Туман. книга седьмая. глава девятая

 


                Реклама в Крымских газетах 1907 года.


               


                РОЛИ НОВЫЕ, ВРАГИ ПРЕЖНИЕ.


                «Полная симметрiя докучает, а
                разнообразiе краситъ изящное
                и тешитъ вкусъ».

                В.И.Даль. Составитель словаря
                Великорусскаго живаго языка.

                НА СВОБОДЕ.
 

--Модест, а он всегда вот так? – Спросил Вальдемар Стефанович штаб-ротмистра, никоим образом не отреагировавшим на слова друга.

--Прости, я не понял вопроса.

--Я говорю, что Кирилла Антонович всегда вот так, однозначно и безапелляционно представляет свои суждения? Именно так, и никак иначе?

--Да, иначе никак.

--Мне выразить сочувствие?

--Нет, не стоит. Тем более, что со временем ко многому можно привыкнуть. Я уж стал свыкаться с тем, что он прав чаще, чем того требуют приличия в благородном обществе. Он прав даже тогда, когда это никому не по вкусу. И прямо сейчас, отбросив тонкости этикета светской беседы, я не стану манерничать, изображая досаду и недовольство в отношении услышанного нами. Я скажу просто, как это принято среди своих – Кирилла Антонович с большой долей вероятности окажется правым даже в том, что он оставил в недосказанности.

--Нет, господа, вы странные собеседники! Один пугает предсказаниями, иной же вещает, что это всё явь. Что, ж, хорошо! Не думал, что услышу то, что сам же и скажу – на этой раздаче я участвую в банке, и делаю ставки.

--Иначе говоря – ты с нами? Даже при том, что в банке кроме недосказанных предсказаний нет ничего?

--Именно так!

--А если ….

--Чем бы это не завершилось, и чем бы ещё не пополнился банк – я с вами. А … Кирилла Антонович, могу ли я попросить вас … угадать,  что  ли … впрочем нет, не стоит ничего говорить. Я слишком многое себе и так позволил.

--Не тушуйтесь, Вальдемар Стефанович, ничего лишнего не было ни в ваших словах, ни в тех размышлениях, кои и вызвали к жизни этот разговор. Я понимаю вас, понимаю ваш скепсис и, если позволите, ваш здоровый нигилизм, а вас дорогой друг, - неподвижно сидевший на бревне помещик поднялся с едва скрываемым стоном и, подойдя к штаб-ротмистру, похлопал его по левому плечу, вызвав у Модеста Павловича такой же стон и движение всего туловища, старавшегося уйти от болезненного соприкосновения с рукою помещика, - я никогда не устану благодарить за те добрые слова, что не просто поддерживают меня, а по-настоящему помогают мне выжить. И если уж господин поручик проговорил буквицу «А», отказываясь продолжать говорить, ссылаясь на многодозволенность, то разрешите мне самому проговорить далее, называя недосказанные не только последующие буквицы, но и оставленное без произнесения вопрошение.

Нет, приятная беседа вещь полезная и занимательная и, где-то, поучительная. Но наши друзья, я говорю о Кирилле Антоновиче и Модесте Павловиче, скорее присутствовали где-то внутри звучащих диалогов, уделяя особое внимание странным ощущениям, в обычай называемых болью телесной. И это при том, что ещё час, а то и час с половиною тому никаких неприятных ощущений не наблюдалось. Единственное толкование невесть откуда взявшейся боли было сумбурным и смехотворным одновременно – их поколотил невидимка.

Суждение на сей счёт не совсем разумное, зато единственное.

Однако, господа читатели, отвлёкся на размышления о новых и болезненных ощущениях, а помещик на подобное не отвлекался, потому и продолжил говорить, адресуя свои слова к прапорщику Лозинцу.
 
--Вы намеревались просить меня угадать, какое предложение … нет, совсем не предложение, а скорее условие вы намерены донести до нас в качестве некоего фанта, равноценного вашему вступлению в нашу игру. Извольте, скажу! Вы хотите получить полный отчёт, касаемый всех шагов, кои мы намереваемся сделать. Детальный и подробный. Это, на мой непредвзятый взгляд, разумное условие, правда, с одной оговоркой -  в случае вашего участия подробное обсуждение текущих и планируемых дел было бы инициировано и мною, и Модестом Павловичем. Что скажете, насколько я был близок к разгадке вашей недосказанности? – Вопрошал помещик, совершая плечами движения так, словно его пробрал озноб. На самом деле Кирилла Антонович пытался определить, не появилось ли ещё хоть одно болезненное место на его теле.

--Вы, Кирилла Антонович, не были близки, вы попали в цель. Ответом будет моё слово дворянина и офицера, данное не из-за уважения к собравшимся здесь, а исключительно по оценке вашего уверенного подхода ко всему случившемуся. Скрепим наш договор рукопожатием, господа!

Не умышленно игнорируя не наигранный пафос последних слов Вальдемара Стефановича, помещик малость обескуражил господ офицеров следующими словами.

--Подробности и детали будут тогда, когда у нас будет, что обсудить. Пока же имею просьбу, вопрос и предложение.

--Всё, что сочтёте нужным, Кирилла Антонович.

--Просьба – прикажите истопить баньку, и поскорее, нам не помешает … отмыть с себя кое-что из последних событий. Предложение таково – пленников мы отпустим, а вопрос вот какой – где сейчас Дыня? Она мне будет полезна в бане.

Конечно же, прапорщик и слово дал, и обещался во всём помогать, однако сдержать свой гнев, при последних словах помещика, не смог. Это то, что касалось вопроса, хотя и предложение помещика чувствительно кольнуло поручика.

И, как бывает частенько, выход чьего-то гнева наталкивается не просто на своечасную преграду, а на самое, что ни на есть разумное сопротивление.

В нашем случае, имеется в виде беседа на брёвнах, тем самым разумным сопротивлением стал штаб-ротмистр, при звуке имени Дыня взявший сослуживца за локоток, да и пребольно сдавивший оный, дозволяя благородному негодованию на короткий миг отразиться на лице, но не показаться во «всей красе» в словах и поступках.

