Проведите меня к нему

25 января - День рождения Владимира Высоцкого
______________________________________________
      
            
                  ПРОВЕДИТЕ МЕНЯ К НЕМУ

               
         Высоцкий был, кажется, способен голосом своим устраивать горные обвалы и землетрясения.Неизгладимое впечатление создаётся даже от магнитной ленты, с которой срывается оглушительный, странно чарующий голос. А если видеть, как он поёт  – наблюдать за мимикой и жестами – возникает эффект разорвавшейся бомбы, осколки от которой попадают в сердце слушающего.

       Однажды удалось мне и увидеть, и услышать  «разорвавшуюся бомбу». Это было зимою 1977 года во время студенческих каникул. Приехал в Москву и намылился на Таганку прорваться – дело почти безнадёжное, а всё-таки надежда теплилась.

       Был у меня тогда «волшебный ключ» – практически любую дверь в  театр мог открыть – студенческий билет Алтайского государственного института культуры, отделение театральной режиссуры. По такому билету в те годы можно было бесплатно смотреть спектакли – это входило в планы учебного процесса. «Волшебным ключом» я уже попользоваться и в Новосибирске, и в Мариинске, и в Кемерово, и даже в Ленинграде. И вот Москва, как много в этом звуке…

         А надо сказать, что зима в тот год в белокаменной рассиропилась так, что  на крышах сосульки сверкали – величиною с оглоблю. А я заявился в Москву при полном сибирском параде – хорошо утеплённые «лапти», косматая шапка, лохматый тулуп. Шагая по шумным проспектам, щедро посыпанным солью, которая когда-то съела Карфаген, сибиряк томился и потел. И одновременно веселился, вспоминая Велимира Хлебникова:

                Эх, молодчики-купчики,
                Ветерок в голове!
                В пугачевском тулупчике
                Я иду по Москве!

        Веселье моё поутихло, а вскоре и вовсе прокисло, когда увидел очередь на подступах к театру на Таганке – очередь длиннее мавзолейной.  А неподалёку от дверей театра толпа народа так была спрессована – даже с ломом раскалённым чёрта с два проломишься.

       Тут поневоле поверишь легендам и мифам о том, как дерзкие любители искусства попадали на Таганку по колодцам канализаций, по старым печным рукавам.  Говорят, один такой «печник» после третьего звонка пробрался в полутёмный зал и с большим удовольствием посмотрел первый акт. А когда в антракте включили в зале свет – слабонервные дамочки, увидев страхолюдину, в обморок попадали.

        Может, и мне придётся печными рукавами пробираться? Вон сколько жаждущих, страждущих.
       Но бог искусства Аполлон оказался милостив.

       Из кабинета администратора вышел я хоть и взопревший, зато с контрамаркой. Снял тулуп, держу в руках, любуюсь на огромную афишу и всё ещё поверить не могу, что скоро можно увидеть вот это: «Сергей Есенин. Пугачёв». Дальше – ряд фамилий, через которые глаза перепрыгивают и замирают там, где: «Хлопуша – Владимир Высоцкий».

       Текст поэмы Есенина был мне знаком – явление Хлопуши было ожидаемым.
       И всё-таки он появился внезапно.
      Хлопуша ворвался на сцену с такой невероятной яростью, точно там, за кулисами, его держали трое или четверо – удержать не смогли.

       Горящий глазами, хрипящий клокочущим горлом, полуголый, раскосмаченный, босой уральский каторжник,  сразу попадая в слепящие софиты и напоминая грохочущий горный обвал, Хлопуша в одну минуту собою вдруг заполнил всё сценическое пространство, затеняя, вытесняя всех остальных.

       Голой грудью навалившись на крупные звенья   стальной цепи – двое по бокам стоят и держат – Хлопуша,  отчаянно встряхивая головой,  зверовато скалясь начал выкрикивать, выхрипывать:

              Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
             Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
             Проведите, проведите меня  к нему,
             Я хочу видеть этого человека!..

      Каторжник рвался к тому человеку – всё крепче наваливался на цепь, грудь захлестнувшую  на уровне сердца, бьющегося, кажется, с такой кошмарной силой, что вот ещё немного и сердце перебьёт стальные звенья – и Хлопуша хлынет к  Пугачёву. Но нет.  Стальная цепь не поддавалась, и Хлопуша рухнул на колени, рухнул так, что доски дрогнули.

         Голос его казался на пределе – дальше некуда. Но это лишь казалось. Как самолёт, переходящий звуковой барьер, так и Высоцкий  – он вдруг ударил голосом запредельный силы:  так, наверно, камни могут закричать, когда им больно и невмоготу.

      Напрягая вены, сизыми верёвками набухшие на горле, и раскаляя сердце до инфаркта – за кулисами дежурили врачи – Хлопуша продолжал  с таким неистовством,  как будто у него две пары лёгких:
      
             Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
             Тучи с севера сыпались каменной грудой.
             Слава ему! Пусть он даже не Пётр!
             Чернь его любит за буйство и удаль...

       Голос Высоцкого шёл по спирали, только не вверх, а вниз – напоминая реактивный рёв пикирующего бомбардировщика:
 
             Я три дня и три ночи блуждал по тропАм,
             В солонце рыл глазами удачу,
             Ветер волосы мои, как солому, трепал
             И цепями дождя обмолачивал...

      Перед ним колыхались ни «цепи дождя» – настоящие цепи. Хлопуша свирепо откидывал их и неумолимо наползал на зрителей – сверху вниз по деревянному, гладко струганному  помосту, напоминающему лобное место, по краям которого стояли две  большие чурки с большими топорами, зловеще и совсем не театрально, а вполне натурально мерцающими при свете  софитов и прожекторов.

