Trollius europaeus

     Цветущий май последним днём сиял у мрачного метро ярким золотом жёлтых купальниц. Они, словно пробив толщу асфальта и камня, цвели небольшими кучками вдоль пешеходной зоны среди варенья, солёных огурцов, чеснока и помидор. Люди как всегда куда-то спешили успеть, невольно притормаживая у золотых кустов. Тонкий аромат рислинга сладким облаком таял в городском воздухе. Я медленно шёл сквозь толпу, вглядываясь в золотые бубенчики. Три слова возникли из памяти, рисуя образы недавнего прошлого: озеро, лодка, сеть.

     Курсовой спектакль «Чайка» по Чехову шёл много раз как в нашей "Мастерской" на Дворцовой набережной, так и на малой сцене театра «Балтийский Дом». Большого взрыва он нигде не произвёл, но нам казалось, что Вселенная каждый раз замирала, когда мы играли.
     Начиналось всё, как обычно, с этюдов, долго и кропотливо вынашивая замысел. Хотя, полагаю, что у Натальи Ивановны, нашего режиссёра и преподавателя, всё давно было расписано и учтено. Даже если это и так, то нам, студентам, ничего об этом известно не было.
     Тяжелее всех пришлось нашим девочкам. Им, конечно, всегда по жизни приходится тяжелей, но так уж устроен мир, ничего с этим не сделаешь. Хотя некоторые, не согласные с заведённым порядком, довольно-таки успешно ведут против природы войну, меняя свой пол и прочие обстоятельства. Но, как бы мы от себя ни бежали, проблемы всё равно найдут нас.

     В театре женщинам приходится выживать как в джунглях: охота за ролями идёт не на жизнь. Они, как Марина Мнишек, и путаются, вьются, и ползут, скользят из рук, шипят, грозят и жалят, иначе – смерть: законы эволюции беспощадны к болезненным и слабохарактерным актрисам.
     Мужчинам же – «везде у нас дорога». И в поступлении, и в учёбе, и в театре – всюду спрос на мужчин.
   
     Мы, влюблённые в театр, глядевшие в будущее сквозь муаровые переливы своих фантазий, дневали и ночевали в мастерской, катастрофически не успевая готовиться к новым заданиям. Они росли как числа Фибоначчи, заворачивая нас в магическую спираль добровольного рабства. Иногда психика не выдерживала нагрузки, и мы симулировали или по-настоящему болели, впадая в отчаянье и депрессию, бросали университет и вновь в него возвращались.

     Женских ролей в «Чайке» – одной руки хватит с избытком, чтобы пересчитать, при том, что Аркадину играла сама Наталья Ивановна. Не потому, что «некому» было, а – таково решение, образ «старого» театра в противовес зарождающемуся «новому». На роль Нины Заречной выстроился весь женский состав нашего курса, в тайной надежде на чудо. Но чудеса происходят так редко, что приходится всё делать своими руками. В лучшем случае – руками.
     Девочки старались как могли, разрывая в клочки страсти, а нередко и одежду. Но нужно было какое-то иное «решение», образ нового театра. И в конце испытаний Наталья Ивановна сделала болезненный выбор в пользу цирковой акробатики. Своего рода бунт Мейерхольда против классического театра.

     Тригорин, любовник Аркадиной, как-то сразу, без особых попыток и проб, отошёл Евгению, самому из нас по годам старшему. Они, образ и Женя, как-то органично вписались друг в друга, дополняя и обогащая каждый самого себя. Молодой, по сравнению с Аркадиной, статный, с приятным и низким голосом, уверенный в своём превосходстве, Тригорин Евгения лощёным бизнесменом проник в зыбкий мир Треплева.

     Мне достался он, Треплев, безо всяких усилий. Не потому, что гениально талантлив, а просто – подошла роль, или я к ней. Такой же нервозный и неуверенный, в вечной попытке схватить за хвост «синюю птицу», мятущийся по сторонам, уходящий с головой, без остатка, забыв обо всём и всех, бросающий на пол пути то, во что вкладывался годами. Были, конечно, пробы других мальчишек, однако... Верный выбор на роль – восемьдесят процентов успеха. Верный – для спектакля, для полноты образа.

     Несчастный Медведенко попал в руки целеустремлённого и трудолюбивого Дениса, добивающийся всего тяжёлым трудом, не хватающим звёзд с небес. С Дениса-то, можно сказать по праву, и родился образ нашей «Чайки».