Подметил ли Кирилла Антонович ту перемену в поведении прапорщика? Без сомнения! Надеялся ли помещик, что Модест Павлович сумеет погасить вспыхнувшее чувство ярости Вальдемара Стефановича? Нет, не надеялся, поскольку был совершенно в том уверен. И отчего вообще приключилась подобная неразбериха в финале беседы? Да оттого, что господин Лозинец был ещё новичком, так сказать недавно призванным на службу, чтобы понять уже сложившиеся отношения между нашими друзьями – сперва надлежит всё, что возможно проверить и обдумать, и лишь затем предлагать к рассмотрению своим коллегам выводы, и обсуждать дальнейшие действия.

Пусть и сильное, однако же сотворённое товарищеской рукою сдавливание локтя донесло до поручика ту самую мысль, что описана немного выше. И утвердительно-успокаивающий наклон головы Модеста Павловича если не полностью убедил Вальдемара Стефановича в неразумности гневаться, то заставил его взять себя в руки наверняка.

Хотя, при всём успокоительно-успокаивающе написанном об этом едва не случившемся инциденте, было, всё-таки, одно действие, имеющее весьма и весьма настораживающий подтекст – взгляд на удаляющегося помещика, намеревавшегося пригласить Дыню к мужчинам в баню.

Лишь пара десятков ударов костяшками перстов по двери заставили обитателя небольшого флигелька подать голос.

--Кто?

--Отворите, будьте добры! Это я, Кирилла Антонович, недавний ваш гость.

Дверь отворилась, и в образовавшийся просвет выглянула девица, прозванная Дыней.

--Надо чего? – Спросила она, застёгивая ворот простенькой блузки.

--Без нужды не пришёл бы! Я намереваюсь поговорить с тобою внутри.

--А если ….

--Я, милая моя, не самый ярый поборник нравственности, поэтому от тебя мне нужна только помощь, и о ней я стану говорить в доме. Если у тебя гость, то он подождёт, поскольку мой разговор ждать не может. И твоему гостю ничего не будет, если не станет подслушивать. Отпусти дверь, я вхожу!

Согласитесь, что никаким иным словцом, кроме «странный», девица не могла назвать этого господина, бесцеремонно вторгшегося в дом, даже не поинтересовавшись, куда ему пройти для беседы.

--Я одна, - зачем-то сказала Дыня, провожая взглядом помещика.

--Чего от меня нужно-то? – Спросила девица, занимая позицию напротив Кириллы Антоновича, который, в свою очередь, остановился у кухонного стола.

--Вальдемар Стефанович распорядился истопить баню. Надо, чтобы ты пришла.

--Чего? – Не то вскрикнула, не то прорычала Дыня. – Чего ты себе там надумал? Если тебя принял тут ….

--Через час с четвертью будет в самый раз.

--А, ну-ка, недавний гость, выметайся отседова! Ишь, чего удумал! Пошёл ….

--Ты ещё нож возьми, будешь убедительнее смотреться, - невозмутимо сказал помещик, и подтолкнул перстом лежащий на столе кухонный резак.

Это было сочтено наглостью самой высшей пробы, и для достойного отпора этому … этому … ладно, после будет найдено для него определение! Одним словом, для отпора и достойного ответа девица замолкла, набирая в грудь воздух. И этой паузой воспользовался Кирилла Антонович, также спокойно проговорив.

--Это ведь ты пользовала Модеста Павловича после ранения?

--Ага, теперь ты хочешь, чтобы я ….

--Да, я хочу, чтобы ты собрала всю свою коллекцию микстур, настоек, порошков, бинтов и прочей фармацевтической премудрости, и пришла в баню, где ещё раз осмотришь моего друга. Для всех – ты смотришь, хорошо ли заживают его раны. Для меня ты внимательно его осматриваешь, и стараешься определить, не появилось на его теле новых ссадин, новых ушибов или … даже не знаю, чего ещё не появилось ли. Ты ведь сможешь разобраться, где вчерашний ушиб, а где ушиб недельной давности?

--Да … смогу, - так ещё никто не сбивал с толку Дыню, чтобы она, скорая, и весьма дерзкая на язык, еле смогла выдавить из себя только эту пару слов.

--Далее, ты будешь с Модестом Павловичем предупредительно-настойчивой, как и надлежит лекарю, пользующему выздоравливающего пациента. Всё, что подметишь из перечисленного мною, запомнишь, но виду не подашь. Результат осмотра должен знать только я. У тебя есть квас?

--Да, хотите?

--Нет, не хочу! Но, коли кто спросит, почему я так долго у тебя был, ответишь, что просил осмотреть моего друга и долго отказывался от питья. Через час и … десять минут будь в бане, и не позабудь о моей просьбе. Не провожай.



                В ПОДЗЕМЕЛЬЕ.


При иных обстоятельствах, сочленённых в нечто подобное, при ином, так сказать, раскладе карт на руках игроков (что-то частенько карточные азартности стали случаться в качестве дополнений), Карл Францевич крепенько задумался бы, как вести себя с человеком, у коего иммунитет выстрелил всем годичным запасом секретов из желёз, да так, что понадобилось увлажнять кожу столь отвратительно пахнущим потом.

Такое, в обычай, творится с людьми, которые скоро и, как показывали исследования, слишком уж надолго попадают в состояние, в коем самогубство и смертоубийство ближнего перестают быть греховными деяниями, а становятся неким избавлением от выше упомянутого затуманенного состояния и рассудка, и тела, как такового.

Теперь же вообразите себе внутренний трепет гоф-медика, понимающего греховную составляющую нависшей над ним некрасивой дамы, понимающего последствия, могущие возникнуть при звуке любого произносимого словца с самым безобидным смыслом.

Понимая всё перечисленное, и ни на миг не забывая о трёх здоровенных тенорах, облепивших стол и только и ждущих взмаха руки регента, дабы начать творить повод для пения поминальной мессы доктор, повторюсь, что совсем при иных обстоятельствах и розданных картах (да чёрт бы побрал эти карты!) крепко призадумался бы о способе выбраться из этой комнаты любым макаром, который только может прийти в голову! Но, не в этот раз.

