Однажды пьяный ёжик - ч. 14 и последняя

Году в 2005
Я плыл через Урал.
Но вор один проклятый
Мои штаны украл.
Я заявил в ментовку.
“Кому они нужны?
Твои паршиво-мятые,
Паскудные штаны?”-
Спросил меня ментяра.
И улыбнулся я:
“Постигнет божья кара
Воров. А ты – свинья.”
Попал и я в психушку
Году в ноль-ноль-седьмом.
Джеймс Бонд такая душка –
Бил стекла топором.
Кололи зад шприцами
Раз триста сорок пять.
И говорил я маме,
Чтоб принесла пожрать.
Кормили бедновато –
Капуста, суп да чай.
Курили все ребята.
Россия – дымный край.
Серега был Астрелин.
Все выл и маму звал.
Зубную пасту ел он
И голый танцевал.
Привязанный к кровати,
Он мучеником был.
И санитарке Кате
Он мусор выносил.
Зубную пасту Мурзина
На курево сменял.
И тот Шишкова звезданул –
Он быстро все понял.
Шишков орал и обещал,
Что будет драться он.
Ведь в голове его звучал
Лишь колокольный звон.
Гори, “Балканская звезда”,
Лет тыщу иль мильон.
Пусть закипит в котле вода
И сварится бульон.
“Нет дали космоса черней”,-
Сказала нам она.
Когда Кожевников Сергей
Бросался из окна.
С порезами, в зеленке весь
Он был, как вурдалак.
Серега, не сочти за лесть,
Но это было так.
Долгоиграющих конфет
Он дал мне штуки три.
Крестился он всегда в обед,
Как комик тот, Tom Green.
В трусах и майке красных
Виталик А. ходил.
Среди людей опасных
Он был один Big deal.
Рассказывал: кого-то
Он укусил в губу.
Ему была охота
Вершить свою судьбу.
Там Славка Благодатный
Храпел, как паровоз.
И медсестричке Яне
Мечтал дарить сто роз.
Он утром возле входа ,
Сидел, ее встречая.
Но к сердцу ее кода
Не знал, главой качая.
Она лишь перевязки
Делала ему.
Не веря в эти сказки
Про кума и куму.
Раз вышли на прогулку –
Борис Груднов убёг.
Поймали в переулке -
Кулик-паша помог.
Кололи Борю много,
Ходил, держась за стену.
Не знали ведь про бога
Медсестры те, гиены.
Откуда брал Астрелин сигареты?
Родные не ходили ведь к нему.
Пусть все же тайной остается это,
Как тот вопрос:” Герасим, где Муму?”
Лихой военкоматчик
Сказал: ”Хорош ходить!”
Он был большой рассказчик,
А мне хотелось жить.
Ходил я километры
По коридору там.
В курилке были ветры,
В столовке по мордам
Лупил Фомин Мелентьева
За грубые слова.
Он наркоманом был,
Но все ж звенела голова.
В 12 был обход, и мы
Шли в телевизионку.
Ведь от сумы и от тюрьмы
Свои большие гонки.
У нас на все один ответ:
“Все в норме, жалоб нет.”
Ещё один был платник
Из бывших морпехов.
Жил в номере с кроватью
И не любил лохов.
Он голый утром на мороз
Нес два ведра воды.
Что не попал он в сводки ВОЗ –
В том не было беды.
Он был, как Карбышев,
Он был – Порфирий Иванов.
Когда водой облитый весь
Стоял там без штанов.
Ещё был суицидник.
Тот на ночь пресс качал.
И по ладошкам злыдней
Стучал, стучал, стучал.
Шишков погладить норовил,
Вахитов сок просил,
И Осетров ходил, уныл.
“Махнемся!”- говорил.
Вахитов дал ему пиджак
И он доволен был.
Кусочки хлеба он держал –
Их отобрал Фомин.
Был Леша Ткач. Поевши,
Он сразу шел блевать.
Два пальца в рот – и унитаз,
Как рожденному мать.
Еще Кулик был, Паша.
Веселый человек.
Он знал: все наше – ваше,
Как капитан break-neck.
У парашюта сколько строп
Он знал, как дважды два.
И на казахов злой, как клоп,
Он бормотал слова:
“Удачи, девчонки, лохов побогаче
И много хороших мужей.”
И сало в своей передаче
Он ел, словно лысых ежей.
“Трахну в сраку Беликова,”-
Так сказал Кулик.
И свое сдержал он слово
В тот же миг.

КОНЕЦ