     Подрабатывая по утрам дворником в театре, он приметил во дворе выброшенные декорации сошедших с репертуара спектаклей. Горы старого хлама громоздились могильниками былых побед великого прошлого. Денис, изрядно в них повозившись, вытащил и бережно схоронил полотна чёрного бархата, мешковины и сеть. Прибежав, запыхавшись, на лекции, он рассказал нам о своей находке. И мы, несколько парней, тут же ломанулись в театр, стараясь успеть перехватить неслыханное богатство, пока его не вывезли на городскую свалку. Если бы не бережливость и предусмотрительность Дениса, не видать нам этих сокровищ: грузчики уже вовсю хозяйничали во дворе. Мы вскочили в последний вагон, с гордостью волоча как индийские рикши по дороге через Троицкий мост телегу, набитую тканями. Было страшно весело от чрезмерного к нам внимания.

     С этого момента светло-серые стены нашей мастерской часто погружались во тьму экспериментов с чёрным бархатом, иногда – в мешковину, от которой все чихали и чесались. Были попытки использовать и сеть, но они умерли, не успев толком родиться. И лишь Наталья Ивановна дала ей вторую жизнь, введя как одежду сцены в «Чайку».

     Из глубины прямо на зрителя шли узкие мостки, расширяясь в конце в небольшую площадку. По краям от неё, слева и справа, озеро. Некоторые режиссёры подходят к этому вопросу «в лобовую», сооружая настоящие бассейны. Но наш бюджет даже по швам не трещал, у него и швов-то никаких не было. Неволей приходилось включать фантазию.
     На полу складками лежала зелёная сеть, напоминая ряску. Сеть – не только образ природы и озера, где водится рыба, но – западня, где одна безысходность, тоска, утрата надежд на лучшую долю.  Сеть – нечто эфемерное, обманно кажущееся зыбким, а на деле – стальные путы привычек и страстей.
     В сети стояла, уткнувшись в берег, старая лодка.
     Из сети торчали жизнерадостные кубышки. Жёлтые цветы – не клише измены, а скорее – островки богатства и счастья, играя в болотной зелени золотыми бликами яркого солнца.
     «Старый» театр, где текла обыденная жизнь, отгораживал «новый» занавес из той же сети, удерживая рвущуюся в него пошлость, не давая разрушить хрупкий мир Треплева.

     - Сколько? – я остановился, кивая на пышный куст купальниц. – Сколько все стоят?

     Хозяйка куста измерила меня тяжёлым взглядом и назвала круглую сумму. Я никогда не умел торговаться и потому молча вытащил кошелёк. Старуха тут же расплылась в ласковую бабульку, как только деньги исчезли в подоле её бесцветного платья, и торжественно вручила мне цветы вместе с десятилитровым пластиковым ведром. Соседки замерли от зависти, злобно сверля нас глазами. Спешно поблагодарив её, я вошёл в метро, по пути собирая любопытные взгляды, и поехал в сторону дома Натальи Ивановны.

     Много накопилось взаимных обид за пять лет, но время сглаживает углы, оставляя всё самое важное. Никто из нас не был идеален: ни студенты, ни преподаватели. Мы были живыми, разными, уникальными. От этого возникали недопонимания, часто выливавшиеся в затяжные конфликты. Но – мы были, мы шли рука об руку, спорили, ругались, дрались. И – творили! Нам хотелось творить! В нас кипела такая энергия молодости, что если бы собрать её в пучок, то можно было прожечь дыру во Вселенной.

     Я часто оставался в мастерской по ночам, жалея на дорогу время. Иногда по несколько дней не выходил на улицу. Я жил там. Многие, загоревшись моим примером, тоже пытались остаться. Ночью лучше творится, нет суеты, никто никого не отвлекает, все заняты делом. Мы закрывались в дальней мастерской, отгороженной от общего коридора длинной прихожей и репетировали по ночам. Оставаться, конечно, никто нам не разрешал, да разве мы кого спрашивали? Мне везло, я ни разу за пять лет не попался охранникам, чего о других не скажешь.

     Мне нравилось уединение, особенно после тесной общаги. Ночная тишина меня вдохновляла. В тишине рождались образы новых ролей, этюдов, спектаклей. Но всё же иногда приходилось возвращаться «домой», чтобы привести себя в порядок.
     Иногда я совершал вечерний рейд по коридорам университета, захватывая в мастерскую всё, что могло там пригодиться: старые карты, куски фанеры, доски, даже строительные леса. Всё шло в дело.

     Мы безбожно пропускали лекции ради своих репетиций, кроме, конечно, профпредметов. Но иногда пропускали и их. Мы катастрофически нигде не успевали. Нас было двадцать с хвостиком, и каждый обязан был придумать этюд, отработать свой отрывок, сцену, спектакль. Нам не хватало времени и места. Мы не могли никак организоваться, хотя аккуратно составляли расписание на все имеющиеся у нас метры. Одни были заняты с головой, другие оставались невостребованными. Иногда все помещения разом стояли пустыми. Конечно, такое редко случалось, исключительно по утрам: истощённые души и тела требовали отдыха.