Да, уж, никак не в этот раз надлежит слушать шальные и боязливые мыслишки, а следует неукоснительно следовать наставлению Инессы, которая была столь конкретна в выражениях, столь же и убедительна.

Но, как ни крути, думать и поступать суть вещи разные, и выбор меж ними не прост, тем паче, не имея под рукою советчика. И Карл Францевич решает, мысленно осенив себя крестным знамением, начать проговаривать те слова, что проплывают перед его взором почти так же явно, как явен написанные на бумаге текст. И начал доктор говорить такое.

--А что вам за дело до моего имени? Вон, сосед ваш, признал меня, словно знакомца, у него и спросите. Или это был риторический вопрос? Тогда на него вовсе ответа не существует. Вы, милейшая дама, представления не имеете, чего хотите. А задай вы это вопрос, то я бы ответил, что то, что я могу вам дать чего-то стоит. И цену я озвучил.

Ладонь, которая служила опорой этому дамскому телу, не убираясь со стола попыталась сжаться в кулак. Её-Богу, у этой, уже теперь фурии, будь ногти хоть на один разряд крепче, она бы оставила на столешнице четыре глубокие борозды и по фунту стружек под каждым ногтем. Вот какая злость бушевала всего лишь в десяти дюймах от гоф-медика.

--Вижу, что продолжать беседу никто не желает. Оно и неудивительно, раз среди вас четверых только один мужик, да и то по характеру, а не по полагающимся признакам. Тогда, дамы, ступайте к себе в светёлку, мне с мужчиной поговорить надо!

--Эй, ты, кобылий акушер, - едва не фальцетом заговорил сосед дамы, - как для покойника ты шибко разговорился! Тебе было велено писать, стало быть будешь писать! Будет велено плясать, дык до колен в пляске ноги сотрёшь!

--Простите, одну минуточку, - Карл Францевич и сам не понял, что то, что он говорит есть продолжением видимого только одному ему текста, или по собственной прихоти он начинает юродствовать в невесть откуда навалившемся кураже, - сейчас … нет, не страшно, вот просто никак не страшно! Кто следующий попугать? Прошу, не стесняйтесь!

Это куда же вас, дорогой, и пока ещё живой доктор, несёт-то, а! Просто встаньте со стула, разбегитесь, да и тресните головою о стену! Ведь результатом такого глумления может оказаться такой же смертельный исход, только путь к нему станет намного дольше, чем от стула до стены. Тем более, что детина, который выводил доктора из камеры, Самсон, кажется, извлёк из-за пазухи устрашающего вида самодельный нож.

--Хорошо, подайте перо, я напишу то, что вам, вероятно, поможет.

Не долго скользило перо по бумаге, а когда оно упало на стол, гоф-медик оттолкнул от себя на четверть исписанный лист, и сказал голосом совершенно иного человека.

--Это четверостишье появится в завтрашнем журнале, под редакцией Евгоса Поцелуева, на третьей странице в фельетоне «Хулиганы».

                «И имя громкое, и – пошлость,
                Пускай не удивляют васъ.
                Ведь отъ шампанского бутылка
                Порой хранитъ обычный квасъ.»

Ты, любитель танцев до колен, в два часа пополудни попадёшь под телегу с навозом. У тебя будет сломана левая рука и надорвано левое же ухо. Завтра ….

--А ежели этот акушер самолично стих … того … сочинил, да и в газетку … того, тиснул, а? Так и я предсказывать могу.

--Ты представь, Влас, - заговорил Карл Францевич с мужиком, словно с мало разумным дитём, - а если бы меня не сегодня, а завтра привели бы к тебе на беседу? Как быть со стихами? Отправить их во все газеты на целый месяц вперёд в ожидании, пока вы убьёте офицера, и похи ….

--То не мы!

--А кто? – Быстро, насколько позволял речевой аппарат, выстрелил вопросом доктор.

--То дитя… , - не удержался Влас, за что получил увесистую оплеуху от не перестававшей скверно пахнуть дамы.

--Что ты рот раззявил, убогий? Не видишь, что он тебя, как телка водит? А ты, кто бы ты там ни был ….

--Это уже не интересно, -ледяным голосом сбил напор дамы Карл Францевич, - теперь запоминайте! Тот человек, которому Самсон изуродовал ногу, слишком слаб, чтобы хоть что-то делать, поэтому он передал мне половину своих знаний и способностей. Чтобы заставить меня написать письмо можете убить его, или продолжить терзать его, вам ведь это так нравится! И в этом случае он ослабнет окончательно, и помочь вам уже не сможет. Можете прибить меня, тогда без моей половины его силы он окажется бесполезен, как и вы все вместе взятые, и как я без его половины. Попробуешь засомневаться, Влас? Вообще-то ты, из-за малости ума, можешь предложить, чтобы он снова забрал у меня его же половину. Только он, с оставшейся него частью, едва управляется, а целая его просто изведёт. Пробовать станете? То-то! Я уже перечислял, что надлежит принести для первичной обработки раны. Ещё принесёте воды и еды, и будете со всем тщанием молиться своим отсечённым органам, чтобы я его выходил, хотя бы за неделю. Будет так, как я сказал! Никаких писем никому писать не собираюсь, даже не мечтайте! Да, едва не позабыл! Убиенного вами извозчика уберите из нашей конуры, и принесите пару топчанов. На этом – всё! Самсон, веди меня обратно, и не затягивай с медикаментами и едой!

-Я не верю ему, - как только увели доктора, тут же пропел тенор, сидевший по соседству с дамой. – Как-то хитрО выходит у них -  половину взял, половину отдал, а ты и трогать его не моги! Не, не верю!

--А кроме «верю-не-верю» есть что сказать?

«Сосед» зло отмахнулся от дамы.

--Вот, писульку оставил, проверь, говорит, - и потянулся за бумажкой, да не успел. Аки ястреб на полёвку дама бросила свою руку на листок, схватила его, и, как будто, втянула в себя руку с добычей.

--Влас, и ты, Захар, принесите ему всё, что он сказал, не подзабыли, что надо?

