Сука ты, Галатея

СУКА ТЫ, ГАЛАТЕЯ
Заканчивая портрет биолога Рехина (заказанный академией наук), Клим Казаневич рассуждал так: заказы - дело хлебное и совсем без них художнику криво. Другое дело - свободный полет. Без него творческая душа из орла станет курицей, и мечту заменит навоз. А коли так, на время заказы надо отложить и сделать Вещь. Что купят её только после смерти мастера, значения то не имело.
Так рассудил Клим, и стало на душе светло, ибо душа эту самую Вещь с недавних пор уже понесла в себе, и затягивать с ее воплощением было бы чревато: вдруг этот образ последний, и, умри он до обретения плоти, как бы не атрофировалось лоно на зачатие.
Беспокойные и важные эти мысли кружились вокруг образа буддийского монаха. Климу он представлялся в рост, замкнутым и как бы наглухо зашнурованным человеком. Да что там человеком – струпом он был, сгустком маниакального отречения от низких и жадных земных страстей, узлом, которому физиология служит лишь в пределах исступленной самоотверженной молитвы.
Именно так представлял себе Клим абсолютную свободу духа, ибо у него самого в плане подавления плотского возникали серьезные проблемы: был он человеком крупным и физически развитым, как и положено каменотёсу. А попробуйте противостоять страстям и позывам, лавинообразно низвергающимся с отрогов мышц, сухожилий и органов внутренней секреции. По этой причине монах для Клима был чем-то вроде игры в несбыточное.
Без проволочек большой Клим (как звали его друзья) приступил к осуществлению замысла. На двор вступила весна – чахлая, мокрая и хмельная. Но вступила она мимо Клима: ведомый невидимым, но уже властным монахом, он лихорадочно работал. По всему полу мастерской валялись листы с набросками в разных ракурсах и положениях. Но тема не давалась, не шла тема. Персонаж то спал, то вползал на бумагу ленивой улиткой, то трусливым страусом малодушно вникал в песок, или топтался безликим шаблоном.
Однажды после очередной серии набросков Клим по обыкновению остался ночевать в мастерской. Он лежал на сбитом собственными руками топчане, отдавшись убийственным мыслям: что опоздал и профукал, что потерял себя, поселив в капище торгашей, и теперь до конца дней обречен штамповать муляжи. В отчаянии Клим решил не полагаться более на воображение и завтра же отправиться на поиски модели. Только вот как в Москве найти монголоида да еще монаха? Не на Тибет же ехать. И тут он увидел себя, стоящим на подиуме, в оранжевой рясе и с бритой шарообразной головой. Это Клим уснул.
И приснился ему некто, не имеющий вида, но при голосе. Он авторитетно призвал Клима выбросить из головы буддийскую чушь: искать в Москве монголоида с монашеской статью - пижонство. Клим якобы упирался - все равно, дескать, не отступится, так как этот образ очень важен для его духовного становления, и вообще, если хотите - это не академический портрет, а исповедь, и что если каждый станет ему диктовать...
В этом месте Клим почувствовал, что его не слушают.
– А  что же тогда делать? – якобы в малодушном испуге вопросил он тёмное безмолвие.
После томительный паузы ответ прозвучал скорее ядовито, нежели дружелюбно.
– Будто не знаешь – сделай даму. – Да у меня жена, – не понятно, почему ответил Клим.
– А монаха у тебя, значит, нет?
Клим растерялся.
– Тебя не поймут, – продолжал голос. – Хочешь стать посмешищем?
– Да совсем для другого монах, вы не то... – путался и горячился Клим.
– Монах может подождать, – перебили, – они не торопятся.
Клим якобы колебался:
– Скандал учинит, – произнес он, всё ещё разумея жену.
– Дурак! – дико расхохотались в ответ.
Клим встревожился:
– Какую даму писать?
Ответа не последовало.
– Эй! Бродяга! – воззвал Клим пустоту. – Эй! Отзовись! Какую писать-то?
Но мгла уже утратила дар речи.
... Утро застигло Клима среди набросков: лихорадочно искал он запечатлеть ту самую, навязанную ночью даму. Однако повторялся случай с монахом – не шла дама. Клим извел кучу бумаги: ни обликом, ни даже позой строптивая себя не обнаружила. Если бы среди всякой архаичной утвари, заполняющей мастерскую, оказался пистолет, случилось бы непоправимое. Но внезапно словно ветром бросило Клима к одному из шкафов. В сизифовом раздумье он озирал полки, забитые рисунками и набросками прошлых еще студенческих лет.
