Глава шестнадцать 2 Ожидание

Тем не менее, мы послушно вернулись домой, не делая больше попыток что-то расследовать. Я видел, что после приступа, ночной дороги и всех треволнений Холмс совершенно разбит и нуждается в отдыхе. Я настоял на том, чтобы он шёл в постель, и он. действительно, и послушался беспрекословно, и уснул почти сразу.
Я же спустился в кухню, чтобы не мешать ему, и закурил трубку, набив её самым отъявленным горлодёром.
Мне по-прежнему чертовски не нравился план Вернера, его идея ловить профессора на незаконной и бесчеловечной деятельности. Используя Холмса. Как наживку. Мне казалось. Что для этой роли Холмс и так уже чрезмерно натерпелся. К тому же, он далеко ещё не пришёл в форму, а в водворении его на «Кольцо Сатурна» таилась такая опасность, что и не придёт.
С другой стороны, я прекрасно отдавал себе отчёт, что наблюдая только внешнюю сторону деятельности профессора. Уличить его практически невозможно – учёный, занимающийся химией и медициной, в наш просвящённый век в любых глазах достоин, скорее, одобрения, нежели уголовного преследования.
Найти других свидетелей, на чьи показания можно опереться? В этом я очень сомневался. Даже Ленц, мне казалось, едва ли скажет что-то на суде – его сын слишком заинтересован в этой истории, а судебные власти Британии никогда не были слишком снисходительны к малолетству. Остальные и вовсе были повязаны круговой порукой и запутаны в делишках преступного учёного так, что, скорее, склонны будут покрывать его, чем выводить на чистую воду – тот же Арчивелла, сменивший имя, наверное, не просто так, тот же Оруэлл, уже лишившийся зрения и за меньшее, те же егеря, вкусившие неограниченной власти в забытом богом уголке Северной Шотландии.
Одно я понимал совершенно отчётливо: просто отступиться и передать заботу о пресечении деятельности профессора в другие руки ни Вернер. Ни сам Холмс не согласятся. За спиной Вернера маячил Шахматный Министр со своей серокардинальской миссией и личными амбициями, дёргающий младшего родственника за нитки, как хороший кукловод, а что касается Холмса, в образе дикаря или цивилизованного человека, но он не утратил своего бешеного самолюбия, несколько раз и прежде толкавшего его на безумства. Я, наверное, к счастью для меня, ещё не знал до конца всех обстоятельств его пребывания здесь, в Хизэленде, в качестве дикаря и лесного демона, особенно в первые дни этого пребывания. Думаю, что фактически каждый такой день был мучительным унижением, растоптанием человеческой сущности. Беспомощность, непонимание собственных инстинктов, толкнувших его к демонстрации своего плотского вожделения перед женщиной, воровство пищи, пожирание её сырой, страх загнанного зверя, боль бесчисленных ран и ушибов, наконец, пленение и знакомство с Рогатым Праведником - переполнили бы любую чашу терпения, даже самую вместительную. Не говоря уж о самом времени пребывании во власти этого негодяя, в его чудовищной лаборатории, где насильно и жуткими методами стирали всё: сознание, личность – до чистого листа. Я понимал. что помнил что-то Холмс о своём прошлом, не помнил ли – натуру он не сменил, и его самолюбие оставалось при нём, хоть и истерзанное, но не убитое. Думаю, и рассказов моих было достаточно для создания у него представления о своём прошлом, о степени своей обкраденности, о том, что он потерял, для того, чтобы он счёл себя смертельно оскорблённым, ограбленным профессором, а, следовательно, возжаждал сатисфакции. Холмс никогда не был мстительным в обычном смысле этого слова, но и делать вид, что всё закончено и счета закрыты, не стал бы – по крайней мере, до фактического закрытия этих счетов.
Итак, я сидел, покуривая, и тревожился, и одновременно искал другого решения, среди которых, между прочим, было даже такое: просто ухватить Холмса в охапку и утащить в Лондон, как Вернер поступил с Ленцами, например, наколов его каким-нибудь дурманящим средством – я и до этого уже дошёл в своих терзаниях. Останавливало меня уже озвученное как-то Вернером: чем тогда в глазах моего друга я буду лучше самого профессора.
Кутаясь в огромный шерстяной платок, вышла из своей комнаты Рона. Тихо подошла, тихо присела рядом. Сейчас, в простом домашнем платье, с распущенными волосами, она казалась мягче и. как это ни парадоксально, старше. Ещё старше своих шестнадцати. Не усталостью, а чем-то таким, что неуловимо отличает женщину от девочки. Тем, что заставляет сильных мужчин в минуты слабости склонять голову на их колени и находить в том умиротворение. Но и кроме этого была в ней сейчас какая-то робость и тревога. Понятно, в общем - я и сам тревожился.
- Почему ты не спишь так поздно? – спросил я.
-А ты?
- Докурю и лягу.
- И всё равно не уснёшь, - вздохнула она. – Джон, я знаю, понимаю, чем ты мучаешься.
- Это очень хорошо, - проворчал я, потому что сам-то я не особенно понимаю.
Она внимательно посмотрела мне в глаза – в глубине её зрачков, мне показалось, пульсируют и кружатся сиреневые вихри, совсем как и у Холмса.
- А вот обманывать меня не надо, - укоризненно сказала она. – Невысказанное беспокойство не исчезнет по волшебству. Ты боишься, что душевное… психическое состояние Холмса уже необратимо повреждено, хотя и надеешься, что нет. Надеешься… Но ещё ты думаешь, что если он снова попадёт во власть профессора Сатарины, - она назвала, имя, которого мы сами почему-то упорно избегали в наших совещаниях, - пусть для дела и пусть ненадолго, это станет последней каплей, и тогда уже точно он останется Магоном навсегда. А Холмса – своего друга Холмса – ты уже никогда больше не услышишь и не увидишь. И тебе сейчас неважно, боится он сам этого или не боится, или не понимает, чего нужно бояться – ты боишься изо всех сил. Настолько, что, представься случай, выкрал бы его, связал и спрятал. Так?
Она описала моё душевное состояние с удивительной точностью. Я не смог спорить.
- Не могу я его выкрасть и связать, - сказал я. – Именно потому и не могу. Он – Холмс, и он сам будет решать, что делать. И как ловить преступников, уж тем более. И. скорее, я доверюсь его решению, чем решению молокососа Вернера.
Я не хотел этого говорить – сорвалось.
-Тебе не нравится Вернер? – улыбнулась Рона. В её глазах зажёгся интерес.
- Нравится, - вздохнул я. – В том-то и дело, что нравится. Он умный, отважный и не бессердечный. Но… он ведь, действительно, очень молод, а меня всё равно подавляет, и я чувствую себя… неловко. Тем более, когда ты… когда вы понимаете друг друга с полуслова, как будто знакомы тысячу лет, а я…
«Боже! – ужаснулся я про себя. – Что же это я такое несу!»
- Джон, - серьёзно сказала она. – Это ревность.