--Так он же написал … на той бумажке ….

--Сама знаю! Ничего, до завтрева обождём, поглядим, чего он наболтал. Ежели чего не так, то ввечеру от шибко пожалеет о сегодняшнем разговоре. Ступайте, да Бога не забывайте! Дал же Господь помощничков!


                НА СВОБОДЕ.


Холодный квас, выпиваемый с шумным кряхтением, после короткого благостного отдыха сменился чаем с мёдом. Эта противуположность холодного и горячего пробудила аппетит, тут же утолённый домашними блюдами под довольно крепкий напиток, который в достатке был изготовлен погибшим поручиком Дороховским, царствие ему небесное.

За едой и за винцом потекли разговоры, пустые, как и полагается в начале застолья. И лишь немного позже, когда испитое зелье потребовало от господ многословного изложения простейших истин и чрезмерной жестикуляции при вопрошении, пришёл черёд поговорить о важном.

Со стороны было интересно наблюдать за сумбурными движениями рук, плеч и некоторых мимических лицевых мускулов, кои, по мнению вопрошающего, во сто крат усиливали смысловую значимость произносимого набора междометий и существенно повышали понимаемость вопроса собеседником.

И это продлилось не долго, уступив место так называемому «хмельному отрезвлению», когда числом жесты уменьшились, речь стала здравовыражаемой, а сами вопросы превратились в самые важные, самые настойчивые и самые запрещённые к оставлению без ответа.

--А знаете, Кирилла Антонович, я даже заподозрил вас в некоей нечистоплотности по отношению к Дыне! Да-да, Кирилла Антонович, так и было! И хочу нижайше просить прощения за то, что так подумал! Но, я же не за спиною у вас судачу, я прямо вам в глаза … да, и перед свидетелем … Модест, так было, да? Это же ты меня остановил, мол он, пардон, вы, Кирилла Антонович, не из той породы, чтобы вот так, по прихоти и девицу в баньку … так было, Модест? Чего молчишь? Ну, и … о чём я? А, да! Так я Модесту и говорю …  не то? А с чего я начал? А, да! Верно-верно! Так я, Кирилла Антонович, прямо вам в глаза, да при свидетеле …. Ладно, Модест, о тебе ни слова! Всё, я понял! Да, так в глаза и скажу – да, и думал такое, что вы эдакий фрукт, и говорил такое … верно, Модест? Я же … а, помню! И вот в глаза … и думал, и говорил, и признаю, что сильно ошибался в вас, и в глаза приношу свои глубочайшие извинения! Надеюсь быть прощённым! И я, если хотите знать, могу не только при Модесте, который самый благородный из всех, кого … но и при любых людях … хотите, позовём Дыню, и при ней я извинюсь … хотите? Нет, вы хотите, или нет? Вот, глядите! Эй, есть там … Ды … что? Я прощён? Вы странно-благородный … нет, вы, без сомнения, благородный человек, но для меня пока странный. Вот, и Модест сказал, что вы такой, какой есть, и вас сперва понять надобно, а после уж и странным величать. А когда вас поймёшь, то никак иначе, как Кирилла Антонович звать не доведётся потому, что вы, как отозвался Модест … что значит «не то»? Я не за спиною шу-шу-шу, как некоторые, я прямо в глаза спрашиваю: «А на кой ляд мы станем отпускать наших пленников, а?» Это, кстати, была ваша … ваше предложение, вот … предлагайте до конца!

Молчавший во время сего монолога штаб-ротмистр только свёл плечи в такой манере, словно намеревался тем сказать: «Вы же понимаете, откуда вся эта сумбурная словоохотливость, и не станете огорчаться из-за этого?».

Помещик всё и так понял, поскольку только что был назван благородным человеком, хотя таковы в действительности и являлся. Потому и на вопрос, и на извиняющийся жест друга ответствовал так.

--Я, Вальдемар Стефанович, и не думал оскорбляться вашим сменившемся мнением о моей персоне. Кроме того, я не нахожу причин, кои понуждают вас приносить извинения. Вы поступили так, как я и сам поступил бы в отношении любого иного человека, а именно – поступил бы так же порядочно, как и вы. Но, поскольку извинения принесены, то они требуют сообразного ответа. Я принимаю ваши извинения, и приношу вам свои за то, что позволил сомнению закрасться в ваши мысли. Уверяю вас, что более ничего подобного не будет мною сделано. Теперь о вашем вопросе, касающимся моего предложения. Причина первая, по которой я предлагаю отпустить пленников. Вообразите, что некоего господина укусила собака. Да-да-да, я понимаю, что приводимый пример не соизмерим со случившимся, но как абстрактный взгляд, иллюстрирующий мою мысль, он подходит вполне.

Помещик поглядел на Модеста Павловича, словно ища поддержки. Нет, в самом деле, помещик, даже не отбрасывая специфические последствия испитого винца, отдавал себе отчёт в некоторой сложности произносимых фраз, доходивших до сознания прапорщика либо со временем, либо с повтором. Но Кирилла Антонович уже оседлал своего велеречивого конька, и слезать с оного на полном скаку не желал. Отчасти в том повинно и винцо.

Модест же Павлович малость успокаивающе и малость согласительно покивал головою, надеясь, что ежели то будет угодно Создателю, эта тема исчерпает себя ещё за столом, и благополучно сменится на иную.

--Скажите, - продолжил помещик, - стоит ли изолировать укусившего пса, или сделать довольно строгое внушение его хозяину? Тем более, что тот самый владелец собаки науськал животное на человека?

--Тут я с вами не соглашусь, до ….

--Я не закончил мысль, дорогой Вальдемар Стефанович.

--А, пардон, миль пардон, - заторопился со словами прапорщик Лозинец, и принялся разливать винцо по тоскующим от безделья фужерам.