Нашел он, лишь только раскопал первую же пачку. То был набросок чудачки-танцовщицы, виденной им где-то на концерте. Помнится, выполняла она обычную какую-то акробатику и затем прошлась по сцене как на балетных паунтах. Именно эта фишка поразила художника – босая прошлась как на пуантах.
В рисунок перешла ее кружевная грация, летучесть и бесплотность. А вот глаза рисованной птахи словно кто обмакнул в тоску: от того ли, что летуча, а земля не пускает, или от того, что бесплотна, а хочется земного и чувственного.
Клим смотрел на рисунок, и снова волновали его зыбкие невесомые линии. Все прежде рисованные им женщины были излишне физиологичны: нагромождения гипсовых бёдер, медных колокольных грудей и мраморно пухлых лобков заполняли мастерскую. И вот среди них явилась зыбкая как мысль, хрупкая одалиска, не хуже монаха восставшая на плоть. Тревожно было на душе мастера.
Он пришпилил листок на мольберт, и в течение следующих дней новые наброски устелили пол мастерской. Клим задумчиво расхаживал среди них и наиболее удачные цеплял на самые видные места: на лампу, форточку, на торсы или с помощью простой бельевой прищепки вешал на веревку.
Миновал месяц угарной шальной работы, прежде чем первый этап был завершен.
Клим сидел на пороге мастерской, по-крестьянски скрестивши ноги, и блаженно наблюдал, как разваливается в луже пепел сигареты. Вдали по огнистому проспекту неслись автомобили, мелькали закорючки прохожих и не ведали они, что тут рядом, в старом трехэтажном доме, на первом его этаже совершается то ли свадьба, то ли мистерия.
Через отворенную дверь видна была она. Как на сцене, как затем на бумаге, она едва касалась кончиками пальцев подставки и самозабвенно рвалась к давно небеленому и изъеденному трещинами потолку. Но осиное ее тельце в лиловом с серебряными звездами трико держал тяжелый с капюшоном плащ до пяток. Снаружи Клим выкрасил его тёмно-синим, а подкладку - цветом ярко тлеющих углей.
Какой-нибудь борзый репортер наверняка так и напишет, что данное пламя олицетворяет бурное и тягостное земное, опутавшее душу хрупкую и возвышенную. Клим презрительно сплюнул, ибо не вникал в эти материи - ткань выгодно подчеркивала куртуазный пунктир тела плясуньи, и этого было достаточно.
Жена к новой работе Казаневича отнеслась прохладно. Она появилась в мастерской на следующий день и долго ее рассматривала. Ее бесплотность не могла не задеть Александру, женщину ёмкую и громоздкую. Другое дело плащ. Придирчиво его оглядев и потрогав, она приступила к мужу с одним вопросом: “Откуда мантия? Куда оригинал девал?”
Но Клим не слышал. Со своего дощатого ложа, утвердивши тяжелые кулаки в матрас, он хмельно глядел перед собой, и глупая улыбка мокла на больших губах. В мастерской толпились приятели, коллеги, поклонницы, репортеры. Все восторгались работой, парившей в облаках табачного дыма. У самых ее пальчиков на низком столике разливали водку и шампанское для женщин и сооружали бутерброды .
– Ты не достоин сам себя, Казаневич, – зудело у одного уха каменотёса.
– Куда оригинал девал? – толпилась у другого жена Александра, кутаясь в шаль.
В соседней комнате кто-то пламенел:
– Это бесспорно – он талантлив и надо срочно переводить ее в бронзу или мрамор. Но монах где? Начал делать ангела, а закончил чертом? Это безответственно, Клим!
– Ангел, черт – что вы понимаете, – бормотал Тихон себе под нос.
– Клим, в материал ее переведи, не то убежит. Лучше в бронзу, теплее и на ощупь…
– Знаем-знаем, – блаженствовал Клим.
– А я таких не люблю. Что с нею делать? Тронешь, и сомнется.
– Знаем-знаем, – хмельно улыбался Казаневич. Больше всего забавляла его упитанная и фигуристая Александра, не отходившая от стола с бутербродами и одновременно озабоченная поисками тёмно-синего плаща. В виду стройности соперницы следовало бы ей не есть, а заняться каким-нибудь спортом. Клим хлебнул водки и радостно стиснул зубы, вспоминая, с какой любовью лепил он каждый изгиб, складочку и лощинку плясуньи. И вот Вещь превзошла замысел.
