристойно, красивее, чем в вегетативную пору жизни были адресованы лишь ей. Или попробовать выразить своё отчаяние диким и необузданным обликом из числа персонажей Тома Харди? Я не знал и, колеблясь, впадал в горестный ступор сомнений, заражавшей слабостью все помысли, намерения, дилеммы. Я ветшал морально, откатываясь на годы в прошлое, моя мнительность обращалась мнительностью пенсионера, боящегося выглянуть из дому.
И в самом начале года, на заснеженном и безветренном косогоре января, казалось невероятным, что у меня достанет сил на весеннее возрождение, как оно всегда происходило. Деревья наливались соками земли и на остатки сил с осени распускали листья навстречу щедрому солнцу, чтобы воскреснуть в новом году. Но как поступают те, у кого в запасе не осталось сил, чьи силы сожжены во внутренних пожарах, кому солнечный свет – не союзник, но напоминание и горестный укор, как быть с теми?

                ***

«Такой громадный, русый… красивый мужик, и молодой вовсе, а в монахи готовится, ей-Богу!… Говорит, на миру один грех, надо в монастырь спасаться, как святые отцы.»
И.С. Шмелёв «История любовная»

«Не пора ли ему отправиться в глухой скит, чтобы дальше не скорбеть над болящим миром? Но так будет бессовестно.»
Андрей Платонов «Город Градов»

Ни в коей мере не ассоциируя себя со второстепенным героем романа Шмелёва, признаюсь, очень недалёк от аналогичных выводов. Но боюсь я не вымышленного греха, но суеты, суетной пустоты. То, что обычно нарекают грехом, видится мне наиболее яркими моментами существования, за которые бы нам следовало держатся всеми силами. Именно они так надолго остаются в памяти в своём прощальном очаровании упадка. Я выступаю за реформацию понятия “греха”, если уж на то пошло, и более того, настаиваю на исключительно персональном применении этой спорной категории. Что для меня добродетель, то для другого уныние и порок; мне не нужны убеждения и категории других людей, в идеалы которых я не верю, мне нужно лишь соблюсти верности собственному источнику чистоты и тем сохранить душевное спокойствие.
Убеждён, большинство не заметит моего отсутствия. Бо;льшую часть остальных сумеют одурачить настроенные отложенные записи в социальных сетях. А если так, то стоит ли печалиться об уходе? Вопрос интересный, однако не принципиальный, чем уход будет в большей степени: длинной дорогой, интересным путешествием или же всё-таки конечным пунктом путешествия.

Временами я ощущаю себя загнанной лошадью. Ухудшение погоды и зимние поездки на велосипеде приводят к сильному проседанию выносливости. Неприятная разновидность бронхита мешает вдыхать полной грудью, она же сказывается очень заметно на том, как организм переносит скоростно-силовые нагрузки. И этой зимой меня уже еле-еле хватает на пять партий волейбола. Слабость схожего толка овладевает мною и в моральном плане, и мне нужно пристанище, чтобы излечиться от неё, ибо я устал не от работы, физической или моральной. Я устал от необходимости подбирать слова, причём не в художественных целях, от необходимости гадать о том, какое впечатление я произвожу на людей. Я смертельно устал хранить вид, я устал сдерживать свои подлинные чувства, будь они эталоном великодушия или нецензурными от первой до последней буквы, я утомился держать себя в рамках.

Жалко и досадно принимать цифровую схиму в эпоху всеобщей изоляции, в чём-то печально рвать милые мимолётные странные контакты, но, ясно одно: выбранный подход не терпит полумер. Уходя – уходи и постарайся тогда уже не возвращаться, либо возвращайся полностью переделанным человеком, ничем не походящим на себя прежнего, ведь как изрёк Андре Жид в «Имморалисте»: «Ничто не может быть трагичнее для того, кто думал умереть, чем медленное выздоровление.»
Полностью и насовсем посвятить себя одному делу, по сути, даже неважно какому именно, но отдаться делу со страстным раболепством монаха или слуги-евнуха. Тут нужен огонь амбиций без них самих, то есть предельная сфокусированность амбиций в одну точку приложения сил!

Если к концу года ощущалось утомление, но радостное – праздничная усталость, то ныне, в начале пустой и недостроенной громады предстоящего года чувствуется страх и уныние существования, которое не в радость, которое приходится длить через боль и тоску. Помню в ноябре-декабре мне отчаянно хотелось сильных, настоящих морозов – за минус пятнадцать, минус двадцать. Так, чтобы снег хрустел под подошвами сапог, обратившись сухими колючими кристалликами льда наподобие песка, чтобы в доселе мятежном воздухе не оставалось ни следа влаги или ветра. Хотелось русского мороза из запрещённых песен, чистоты и забвения, которое бы установилось под очищенными небесами и высоким скупым солнцем. Морозный иней представлялся мне украшением стен небесного дворца и парадоксальным образом свободой дышать и думать.
Трудно найти существо, которое переносило бы холодную погоду хуже меня, но тут сухая и беспощадная, льдисто-солнечная стужа должна была сыграть роль фильтра лишних мыслей, роль жестокой, но тем не менее оздоравливающей анестезии, которая боролась бы с заразой мыслей и сомнений, впустую терзающих душу.

И на сей печальной и холодной ноте мне надлежит умолкнуть, а моему “профундису” завершиться с тем, чтобы автор, выговорившись, наконец, вернулся к более достойной деятельности. Скрепя сердце, укрепив дух и облегчив совесть, я затворяю уста.