--Мы берём ту собаку, и садим её на привязь! Всё, свершивший укус покаран! А тот господин, вы поняли о ком я, усмехнётся, и науськает на прежнего господина, что также был упоминаем, иного пса. И таковых псов, у господина, целая псарня! Что будет важным – изловить ещё одну кусучую тварь, да содержать её, пусть и на привязи, либо вовсе прекратить эксцессы с кусанием, повлияв на хозяина собак?
Штаб-ротмистр, только-только опрокинув содержимое фужера в рот, но не успев оное проглотить, легонько толкнул прапорщика в бок и, направляя указующий перст правицы на друга, активно закивал, проглатывая при том по толике винца, не позволявшего сказать то же самое словами.

--Другая причина содержит хоть и малую, но надежду, что доставленные к вокзалу пленники укажут на того, кто отдавал им приказы. Хочу напомнить, что все трое назвали одно и то же имя.

--Допускаю, что смысл в этом есть, - рисуя в воздухе затейливые узоры столовым ножом проговорил Вальдемар Стефанович, - а ну как они сговорятся, и назовут по тому же сговору первого попавшегося им на глаза?

--О том, что они будут отпущены лишь при условии предъявления нам Дайтса, пленники узнают по приезде на вокзал. И ехать они должны в разных пролётках, да с охраной.

Теперь понравившаяся мысль принудила прапорщика в точности повторить трюк Модеста Павловича – перстом на помещика, уважительно-согласительное кивание и, к сожалению, не лёгонький толчок соседа, а удар локтем средней силы. От неожиданности штаб-ротмистр выронил вилку.

--Пардон, тут есть другая, подать? И всё же, Кирилла Антонович, я хочу сказать ….

--Я не закончил. Причина третья, весьма для вас существенная. Отпущенные пленники мигом попадут под подозрение в измене, понимаете меня? Никто не поверит их уверениям, что их отпустили просто так. Никто не поверит, что они не выдали того самого хозяина псарни, который так избегает попадаться нам на глаза. И, как результат, ещё в дороге, после опроса, или самого настоящего допроса, их … э-э … казнят. Пусть и не как предателей, а как людей, потерявших доверие.

--Это будет означать, что накажут вместо меня, так?

--Да, думаю, что именно это и значит.

--Сейчас, - как-то уж очень увлечённо сказал прапорщик Лозинец, и быстро наполнил фужеры, - скажите, а детально эту операцию вы уже успели продумать?

--Нет, не продумал, а только собрался обсудить с вами мои дилетантские намётки, появившиеся совсем недавно.

Модест Павлович снова толкнул соседа, и представил его вниманию целую комбинацию из жестов, ухмылки, гримасы и шумного выдоха. Суммой сего, почти танцевального па, должна была стать мысль следующего наполнения: «Ну, что я тебе говорил?!»


                В ПОДЗЕМЕЛЬЕ.


--Воды принёс, хлебушка и сыра тоже …, - это бубнил тюремщик Самсон, загибая громадные пальцы на чудовищно громадной ладони, - из аптеки доставил и … всё! В четыре часа им обед. А, ещё лук надобен … вот к обеду и получат! Теперь – точно всё! Где все наши ходют?

Мужик сидел за столом и от скуки стучал своим ножом по столешнице, удерживая оный, как барабанную палочку. Всё походило на то, что Самсон напевал какие-то песенки, аккомпанируя себе страшным оружием.

О! Вот и шаги послышались! Постукивание прекратилось, нож нырнул за пазуху, на лице появился вид равнодушного ко всему человека.

В комнату вбежал Захар, обгоняя плетущегося Власа.

--А это – как? – Подумал Самсон, - пришли обое, а шагов, как от одного. Кто-то подкрадывался?

--Сидишь? Корни ещё не пустил? Ну-ко, отворяй их, я им покажу, как врать! Я же ещё вчера говорил, что не верю им! Говорил? Кто мне поверил? Влас? Ты? Зинка? Кто? Я половину дня по городу, аки Савраска, и что? А то, что соврамши этот собачий доктор, соврал, как есть! А ты его тута кормом потчуешь! Не хотите ли водицы? А откушать не желаете? Отворяй, говорю!

--А кто тебя тута в старшие произвёл? Чего раскомандовался? – Равнодушно к взвизгиваниям Захара спросил тюремщик.

--Ты поговори мне тута! Ишь! Ну-ко, ключ отдай!

--Охолонь, Захар, - миролюбиво сказал Влас, и пододвинул свой табурет к столу. – Присядь, поговорим.

--И ты туда же, Иуда! – Закипел мужик, и пнул выставленный табурет, да так, что тот отлетел и сильно ударил по ноге миролюбивого Власа.

--Ты чего творишь, аспид? Тридцать поклонов и прощения проси, не то ….

--«Не то» что? Ключ мне отдай!

--Угомонись, бесноватый, по-хорошему говорю, угомонись!

--Это я бесноватый?! Ах, ты ….

Перегнувшись через стол Захар схватил Самсона за грудки, и сильно потянул на себя. Да-а, при здоровье-то был не только тюремщик в этой компании, тут крепышей хватало.

Завязалось то, что на деревенских свадьбах называется «мужички резвятся». Захваты за что попало, удары по чему попало, хрип, ругань, злость … «резвятся мужички».
Самсон оказался то ли сильнее, то ли ловчее. Он обхватил ручищами Захара так, что тот перестал дышать, и выпучил глаза, а после просто так взял, да и сбросил со стола (и с себя, понятное дело) соперника на пол, разбив им, Захаром, злосчастный табурет.

А далее, не проявляя поспешности явный фаворит этой схватки слез со стола, наклонился над лежащим, схватил его за ухо, приподнял и треснул кулачищем по лицу Захара, сморщенный от боли.

Удар, спешу доложить, вышел на славу! Кулак Самсона в аккурат вместился меж бровей и нижней челюстью, отчего сразу стряслись два события – резко потекла кровь и случилась анестезия. Всего тела сразу.

Не успел тюремщик поинтересоваться у Власа о его ноге, как в комнату вошла дама, она же Зинка Полухина, в девичестве Кускова.

--Эттто … что такое? – Именно так она не спросила, а натурально проскрипела.

--Как петухи сцепились! Чего не поделили? – Продолжала она скрипеть. – Ежели из-за бабы, то я поняла бы, так вам нечем баб радовать-то! Олухи! Влас, подыми-ка Захара … и водицей окропи … эй, ты как? Захар!