Обомлевший от удачи и винных паров, Клим размечтался о том – хорошо бы это... в материал ее... но не в бронзу или мрамор... а в плоть... От трепетной этой мысли зажмурился Клим, и сладко стало где-то везде, в обширных и необъятных его чреслах. А что, почему бы и не оживить... намекали ведь – мешались мысли в пьяный сироп и сладостно цедились. “Раз помогли сделать, так помогите и оживить – мысленно обращался он к тому доброхоту из сна. – Если постараться, так она еще и родить сможет. А это непременно... только ожила бы... Обещали ведь.”
Друзья смотрели, как пьяный в дым Клим трясет головой, освобождаясь от каких-то ему одному ведомых грёз.
Проснулся Клим от страха. В комнате было темно, как под шляпой. Ощупал ложе – родной дощатый топчан. Вчерашнее вернулось через мутное стекло: вспомнил, как перебрал, как расходились гости, и Александра, нервно грозя ему пальцем, обыскивала мастерскую. Язык ворочался ежом. Но прежде чем отправиться на кухню к воде, Клим протянул руку и провел рукой по талии, бёдрам и плащу танцовщицы. В материал он обязательно её переведёт, но... Вспомнилось вчерашнее желание об оживлении, и грудь раздвинулась судорожным вздохом. В плоть живую, конечно, хорошо бы, но недолговечен материал сей… слишком уж… в прочем, на его век достанет.
И тягостное родилось вдруг чувство. Чтобы проверить, Клим еще раз ощупал танцовщицу как хозяин рабыню. И показалось ему, будто бы она сама по себе, а Клим - посторонний, будто и не он вовсе творил её, будто бы не его пальцы целый месяц нянчили ее нежные сочленения.
Он потянулся к молотку. Сейчас он докажет – кто здесь творец и властелин, а кто соучастник. Сейчас он докажет свое неоспоримое первенство – порушит и снова создаст. Клим зажег лампу, приблизился и прикинул, куда лучше ударить. Все было слабым и субтильным, на нюансах. Рука коснулась маленьких ее грудок. А ведь мог сделать их мясистыми.
Молоток стукнул об пол – Клим брёл на кухню, бормоча:
– Ладно, живи... сквозняк, а не женщина...
Потом Клим еще раз проснулся. Темнота уже прохудилась, возвращая предметам их места. Клим сидел на топчане. Меловое лицо плясуньи сфинксом глядело поверх его головы. Он встал и споткнулся о молоток. Вспомнив, почему он здесь, опустился перед девушкой на колени и провел пальцами по выгнутым ступням, потрогал пятки, каждая словно подбородок ребенка, и удивился – надо же! Как это она балансирует!
– Хороший мастер тебя работал... талант, – язвил он, вставая и касаясь ее рук, застывших в изломе у ворота плаща, словно норовили скинуть с себя тягостный наряд. Пальчики – хрупкая соломка – совершенно потерялись в мощной климовой пятерне.
Потом ещё было пробуждение. Пришлось оно на серый невнятный час, когда утро глядит вечером. Клим лежал лицом к стене и боялся повернуться. В ноздри проник запах только что сваренного кофе. Из кухни доносился мирный звон посуды. Клим повернулся – подставка была пуста. Он сел и протёр глаза. От кухонной двери на пол мастерской легла трапеция света, и хорошо было видно, как со спинки стула свисает темная ткань. Клим дотянулся и потрогал – дорогое было изделие, добротное.
Через стулья и мольберты Клим устремился на кухню. Навстречу ему выступила девушка. Тонкими в голубых жилочках пальчиками она держала поднос. Лиловое трико в серебряную звезду скрывало ее маленькие грудки и подростковые бёдра. Большой Клим даже хмыкнул – куда ж такой рожать, ее удочерять надо. Дева приблизилась к Климу, и словно кто сунул ему кулаком под дых – сколько невыразимой и совсем не подростковой грации шло от неё. Девушка протягивала ему чашку пахучего кофе.
– Меня мутит, – доверительно прохрипел Клим, принимая напиток.
С бесконечной нежностью коснулась девушка его лба. Большой Клим дрогнул и с головы до ног покрылся рябью. Маленькая гостья подвела его к топчану и усадила. Клим выпил кофе залпом и пожелал встать. Но гостья легким жестом уложила его, сама села на край хрустальной безделушкой, и с высоты разбитой подушки Клим озирал ее бедро, луком изогнувшуюся спину, шею – если вообще возможно сим грубым словом наречь нежный переход от головы к плечам.
