Семидесятые. Первая взятка

               В дождь хорошо вспоминается. В зимний – особенно. Вообще-то это неправильно: зимой дождь должен идти в Ростове, а в Минске – снег.  Но если кто-то там, наверху, и слышит наши рассуждения, ему плевать. Стопки подобных высказываний он перевязывает верёвочкой, и складывает в «долгий ящик», бурча под нос: «С богами не спорят…»


               Тогда в Минске тоже шёл дождь. Правда, была осень. Марина позвонила домой и услышала, как мама спорит с соседкой:
                — Не говори ничего Марине.
                — Нет, Евгеша, я скажу. Марина должна знать.
                А потом уже в трубку:
                — Маринка, я почему зашла: у вас днём горел в окнах свет, и дверь была открыта. Мама лежала на полу, не могла подняться. Сейчас уже лучше, я переложила её на диван, но вызывать врача Евгеша категорически отказывается.
                — Спасибо, тёть Дуня, я приеду.

                Как ни странно, в кассах аэропорта очередей не было, а билеты на самолёт были. В четыре часа дня рейс Минск – Ростов-на-Дону – Тбилиси приземлился в Ростове, и в пять, обогретая сентябрьским южным солнцем, Марина уже была дома.
                Мама сердилась:
                — Просила же Евдокию не говорить, ну, вот зачем ты прилетела? Зачем? Папа послезавтра возвращается из командировки, и я – не умираю, дождалась бы…
                Бледное лицо мамы, которая всегда суетилась и непременно вскочила бы, чтобы накормить прилетевшую дочь, сливалось с подушкой, большие карие глаза впали, нос заострился… Она казалась такой маленькой...

                Вечером маме стало хуже, начались боли, но… Врача «Скорой помощи», перед которым Марине пришлось долго извиняться, мама отправила назад, сообщив:
                — Ничего у меня не болит. Это дочка ошиблась, я вас не вызывала…

                Уже позже Марина догадалась: мама сама поставила себе диагноз: онкология, и больше всего на свете боялась его подтверждения. А тогда Марина первый раз ощутила себя взрослым человеком. Она просто обязана уговорить маму показаться врачу. Решение пришло ночью: Боря.


                Боря был одноклассником Марины. Все десять школьных лет они соперничали, кто лучше учится. Впрочем, это Марина соперничала и ревниво посматривала в Борькину сторону, подсчитывая мысленно: сколько пятёрок у неё, а сколько у Бориса. Вполне возможно, что тому такие мысли не приходили в голову. Он просто был умным, просто хорошо учился и чисто по-дружески заходил к Марине в гости.

                За давностью лет уже не вспомнить, о чём они разговаривали, что обсуждали. Помнится всегда что-то смешное, нелепое. Маринкин письменный стол стоял возле окна, рядом, впритык, железная кровать, накрытая покрывалом. Боря почему-то упорно садился на кровать, отчего наглаженное, накрахмаленное покрывало приобретало жалкий вид. Мама ворчала, а Маринка не решалась сказать Боре. Впрочем, со стульями дома была напряжёнка…
                После школы Боря поступил в медицинский, и встретились они лишь однажды, на Маринкином дне рождения. Что скрывать, Марина пригласила Борю как старого друга, чтобы показать кое-кому из однокурсников, что у неё есть парень. Сейчас кажется – смешно и глупо, а тогда… Это было важно. Почему-то именно тот самый однокурсник, которому «надо было показать», проникся к Боре симпатией, старательно подливал ему в рюмку вино, а Боря твёрдо отказывался:
                — Не могу. У меня завтра операция. 
               Однокурсник, сострадательно обняв Борю за плечи, пытался заглянуть в глаза:
                — Что-то серьёзное?
                — Да, тяжёлый пациент, — Боря гордо сбросил руку однокурсника с плеча и распрощался. — Надо выспаться, завтра рано вставать.

                После института Марина уехала в Минск учиться в аспирантуре, а Боря… Получалось так, что Боря – единственный знакомый врач, к которому она может обратиться.

                Ей повезло. Знакомую дверь открыл сам Боря. Длинной, нескладной фигурой изобразил какое-то движение из рок-н-рола, что означало удивление:
                — Ты? Вот уж не ожидал. Заходи.
                Посередине большой комнаты стоял манеж, в нём – мальчонка, такой же темноволосый, черноглазый, как Борька. Марина слегка улыбнулась: и тут обогнал…
                Боря выслушал, покивал:
                — Пойдём, я посмотрю.
                — Нет, Борь, пойми: ты для моей мамы – мальчишка, ребёнок, как и я.
                — Хорошо. Тогда я попрошу своего профессора…

                Как Боря уговаривал профессора, осталось неизвестным. Но высокий, импозантный седой мужчина, заполнивший собой небольшую комнату, где лежала мама, басил, обращаясь к Боре:
                — Что скажете, коллега? Ваше мнение? Милая дама, разрешите коллеге проверить ваш живот, я очень считаюсь с его мнением. Так, а теперь я…
                Профессор был настолько великолепен, что даже Маринкина несговорчивая мама, словно загипнотизированная, выполняла беспрекословно все его распоряжения, покорно отвечала на вопросы и соглашалась: конечно, она будет лечиться, конечно, надо, да, и дочка у неё молодец, и сама она должна дождаться внуков, да-да, обязательно…


                Всё закончилось хорошо, диагноз оказался не таким страшным. Марина, наслаждаясь ростовским солнцем, бродила по улицам, вспоминая, как на прощанье Борька посмотрел на неё и протянул:
                — Ты совсем столичная стала…
                Ага, что уж там… В расклешённых до невозможности красных брюках, полосатой трикотажной кофточке, обтягивающей грудь, с распущенными по плечам волнистыми каштановыми волосами, она и правда была хороша, и знала это. Где теперь то далёкое время такой сумасшедшей уверенности в себе, куда ушло оно…

                А дома мама протянула ведро яблок:
                — Отнеси Боре.
                Яблоки в том году уродились. Жёлто-розовые, с тонкой, почти прозрачной кожурой, они дразняще пахли и, казалось, светились, наполненные солнечным светом.
                Ослушаться маму, которая согласилась лечиться – невозможно. Скрепя сердце, Марина взяла ведро, и, проклиная вечное ростовское: если человек что-то для тебя сделал, надо его «отблагодарить», поплелась к Бориному дому.

                Они долго препирались на лестничной клетке. Боря шипел: 
                — Ты что, с ума сошла? Не возьму я ничего.
                Марина вздыхала:
                — Возьми, иначе мама меня домой не пустит.
                В конце концов из квартиры вышла Борина мама. Она не изменилась. Как и прежде, юношеская фигура, пышная копна абсолютно седых волос, яркие голубые глаза.
                — Ну, что вы здесь спорите? — и, когда поняла в чём дело, рассмеялась. — Бери, Боря. Как ни крути, твоя первая взятка…


                Пока Марина вспоминала, дождь превратился в мокрый снег. «Ну, пусть хоть так. Всё же правильнее». Кто-то там, наверху, хмыкнул:
                — Не думай, я не злопамятный. И снега не жалко. 
               
                А теперь пора признаться, что Марина – это, конечно, автор. И этот непритязательный рассказик был написан только для того, чтобы сказать: «Боря, мы уже старше, чем были тогда наши мамы. Но я помню. И до сих пор благодарна тебе».