Со знанием дела Зинка застучала увесистыми пощёчинами по окровавленному лицу мужика.

--Всё-всё, остынь, довольно уж, - забормотал пришедший в себя Захар.

--Как чувствуешь себя? – Скорее оттого, что так положено, а не из сострадания спросила дама.

--Будто меня телега переехала. И рука … вот … шибко болит.

--Рука … а ухо …. Что с ухом?! Кто тебе его? Самсон, ты ему ухо оторвал! Ты … ты … у тебя вместо мозгов навоз! Сколько вам годков-то, а? Чего сцепились?

Тюремщик, отвернувшись от верещавшей бабы, участвовать в разговоре не собирался, а вот Захар, достав из кармана уже не сложенный, а скомканный журнал, развернул его на столе и той рукой, что не болела, хлопнул по странице.

--Брешет твой акушер, брешет! Вот третий лист, где стих? – Кривясь от боли, тем не менее строго вопрошал избитый.

--Ты не сори кровью-то, - сказала Зинка, и перелистала журнал, начиная с первой страницы. – Тебе, Захар, не орать на доктора надоть, а просить его, чтобы тебя подлечили. Стих вот он, на третьей странице, а не на третьем листе.

--Как так?

--А так, что лист-то один, а стороны у него две. Стало быть, у одного листа две страницы.

--И … теперь … чего?

--Уже ничего, окромя того, что у тебя вместо головы кочан капустный, и телега по тебе проехала.

--С навозом, - постучал себе по голове Влас, и снова принялся тереть ушибленную табуретом ногу.

Самсон, не поворачиваясь к беседующим, замурлыкал что-то для себя знакомое.

Зинка обвела глазами место кровавого побоища, забрала со стола журнал, и сказала.

--Послал же мне Господь помощничков!


                НА ПОВЕРХНОСТИ.


Вопрос с пленными разрешился без долгих разговоров, убеждений и схоластических перепитий, вызванных вызвать воедино будущее отпущение грехов на Страшном Суде и порыв благородного прощения английцев ныне. Как знать, было бы это аргументом в беседе с прапорщиком Лозинцом, как, простят меня читатели за такую формулировку, с хозяином то ли служащих инженерной службы Индо-Европейского телеграфа, то ли бойцов отряда ликвидации заморской армии аглицкой национальности.

А раз так, то и переходим к иным событиям и к иным разговорам того дня, коему тянуться суждено было ещё пять часов до наступления темноты.

Потерявший интерес к выпивке и к еде, помещик приглядывался к офицерам, и прислушивался к их застольному разговору.

И вот, в ближайший перерыв в беседе, когда Вальдемар Стефанович испросил у штаб-ротмистра тишины, дабы «не дать остыть фужерам», Кирилла Антонович задал вопрос, который по мнению автора должен был быть задан ещё сутки тому.

--Вальдемар Стефанович, простите, что отвлекаю, но не могу отделаться от мысли, что вы чем-то обеспокоены, что-то явно не договариваете. Может … нет, благодарю, не наливайте! Может решитесь облегчить душу, да и поведаете нам, что у вас на уме, по ком печаль и чем сердце успокоится?

Прапорщик замер, медленно переводя глаза от фужера до помещика. Он не понимал, правда не понимал, о чём таком вопрошает Кирилла Антонович. Недопониманий уже нет, остальное … остальное уже либо прошло, либо ещё не наступило, чего же хочет … ну, разве что … но, это может … или не может?

--Я затрудняюсь определить своё беспокойство с точностью до третьей цифири после запятой. (Кирилла Антонович мысленно зааплодировал такой строго-изящной фразу, кою хотел бы иметь в своём распоряжении). Может, вон то, - господин Лозинец подбородком указал на несовершенный мир за окошком, - где с ума сошедшие почитатели Маркса и остального Бакунина бредят революцией? Или … да пошло оно всё! А знаете, вы правы, мне есть что беспокоить … пардон, есть причина для вопроса. А что с Калом Францевичем? Почему мы тут, как патриции прозябаем в роскоши, - широкий жест освятил комнату, где сидели господа, а по тому, как долго осеняющая длань висела в воздухе, в реестр роскошностей попали остальные три комнаты этого дома, подворье с пристройками и лежащим хламом и небольшая часть Симферополя, примерно от кончика ладони и до рынка на Садовой улице, - а он где? Его же надлежит искать! Не бросили же вы его этим … на произвол собачий?

--И нам надо было подумать об этом прежде, да и посвятить вас в наши с Модестом Павловичем планы. Дело обстоит ….

--Позволите мне, Кирилла Антонович? – Уверенно удерживая за тонкую ножку наполненный до краёв фужер предложил Модест Павлович, - я … мы с Кириллой Антоновичем расцениваем … нет, мы, разумеется, переживаем и очень, это наш друг! Но представь, что его похитили те, кого мы ищем? Представил? Нет, не вижу, представь явственней! Ну … так себе представление, вот, про Дыню так представил, что я едва тебя уд … нет, извиняться не надо, это уже было! Просто сиди и представляй, как умеешь. Ну, да, приблизительно так, да согласен … и слушай, что доктор не похищен, а заслан к врагу! Понимаешь? Как беда для Карла Францевича обернулась для нас удачей! Им-то, - свободною рукою штаб-ротмистр отметил уже занятую предыдущим оратором часть губернского города, - нужен Кирилла Антонович, либо я … но не обо мне речь, а раз так, то они станут держать Карла в целости, чтобы как-то, - выражение «как-то» потребовало зрительного представления, для чего малость скривив губы, Модест Павлович покрутил ладошкой, в коей был фужер. Подробности такого жестикулирования понятны любому, и посему речь штаб-ротмистра продолжается, - вы … плеснулось … нет, у них, кстати, как-то делание нас выкурить из-под твоей охраны. Силком они не станут нас … того, а вот хитростью, это – пожалуйста! И тут как в рулетке – могли бы спереть Кириллу Антоновича, меня или … нет, больше никого, понимаешь? А они, вот те самые, должны показаться нам любым макаром, понимаешь? Посыльного ли прислать, письмецо ли подбросить … мало ли что у них в головах? Я тебе так скажу, не похить они доктора, нам пришлось бы искать лазейку, чтобы попасть в их гадюшник, а они тут сами – оп-ля! И сцапали совсем не глупого, а гоф-медика! Понял? Я всё верно?

