жисть, ты наша жисть...

                рассказ               
1.
   Огненный шар южного всё испепеляющего солнца немного скатился с верхотуры неба к закату. Жара  спала  и вымерший в обеденный зной не большой, затерявшийся в бескрайней степи городок, понемногу оживает.
  Во дворе на завалинке, под  высоким старинным, сложенном из самана и крытого камышом дома сидят белый как лунь розовощёкий, внушительного роста и телосложения старик  и лет четырнадцати мальчуган. В сторону улицы залаяла собака. Мальчуган метнулся за угол и вскоре вернулся с газетой в руках.
 - Это почтальонка.
 - Читай што пишут, - оживившись, сказал старик.
    Внук раскрыл газету, лениво пробежал взглядом по её заголовкам и протянул:
 - А ничего интересного, - протянул он звонким голоском, cвернул трубкой газету, глянул в неё, как в подзорную трубу на  песчаную косу, что белела вдали и   куда он каждодневно ходил за пресной водой, потом бросил газету на завалинку и  приготовился куда-нибудь исчезнуть. Но в это самое время,  мягким, каким - то плутоватым  голосом старик не то спросил внука, не то съязвил:
    - Што ж и про райскаю жисть не пишут? 
     Внук резко развернулся к деду, готовый что-то сказать на его обидные слова о жизни в социалистической Родине, но дед продолжил:
    - Там хорошо, там ешо лучше, а как куды ни кинеся...
    - А что? Разве не  правда, что хорошо живём? Разве в стране не улучшается жизнь? - Выпалил внук, - смотри: налоги отменили, хлеб на трудодни дают, из МТС тракторы в колхозы отдали, целину поднимают. Во! Скоро так заживём!...
   Выговорившись, и приободрившись уверенностью, что своими железными аргументами он доказал деду его не правоту. Но хитрющий упёртый дед спокойно, вроде бы даже соглашаясь с мнением внука, и в то же время, как-то хитро продолжая гнуть свою линию, почти на распев, протянул:
    - Да оно-то, вроде, и  т-а-а-к. Хоть бы уж. Сколько ж можно голодать-то…
    - Так война ж была! – Резко развернувшись к деду выпалил внук, - ты что? Забыл!?
  - Да не-е-т. Не забыл. Война ж и в четырнадцатом была. А опосля ниё  ешо и Гражданская. И засуха страшная была. Усё было. Ох, как тяжело ж было! Но кагда всё закончилось, значит, дали нам землицу, работать стали, всё и наладилось. А сичас?! Десять лет как войны нету, а голод.
   - Ни чего ты деда не понимаешь. Вот послушал бы ты нашего Ивана Степановича, тогда б так и не говорил.
   -  Да оно  понятно. Вы теперь все учёные, ... да голодранцы, - неожиданно съязвил старик.
    На это внук уже ни чего не ответил. Он прекрасно понимает, что дальше спорить с дедом бесполезно. Он вроде, как и соглашается с его доводами, а всё равно бубнит своё. Да и спорит он как -то не понятно. Вроде как бы и не с ним. Да ещё и насмехается на его неоспоримые доказательства.
   Парень притих, собираясь к своим друзьям. Вон уже поверх саманного забора показалась черная как смоль голова длинноногого соседа   Вовки Пугача, потом, подпрыгнувши, выглянул белобрысый  коротыш Толька.
   - Я, деда, пошёл.
   - Ступай, ступай, - уже с теплотой в голосе произнёс дед.
      Внук  шмыгнул за угол, а с завалинки донеслось:
   - О... хо-хо-хо-о-о! Жисть ты наша жисть, кагда ж ты похудшаеш ?...
  - Вот чудак! - размышляет внук, остановившись на мгновение  -  плохой жизни хочет. Старый уже. Совсем из ума выжил, как говорит бабушка.
2.
   Долгие годы непонятны были внуку дедовы рассуждения и присказки-желания плохой жизни. И только уже в зрелые годы, когда жизнь поучила кое-чему и его самого, стали понятными рассуждения, вся глубина филофского мышления его  прародителя.
   Дед не имел никакого образования. Кроме толстенной библии и еванглия не  прочёл ни одной книги. Но через его нелёгкую судьбу прошли войны и революции, коллективизация и индустриализация, засухи и голодовки. Все тяготы и лишения он испытал на своей шкуре и для понимания всего происходившего в нашей истории ему не нужны были школьные учителя и статьи в газетах.