– Ну, ты даешь, – восхитился Клим, – ущипни меня.
Она серебряно засмеялась:
– Разве ты почувствуешь? Лучше я поцелую тебя.
Склонившись, она коснулась губами его брови.
– Ты думаешь, я почувствовал? – пошутил Клим, плотоядно оглядывая девичьи контуры. – Поцелуй это совсем другое.
– Не смотри на меня так, – смутилась гостья, и голос её лавиной отозвался в недрах жизнелюбивого тела. Раздвинулись недра, вбирая желания.
– Как это, не смотреть? – опешил.
– Как на самку, – серебрилась девушка.
– Ничего себе, – изумился, - а как же еще?
– Во первых у тебя жена, во вторых мне неприятно.
– Хм... а для кого ж я тебя делал?
– Тебе не хватает женщин? – ответила плясунья вопросом. – Вон у тебя их сколько, – она качнула головой в сторону стеллажей с бюстами и бёдрами.
– Это не женщины. Это мясная лавка. А мне нужна такая вот, – Клим сжал ее коленку.
Девушка отстранила его руку и встала.
– Скажите на милость, – Клим успел перехватить ее локоть. Легкое борение качнуло в нем тяжкую похоть. Но ее ладошка легла ему на глаза, и вмиг сон обезволил Клима.
Окончательно он пробудился, когда день вызрел. Всё также со спинки стула свисал плащ. Рядом с топчаном примостился столик на колёсиках, крытый салфеткой. Из кухни доносилась тихий разговор. Клим встал, подкрался к двери и заглянул в щель. За столом как старые боевые подруги сидели Александра и его танцовщица. Перед ними стояло шампанское и шоколад. Они курили и беседовали.
Щель расширилась. Женщины косвенно взглянули на измятую физиономию ваятеля и продолжали беседовать. Через полчаса, вернувшись из ванной умытым и причесанным, он застал кухню пустой. Женщины  перекочевали в мастерскую к большому зеркалу до пола. Александра в тёмно синем плаще ворочала крутыми боками. Её узорчатая шаль валялась на полу. Танцовщица с видом знатока давала советы.
Под салфеткой на столике оказался омлет с горошком и колбасой и бутылка пива. С фальшивой улыбкой Клим взялся за вилку. Подруги пошептались и с хохотом повлеклись вон.
– Захвати шаль, – скомандовала Александра.
Танцовщица вернулась и подобрала ее.
– Ты куда? – ухватил ее Клим за запястье.
Но девушка вывернулась и, опасливо глядя на Казаневича,  упорхнула в дальнюю комнату за кухней.
Клим почувствовал себя оплёванным. В мечтах-то было всё красиво и куртуазно. Вот она боготворит своего творца, внимает его словам, жестам, а вот он возится с нею как с перышком, одевает её в какое-то струистое блесткое платье и трогает её, и своими прикосновениями множит движения ее тела. А вот на руках он вносит её в ванную.
Грёзы пульсировали и благоухали. Чего скрывать? Разве не ради неё он терпел всю эту грязь, камни и гипсы, однообразную и скудную утехами жизнь затворника? А не ради неё он ваял сановные профили и победительные груди? Но нет желанной идиллии, сокрушила ее копытом 41 размера Александра. Если бы за дело, из ревности. Так ведь не успел, не пригубил даже. Хотя стоп - когда же это она ревновала? Никогда, ибо питала ее уверенность, что затмит собой любую мужнюю слабость.
В следующий момент нашел он себя вышагивающим от стены к стене.  Или всё-таки ревность? Тогда сдержанно и веско объяснить Шуре, что плясунья ей не ровня. Пообещать разве сделать из нее Венеру, о которой давно мечтает?  И кто же, как не он создал Александре веселую беззаботную жизнь, где банкеты, презентации и тусовки, дома творчества, модельеры и разговоры об искусстве! Так будет и дальше, только пусть отступится, пусть не мешает ему ковыряться в его песочнице.
Клим вернулся к завтраку. А на акробатку он не в обиде. Мала еще, не смышленая, вот и наехала на столб. Она существо возвышенное, что общего у нее с Шурой?
Хлопнула входная дверь. В прихожей, куда ворвался Клим, разметав столик с завтраком, никого не было. Нервно прошелся пустыми комнатами, наспех оделся и выбросился на улицу как из вагона поезда на ходу.
Александра осанисто давила тротуар, выставляя напоказ свой одёжный фурор - тёмно-синий плащ с огневой подкладкой. Едва поспевая, мухой семенила плясунья, крохотные босые ступни шлёпали по апрельским еще холодным лужам. Грацию тела-веретена скрывала александрова шаль, наброшенная поверх лилового трико.