     По утрам мне часто приходилось за всеми убирать: складывать декорации, костюмы, мыть полы, выбрасывать мусор. Первое время ещё как-то старались дежурить по очереди, но на второй год устали, и отпустили «чёлн на волю волн». А я не мог, меня это давило. Угнетали грязные полы, разбросанные повсюду стаканчики с чаем, цветные фантики, окурки. После ночных репетиций приходилось с утра не меньше часа проветривать помещения.

     Однажды утром, вернувшись в мастерскую с общаги, я обнаружил то ли декорацию чьего-то дьявольского замысла, то ли вечером здесь произошла кровавая битва. Всё валялось вверх дном, некоторые стулья и скамьи были безвозвратно поломаны.
     Злиться не было ни желания, ни сил. Я сел за стол, прикидывая, с чего бы начать. И вдруг в голове словно что-то щёлкнуло, когда смотрел на перевёрнутую банкетку. Вскочив, я побежал вытаскивать фанеру и доски. Через пару часов в Мастерской стояла деревянная лодка.

     - «Автово». Следующая станция «Ленинский проспект».

     Я метнулся к выходу, стараясь никого не сбить с ног. От резкого взлёта посыпалось хлопьями яркое золото. Двери за спиной захлопнулись, отсекая возможность вернуться и подарить цветы глядевшей всю дорогу на них симпатичной девушке.

     Наталья Ивановна жила недалеко от метро, я и не заметил, как добрался до её дома. Квартиру примерно помнил и, нажав на звонок, выставил перед глазком жёлтый куст.

     - Вы с ума сошли?! – с ужасом воскликнула она. – Это же целое состояние!

     Застолье вовсю кипело. Мои бывшие однокурсники, желая познать природу восторга именинницы, притихли, устремив напряжённые взоры в коридор.

     - Проходите, – она взяла из моих рук ведро кувшинок. – Спасибо, Саша, что пришли. Разувайтесь, проходите смелей в гостиную. Я сейчас, – и величественно проплыла на кухню.
     - Здорово! Привет! Как дела? – посыпались вопросы, не у всех, конечно, некоторые просто смотрели, улыбаясь, а кто и с осуждением, мол, Зорин опять выпендрился.

     Я молча сел на пустой стул, кивая головой на все стороны. Удивительное дело! Ещё недавно, казалось бы, я бежал от них опрометью, как только получил диплом, а теперь сижу рядом, спокойно рассматривая уже забывающиеся черты.

     Юля, Денис, Алёна… Сколько всего встаёт за этими именами?! Максим, Катя, Марина… Сколько событий, бессонных ночей, поисков, споров?! Лена, Евгений, Лёша… Нет, этого не вместить ни в какую книгу, не описать словами! Аня, Настя, Сергей… Это можно только прожить!

     Мы изучаем друг друга, ища знакомые нотки, нащупывая нас прежних. И не находим. Мы изменились. Изменились уже навсегда. Каждый пошёл своей дорогой. И ещё пока держимся вместе, вспоминая прошлое, но всё, что у нас осталось – только память.

     - Вот, – Наталья Ивановна водрузила на стол три вазы золотых шаров. – Никому не мешает?
     - Какие красивые! – восторженно прошептала Аня, потянувшись носом к цветам. – Как пахнут!
     - Молодец, – коротко похвалил Лёша.
     - Ну ты даёшь! – повела головой Алёна.
     - Классно, Сашка! – сверкнула глазами Юля.
     - Да, вы умеете удивлять, – подхватила Наталья Ивановна, кладя мне на блюдце кусочек нежного торта. – А  помните лодку? Я когда увидела её…

     Она вошла тогда в класс по обыкновению с гордо поднятой головой и идеальной осанкой, проплыла на своё законное место за столом в центре полукруга, поприветствовала всех кивком головы, приглашая садиться. И вдруг замерла, увидев на сцене лодку.
     Молча обведя светящихся от удовольствия студентов изумлённым взглядом, она поднялась и медленно приблизилась к ней, словно боясь спугнуть наваждение. Даже для верности слегка пнула лодку ногой, пошатала, схватив, руками, шагнула в неё и села. В зале раздался смех.
     Она сама засмеялась как ребёнок. Такой счастливой мы видели её очень редко. Обычно – сдержанной, ледяной, раздражённой. Проблемы в театре, проблемы на кафедре, проблемы со студентами. Всё высасывало душу, истончая её до предела.

     Вспоминая тот детский смех, я понял, зачем притащил с собой такую гору купальниц. Обычный букет не произвёл бы нужного эффекта, не обнажил бы детскую душу, которую мы так тщательно прячем от всех.

     Гости вскоре стали расходиться кто куда, стараясь унести в своей памяти счастливые мгновения чистоты, открытости, тихого счастья.