Получив утверждение помещика, Модест Павлович позволил наполнить свой кубок, удерживаемый за тонкую ножку.

--Это, доложу я вам, уже чистая стратегия, - уважительно сказал Вальдемар Стефанович, м довольно оригинально ответил на стук в дверь. Он просто приглашающе помахал рукою.

Стук повторился.

--Они что, не слышат? Я же … войди!

В комнату, если не строевым шагом, то точно походным вошёл Зинка. Остановился перед столом, оглядел присутствующих, что-то прикинул в голове, затем кивнул и … остался стоять молча.

--Голоден? - Спросил прапорщик?

--Та … есть немного.

--Садись … нет-нет, туда не садись, то Германа любимое место … было. Рядом садись. Что у тебя?

--Я … после поем, тут ….

--Понял, - кивая сказал Вальдемар Стефанович, - при них можно всё. Докладывай!

--Приехал Гришка … ну, Свистунов который, помните?

--Он здесь? Увижу – вспомню … а, нет, представлю! - Прапорщик толкнул Модеста Павловича локтем, и рассмеялся. – Тут … нет, ничего, продолжай.

--Он говорит, что уж четыре дня только и делает, что катает своих соседей. Говорит, они странные. Деньги у них есть, а ездют по городу без смысла. Или с кем встречи делают.

--И что тут странного?

--А то, что рядом с Гришкой живут татары, а с другого боку стоит хата, и на ладан дышит. Она пустует давно, и там никто … так те соседи прям от той хаты и выходят к Гришкиной телеге. Я … тут сам ….

--Не тяни!

--Я Матвея туда направил, без разрешения. А по правилам ….

--Стоп! Отвечать быстро – место около Гришкиного дома подозрительно?

--Да.

--Какое тебе разрешение нужно для верного поступка?

--Ну, всё-таки ….

--Ладно, зови Гришку, и сам садись к столу, молодым голодным быть не годится.

Когда в комнату вошёл извозчик Кирилла Антонович и Модест Павлович сразу поняли, кто был прототипом для прапорщика, когда он отправлялся спасать приезжих. Та же борода клочьями и те же взъерошенные космы.

--Да, вспомнил, Свистунов Григорий, это у тебя в прошлом году жена ….

--Да, Вальдемар Стефанович, благодарю за то, что ….

--Тихо! – Рявкнул прапорщик, и показал глазами на сидевших за столом. – Господа по транспортному делу приехали из столицы, а из-за тебя они подумают, что я понуждаю вас быть моими должниками. Что у тебя с соседями?

--Не пойму! В той халупе курей держать страшно, от их кудахтанья она развалится за день, а те трое, что сказались соседями, туды кажен день, и оттудова кажное утро. Со мной не торгуются, деньга у них водится, так чего в халупе сидеть, и бояться, что тебя придавит потолок. Ходют в чистой одежде, а в халупе пылищи на палец! Как так?

--Интересно, что ещё скажешь?

--А вот накануне того … когда тута … ну ….

--Да, понял я, понял.

--Ага, их трое было, и на другой день тож, а последние дни двое, но ездют по одиночке. Все стрижены под горшок, бородаты, а ихняя баба страшна, как … жуть одна, и всё! У её глазья вот тут, - Григорий показал себе на виски, - подбородка отродясь не бывало, а голос, как не смазанная дверь скрипит. А вчера один, тот, который кажен день меня берёт, по городу меня гонял, какой-то журнал искал. А как нашёл, так злющий стал, как пёс, ей-Богу! Всю дорогу говорил, что тот кобылий … этот … акушер, вот, допрыгался! А сёдня он вышел, ну, смехота, рука перевязана, на шее висит, и ухо прибинтовано. Я же говорю, в тот дом курей страшно запускать, а они … вот что-то, видать, и отвалилось.

--Это интересно, ты почему приехал? Они сегодня тебя брать не станут?

--Не, сказывали, что до завтрева они никуда, а с утреца на мне снова поедут.

--Ты, Григорий, вот что. Ты вози их, соглашайся, если станут просить обождать.

--Так, ить, я им говорю, за ожидание отдельно платить надобно, а они и не хмыкнули, заплатили. Так, что ….

--Хорошо! Вози, слушай, что говорят, сам в разговоры не лезь, понял? Эдаким простачком притворись, ладно? И не приезжай сюда, сыщешь Матвея, помнишь его? Он где-то около твоего дома будет. Сыщешь, и скажешь, что есть новость, тогда он к тебе Зинку пришлёт. И всё-таки, Григорий, почему ты вчера не приехал, или, скажем, завтра? Что сегодня ты узнал такого, что сразу счёл важным?

--Так я ж говорю, один из них сёдня вышел перевязанный!

--Я не понимаю, но всё равно спрошу – а что с того, что он перевязанный?

--Ну, Вальдемар Стефанович, как же ты не понял-то, а? Он моего дома до ближайшего госпиталя, в котором всяких принимают, и таких, как сосед, версты четыре, никак не меньше!

--И?

--Что, и?

--Спокойно, Вальдемар, спокойно! От тебя до госпиталя далеко? И это странно?

--А то как жа! Чё он меня не нанял в таку даль-то? А ежели это его страшная баба бинтовала, то она должна в той лечебнице и прислуживать. Знаешь, как забинтовано? Залюбуешься, вот как! Ровненько, точно одёжа на дорогих куклах в витрине Живковича, что на Милионной. Кто его так?

Помещик и Модест Павлович переглянулись, и изо всех сил, ослабленных винцом, старались сохранить хотя бы внешнее спокойствие.

--Ты в Ночлежном переулке проживаешь?

--Не, то … когда ещё … теперь на Сенном. После того старого дома, где эти, мой рядом, значит.

--А скажите, Григорий, есть ли за тем заброшенным домом канава, или, скажем, ров?