Шедший следом Клим до слез жалел нежную плясунью, заброшенную им в быт и суету. И, похоже, это ей нравится, увлекает и завораживает. Дамы вдруг сошли с тротуара, тормознули такси и сели в него, оставив своего хвоста глупо шарить по карманам в тщетных поисках денег.
Пока Клим ходил за деньгами, ловил такси ехать в галерею к Тевлеву, куда по косвенным фразам мерзавки рванули, народу в галерее набилось порядочно. Все говорили о разном, и непонятно было – день рождения это, вернисаж  или выпивка по случаю получения хорошего заказа. Мелькали знакомые лица художников и актеров – завсегдатаев подобных летучек. С Климом здоровались, здоровался он, хлопали по плечу, спрашивали о чем-то.
В самой большой комнате, увешанной картинами, было особенно людно. Впрочем, публика тут же осела как волна, обнажив столы с водкой и едой.  У начала застолья Клим увидел своих дам. Перед ними также стояла водка, шампанское и цветы. Других цветов в зале не было. Присутствующие так или иначе относились к ним. Тевлев радостно помахал Климу рукой, но он сделал вид не замеченного гостя.
В углу долговязый узкоплечий субъект с лошадиным абрисом и гитарой уже изготовился петь и вот затянул надрывную цыганскую песнь. Клим вспомнил: собирался как-то делать с него портрет Паганини. В смежной комнате тоже накрыли стол, и чья-то пылкая, белая и как будто совсем не чужая рука увлекла к нему Клима. Тот послушно поймал под собою стул, ухо ему согревали чьи-то жаркие намеки, а он все еще держался глазами за свою вероломную плясунью. «Ну что в ней такого – думал – ни мяса в ней, ни навыка». Но кто-то проворный обстригал все эти доводы, превращая каменотёса в желе желаний.
Бард тягуче пел. Танцовщица перехватила на себе его взгляд и что-то шепнула соседке. Александра ответила холодным кивком. Пение кончилось. Все оживились, заговорили обо всём сразу, потекла патока славословий, стулья пришли в движение – кому-то хотелось танцев.
Клим толкался, совался всюду, норовя перехватить девушку, увезти её к себе и там, в тишине объясниться. Но она ускользала. Преследуя её, он очутился в прихожей, где свалили плащи и куртки. Над их грудой застыл Казаневич. Из середины торчал край тёмно-синего наряда. Потянул - точно, он, с огнедышащей подкладкой. Носом погрузился Клим в его ворох и втянул в себя амбру Александры. С этой минуты осознал каменотёс, как ненавидит жену.
В соседней комнате умно обсуждали картину, стоящую на мольберте. Здесь же за дверью в углу прятался точно страус долговязый бард. Клим узнал его со спины, обошел и заглянул туда же за дверь. В узком укромном углу могла укрыться только его плясунья. Там она и стояла, а несостоявшийся Паганини навис над ней как колодезный журавль. Снизу она подперла его поцелуем и теперь свисала каплей с его жилистых рук.
Клим замер. Раб пластики, невольно залюбовался он: певец держит её личико в корявых ладонях и погружает свои губы в колодец губ её. И тянется она к нему гороховым усом. Пришла шершавая мысль – защемить их обоих дверью как тараканов. Но преступники разомкнули замок губ и чуждо уставились на Клима.
Раззуделось плечо каменотёса, взалкало свободы, лошадиный абрис стал кроличьим. Плясунья робким движением руки вытянула у “родителя” плащ и, пользуясь его замешательством, исчезла.
Только на улице разлаженные климовы мысли заплелись косой – что предпринять? Можно было напиться до коматозного состояния, можно устроить из мастерской и Александры гибель Помпеи, а можно выследить стрекозу и на этот раз явить себя самым грубым и решительным феодалом.
Последний вариант был предпочтительней прочих. Но для начала он даст гульнуть гормонам. Он пойдет туда, где его появление – словно сошествие ангела. Два телефона Клим помнил наизусть. Первый отозвался сдобным голосом замечательно пышной медсестры Веры. Климову уху она сообщила, что он ошибся. Знакомое дело – рядом стоял часовой и сушил её белье на ветвистых своих рогах. Повезло со вторым номером.
– Куда ж ты пропал? – потёк из трубки бархатный, мерцающий на гласных, голос. – Бери такси и немедленно.