        Дальше стих Есенина сбивался, спотыкался, перегруженный глаголами и образами –  тут кто угодно мог бы «язык сломать». Кто угодно, только не Высоцкий. Он хрипел скороговоркой, умудряясь каждое слово  ясно и отчётливо донести до уха зрительного зала:

         Но озлоблённое сердце никогда не заблудится,
         Эту голову с шеи  сшибить не легко.
         Оренбургская заря красношерстой верблюдицей
         Рассветное роняла мне в рот молоко.
    
    Саморастрата и самосожжение бунтующей души Высоцкого в эти минуты были настолько мощными, настолько очевидными, что всё это действо явно выходило за рамки театрального искусства – тут начиналось что-то другое,  что повергало в лихорадочный озноб и заставляло мёртвой хваткой хватать подлокотники театрального кресла.

      Всего лишь несколько минут Хлопуша хлопотал на сцене, но эти минуты оказались как бы вне времени и вне пространства – вдруг приоткрылась  Вечность: и широко и глубоко  дохнула в лицо завороженному залу.

      И вот замолк Хлопуша,  и пропал за кулисами.
      И в зале, и на сцене – перед чем грохнуть  аплодисментам  – повисла гробовая тишина. А точнее сказать – пустота. После его ухода возникла пустота,  которая сравнима разве что с огромною воронкой, остающейся после взрыва.  А когда пролился длинный ливень рукоплесканий, вдруг захотелось потихонечку подняться и уйти, потому что было ясно: все лучшее ты только что видел и слышал.
       После «Пугачева» удалось ещё попасть на   «Вишневый сад» с  Высоцким в роли Лопахина. Впечатление от Лопахина – сильное,  яркое, но всё-таки с Хлопушей не сравнится. Высоцкий не играл Хлопушу – он самовыражался, раскрывался как бунтарь и человек без тормозов, без горизонта. А Лопахин по природе своей – другого замесу. Только и там Высоцкий  потрясал игрой, находя возможность  выплеснуть душу свою – под видом Лопахина.

        Много лет спустя прочёл у Эфроса:
        «Особенно сильно Высоцкий репетировал третий акт, когда Лопахин сообщает, что купил вишневый сад. Никакого счастья от этого приобретения не было. Скорее, вынужденность, горечь, даже горе. От горя он переходил в ярость. В ярости бешено плясал, ломал что-то, его еле уводили. Высоцкий репетировал с таким трагическим накалом, на который в современном театре способен был только он. После одной из репетиций, когда я пришел домой, дверь мне открыл мой сын с глазами, полными ужаса. Я  испугался, но сын сказал мне, что он только что с репетиции, во время которой видел Высоцкого. На спектакле к моменту монолога Лопахина за кулисами собирались многие, чтобы посмотреть и послушать».

                     *        *      *
 
      Рыболовецкий сейнер наш в то далёкое лето болтался  на штормящих широтах в Баренцевом море в районе Шпицбергена. И вот однажды  ранним утром всклокоченный радист из коморки своей вышел, как в той песне – на палубу вышел, а палубы нет: радист был настолько встревожен, как будто он только что принял чей-то страшный «SOS» или узнал о пробоине в борту или в днище нашего сейнера.
        -Высоцкий умер!
        После вахты  собрались, заначку достали и не чокаясь выпили за помин  души и царствие небесное. Кто-то принёс гитару и матросы долго хрипели под Высоцкого:
   
        Мы говорим не штормы, а шторма -
       Слова выходят коротко и смачно!
        Ветра, не ветры сводят нас с ума,
        Из палуб выкорчёвывая мачты…

        В начале октября 1980 года, покинув мурманский траловый флот,  я возвращался домой,  на Алтай, и на пару деньков решил тормознуться в белокаменной. Театр на Таганке был закрыт по каким-то  причинам.
        Приехал на Ваганьковское кладбище, оплаканное осенним тихим дождиком, усыпанное золотыми пятаками сырого листаря. 

        Свежая могила Высоцкого напоминала курган неувядающих цветов –  несли и несли к ногам  спелёнутого, связанного памятника.

        Потом пошёл к Есенину: у него как раз был день рожденья – 3 октября. Возле могилы Есенина, как всегда в этот день, кучковались многочисленные поклонники. Попивали водочку, вино, читали стихи;  под гармошку и под гитарёху пели протяжные  песни, ставшие   народными.

                Над окошком месяц, под окошком ветер,
                Облетевший тополь серебрист и светел,
                Дальний плач тальянки, голос одинокий,
                И такой родимый, и такой далёкий…

       А потом кто-то неожиданно врубил магнитофон и в первые секунды, когда ещё не понял, что к чему – морозом дерануло до костей.

       Высоцкий загремел. А поскольку динамики на деревьях висели –  он загремел как будто из поднебесья.  Он кричал надрывно, он кричал истошно – так может кричать смертельно раненый, пикирующий бомбардировщик:

             Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
             Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
             Проведите, проведите меня  к нему!
             Я хочу видеть этого человека!..

       Покидая Ваганьковское, снова ненадолго задержался у памятника связанного, будто бы спелёнутого поэта. Хорошо ли, верно ли его изобразили? Думаю, что нет, и укрепляюсь в этом год от года. Другого человека, более свободного душою, чем Высоцкий, трудно было в то время найти даже с фонарём средь бела дня.

Изначально хотели на могиле его поставить осколок настоящего метеорита. Вот это было бы верно. Высоцкий по сути своей и по мощности –  метеорит, случайно залетевший погостить на Землю.