--Какой там ров? Там цельный овраг через весь огород и … края не видать!

--А есть ли рядом что-то большое? К примеру фабрика, пакгауз, или ещё что-нибудь большое?

--Не, такого нет. Есть старые винные погреба купца Христофорова, а так ….

 --Вот, так вот, - сказал Кирилла Антонович, как только ушёл всклоченный извозчик, - новости сыплются, только успевай руки подставлять. Нам надо … - помещик оглядел господ офицеров, преисполненных хмельным куражом и готовностью действовать под музыку команды «шашки наголо!»

--… нет, завтра проведём штабное заседание. Зинка, проводи меня к тому макету, там я и заночую. Господа, утром жду вас сами знаете, где. Отправляйтесь спать, завтра нужны будут свежие головы и трезвые мысли. Доброй ночи!


                В ПОДЗЕМЕЛЬЕ.


--Ну, и как вы семя чувствуете, - позабыв о просьбе длинноименного, спросил Карл Францевич, завершив очередную перевязку.

Ответом было поднесение перстов ко лбу, движение уже не медленное и без посторонней помощи.

--Ах, простите, запамятовал! Сейчас … как вы ….

--Намного лучше, благодарю вас!

--Ещё раз благодарю, доктор, что вы меня пытаетесь излечить, но худо то, что вы теряете время, которое должно быть пользовано для иных задач.

--На завтра я приготовил список новых препаратов и надеюсь, что к концу недели вам объективно станет лучше.

--Это такая странная форма благодарности? Готов составить пари на мой сегодняшний ужин, что вам ваше здоровье нужно так же, как мне та Зинка Полухина в качестве супруги.

--Карл Францевич, у нас с вами уговор, если вы помните. Или подзабыли?

--Нет, помню – ничего не говорить не относящегося к делу тогда, когда мы беседуем головами. А позволительно ли мне будет спросить, когда я проговариваю слова старым дедовским способом, голова не участвует?

--Доктор, есть уговор, и вы согласились его исполнять, а над тонкостями, либо над верностью формулирования понятий поёрничаете после!

--Ох, и едкая вы штучка! Не в моих правилах напоминать о долгах и об очевидных вещах, но не удержусь, и напомню, что я, как ни как, обладаю половиной ваших знаний и такою же долею вашей силы, так что ….

--Вы сами видите, уважаемый Карл Францевич, что нарушение правил и уговоров суть привычное для вас занятие. И оно никогда не оборачивается для вас полезною стороною. Мне жаль вас расстраивать, но вы ничем не обладаете, даже теми долями, о коих вы говорили. Вы всего лишь хорошо поддаётесь гипнотическому воздействию. Это неприятная правда, но правда.

--Как же … так? Вы меня обманывали, чтобы мною, как ….

--Перестаньте! По первам, не забывайте, в какой ситуации мы с вами находимся. Во-вторых, я и впредь стану пользовать вас, как ярмарочного болванчика на верёвочке. Вы такое определение для себя придумали? В-третьих, нет универсального способа отдать хоть кому-либо силу и знание. Скажу больше – такое сделать невозможно! Этому можно попытаться научиться, что вы успешно не делаете, постоянно отвлекаясь на произнесение ничего в данный момент не значащих слов. В-четвёртых, ваш козырь не мистика, а храбрость и порядочность, кои ценны не менее, чем способность заглядывать в грядущее. В-пятых, ваши друзья делают ошибку, торопя события по вашему и моему освобождению. Торопят на двое суток. Если ваш Разумник не поймёт последних новостей, кои он только получил, то воины просто ринутся в атаку и погубят всё, что мы делаем в течение трёх лун. И, к тому же, они погибнут оба. В-шестых, если оценить вашу разговорчивость в не подходящий момент, и предположить невероятное, что вы хотите помочь друзьям и спастись самому, то и выход, и предложение суть едины – отвечать только на вопросы и играть роль болванчика. Это, кстати, часть обучения, которое вы уже начали.

--Нечто подобное я и предполагал. Однако, ради всего Святого, как они поверили моим словам о том, что у меня есть половина вашей мистики при том, что получить ту самую силу невозможно?

--Они слепо верят в слишком многое, не утруждаясь осмыслить чьи-то слова. Просто мы узнали их слабое место, и мы надавили на него.

--Мы – это ….

--Вы и я. Предлагаю вам в последний раз отвлекаться на стороннее. Или вы со мною, или благодарю за лечение, но далее я сам.

--Я перестал, и я с вами!

--Мне надо … подумать. Сегодня Зинка была у одного серьёзного человека, и передала ему весь разговор с вами, включая подробности о стихах и подводе с навозом. Не далее, чем через пару дней ей скажут, что весь этот разговор был мистификацией чистой воды, имеющим за цель оттянуть время. Теперь, Карл Францевич, я оценил вашу выдержку, оценил не заданный вами вопрос о том, время до какого события мы оттягиваем.

--Вы отвлекаетесь по пустякам, или уговор позабыли?

--И это оценил! Завтра ваши друзья разворошат муравейник, хотя и не поймут, что они сделали. И это будет верный ход Разумника, очень верный! Поэтому, когда сегодня вас отведут для беседы, вы скажете, что завтра в три часа пополудни интересующий их Кирилла Антонович будет идти на Екатерининской улице около лавки Хикмета. Их первая цель будет одна, и многое из желаемого можно решить и без написания письма. Запомнили? И ещё одно важное сообщение передашь только Зинке, и только для её ушей. Скажешь ей, чтобы её там и близко не было! Мол, у тебя предчувствия, которым ты не готов дать толкования. Карл Францевич, вы становитесь прилежным учеником! И напоследок скажешь своей несостоявшейся супруге, чтобы она спросила у своего знакомца о следующей троице. Напомнишь и ей, и остальным, что с теми медикаментами, которые ты и закажешь, в самое ближайшее время я буду готов сделать для них требуемое.

-Я всё передам, мне бы только не сорваться на многословность!

--Без «фонарей» я тебя не оставлю. Теперь мне надо отдохнуть. И тебе не помешает.