Желающих гнать машину в этот час на край города не нашлось, и ехать  расхотелось. Но что-то подтолкнуло и внесло Клима в метро, что случалось крайне редко. Видно пробил час самой крутой эксцентрики. В метро он совсем успокоился. Подумаешь, поцелуи, рассуждал он, ничего они не значат. Они для неё – как карамель для первоклассницы. Разве это измена? Это всё Александра гадит. Ну, он ей устроит.
Обладательница бархатного голоса и не менее бархатных кожных покровов нетерпеливо тёрлась окатистыми боками, шептала Климу что-то очень горячее, и даже укусила мочку уха.
– Как же ты долго... иди сюда, – влекла она его на кухню.
– Почему кухня? – недоумевал Клим и раздражался, –  я не есть пришел.
– На кухню... нежданные гости... на такси... Звонят, думала ты... даже раздеваться начала... они скоро уйдут... пол часика... всего лишь... а потом мы, Климушка, на всю ночку.
– Кто такой? – злился Клим и топтался на кухне, опухая от желаний.
– Мой племянник – ты помнишь его.
Пылкие истомившиеся телеса душили его.
– Какой еще племянник, – неприятно морщился, – не могла по телефону сказать.
– Да говорю же – без звонка. Я не пускала, а он на колени – пол часика просит. Сейчас выйдут. Ты же помнишь его.
– Почему я обязан его помнить? – завёлся Клим. – Почему я обязан ждать? Он с кем там? С кем..., - вопрос внезапно свернулся и повис в воздухе топором. Взгляд каменотёса устремился в прихожую к вешалке. На ней висел тёмно-синий плащ с капюшоном. Клим отодвинул женщину и оказался в прихожей. Подкладка плаща полыхнула в самое сердце.
– Ты куда! Говорю же тебе! Сейчас уйдут!
– Прочь, женщина!
Клим рванул дверь спальни как гранату или стоп-кран. Кровать альковно тлела.  На полу, в розовом полусвете мерцало звездами трико. На постели он разглядел только голую задницу и спину. Но его выволокли сильные руки.
– Потерпеть не можешь, дьявол!
Если бы женщина не отпустила своего кавалера, он вынес бы её из собственной квартиры.
– Это же мой племянник! – кричала она в лестничный пролет. – Ты же хотел делать с него Паганини! Они сейчас уйдут! Плащ-то верни! Не твой!
– Это карамель... не больше, – бормотал Клим, корёжа ноги о норовистые ступени.
... В мастерской его ждала Александра. Плащ, который Клим швырнул на топчан, словно мешковину, она заботливо развесила на спинке стула и сказала, что договорилась о его персональной выставке в Малом Манеже. Клим отмахнулся – выставляться, мол, нечем. Александра взялась перечислять.
– Нечего-нечего, – грубо прервал Клим и буквально вытолкал её на улицу.
Потом он лежал, созерцая  плащ и наброски плясуньи, думал о дуре Александре, которая ни в чем не виновата, о плясунье, которую он обязательно отыщет и вернёт. И верности от неё он не потребует – он ничем её не стеснит. А ежели она того захочет, он вообще забудет видеть в ней женщину, лишь бы вернулась.
... Она не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Клим обошел всех своих приятелей и знакомых: может, позирует кому или милуется. При встрече  с бардом Клим старался быть ручным, но тот все равно отказался обсуждать детали, а куда делась, не знает: пришла как сквозняк и также ушла. То же самое говорили и другие. Клим допытывался:
– Зовут-то её как?
– Её не зовут, – отвечали, – сама приходит.
Поиски Клим прекратил. А к лету в мастерской снова появилась танцовщица. Все видевшие её, утверждали, что оригинал ничто в сравнении с копией. Однако на утро она не сложила плаща на стул и не пошла варить кофе. Так и жила холодным гипсовым изваянием среди прочих муляжей.
В течение года было сделано ещё две, но и они не подавали признаков жизни. Клим Казаневич совершенно утратил к скульптуре интерес.
Плащ некоторое время носила жена. Потом он вышел из моды и завесил дыру в стене мастерской. Иногда, чтобы согреться или пококетничать, в него кутаются натурщицы. И тогда Клим грустит и вспоминает свою плясунью – чьи постели и чьи души топчет она своими прелестными ступнями?
И ещё посещает его каверзная мысль – а не заделать ли монаха? Скажем, православного. Все ведь под рукой. Уж с этим он точно не прогадает. Вдруг что выйдет, и он снова прекрасно заболеет несбыточным?