   После революции и Гражданской войны большая его семья бедствовала.  В двадцать четвёртом дали землю и разрешили заводить хозяйство. Тогда деду было уже за пятьдесят, но был он ещё силён и крепок.  С тремя сыновьями выехали в степь. У подножия горы, которую венчают три  древних кургана, на юг раскинулась широкая долина. На сколько видел глаз, словно по морю, лёгкий ветерок гнал золотистые волны  косматой ковыли. В самой  низине долины, собирая с разных сторон ручьи, зеленела крутыми склонами балка. Два её русла были довольно глубоки и сочились родниками.
  У рукава, который впадал в балку с северной стороны и решили ставить хутор. Первым делом вырыли просторную землянку. Из камыша и собранного по балкам бурьяна соорудили для скота баз с навесом. Единственной лошадёнкой распахали несколько десятин земли, а там, где соединялись мокрые рукава балки, сообща с соседями соорудили небольшую плотину. По пологому северному склону балки вдоль ручья вскопали землю под огород.
   Так и жили, год от года ценой невероятных усилий и трудов, увеличивая хозяйство. Года через четыре у деда уже было пять коров, три пары быков, три  лошади, десятка четыре овец, много гусей, уток, кур. Обзавелись косилкой и молотилкой, немного приоделись. В несколько раз больше стали пахать пустовавшей земли. Сажали даже бахчу. Подросшие три сына, две его  и  приёмная дочери, стали хорошими помощниками в работе. Старшие уже стали создавать свои семьи и понемногу заводить своё хозяйство.
    Одним словом, жизнь, как и говаривал внуку дед, быстро налаживалась.
   Но в конце двадцатых, как выстрел,  слух крестьянина резануло слово “коллективизация.” Недоумевал крестьянин, зачем надо,  кто просил освобождать его от тяжелых  трудов и бесконечной думы - заботы о дне насущном.  Тяжел был хлеб крестьянский, но как иначе в тех условиях можно было обеспечить нормальную, достойную жизнь труженику?
   Шли годы. Люди в товариществах, потом в колхозах работали, но лучше чем прежде, их жизнь не становились.  Видел всё это дед, глубоко понимал корни всего происходившего и посмеивался над “граматеями” - преобразователями, бесконечными потоками  словословия хаявших прежнюю при царе “плохую” жизнь крестьян.  Хорошо или плохо жилось деду в прежние, доколхозные времена он знал и без учителей, газетчиков и прочих пропагандистов - агитаторов, не понимавших простой истины, что проживающая в хоромах канарейка не счастливее воробья. Она сыта, в тепле, но... в клетке.
    Тяжко пришлось деду после коллективизации. Его лишали права голоса. Давили непосильными налогами, одним из первых он был в списке на раскулачивание и высылку, но  колхозником он так ни когда и не был. Набожный, безграмотный, с виду простоватый мужик, он в том, не простом водовороте событий оказался человеком хитрым и изворотливым.
    Когда в самом начале коллективизации  комиссия по раскулачиванию во главе с питерским рабочим “двадцатитысячником” пришла на его двор описывать скот и имущество, сараи и баз были пусты. Заблаговременно дед отделил двоих сыновей и старшую дочь, естественно, переписавши на них инвентарь и скотину. Единственную коровёнку и лошадь он уже переписал на младшего неженатого сына моего отца.
  - Тут описывать нечего. Пошли дальше, - сказал председатель комиссии после проверки двора и дедовых бумаг.
    А всех остальных “подлежавших”, раскулачили и в тот же день подводами отправили на ближайшую станцию, где был сборный пункт. Потом в одну из ночей всех посадили в вагоны и увезли за Урал.
    - Посуди сам, - говаривал он -  в 905, во время ярмарки, оставшиеся дома одни дети подпалили в крайнем дворе стог соломы. Был сильный ветер, и весь наш порядок от проулка до ветряка сгорел. Погиб весь скот, сгорели дома и подворья, но остались хозяева. А добро, слава богу, мы нажили, дома и подворья отстроили. Ни у кого, ни чего не просили. Или вот в войну! Много, очень много народу перебило, перекалечило. Но это ж с каждого двора одного - двоих, а тут всех, под корень и старых и малых... Все сгинули. Все. Ни кто не вернулся, ни про кого, ни чего и не слышно... А какие хозяева были! Как люди работали! Ох-хо-хо-о-о!... Всё ж, что у них было не украдено, нажито было своим трудом.
  Всякий раз после этих слов дед тяжело вздыхал, крестился и долго молчал, погрузившись в свои нелёгкие воспоминания.
    Такое поведение деда, его мудрёная крестьянская философия его внуку очень долго были непонятны.
                А. Перепелятников