Декаданс

“Это ночи - не плавные воды,
В повседневности счастья нет,
Не снимай, не снимай сегодня
Полумрака лиловый корсет”
Пикник


-- До Малой Посадской.

Такси у метро поймалось довольно быстро и ночные фонари Каменноостровского проспекта понеслись им навстречу.

Петроградка была относительно безлюдна в январских сумерках. Мокрый снег летел косыми стрелами, налипая на лобовое стекло. Дворники, лениво шурша, изредка счищали его.

В знакомой парадной было как всегда темно: сорокаватная лампочка, призванная, видимо, выполнять роль создателя романтической обстановки, на деле лишь создавала ощущение мрачного полуподвала.

Он постоял, привыкая к полумраку, а затем легко вбежал на третий этаж по знакомой грязной лестнице. Куски серой ваты из разорванного дерматина на двери встретили его как всегда равнодушно и отстраненно. Слева от двери висело множество звонков, но он никогда не мог запомнить какие из них принадлежат кому, надписи стерлись. К тому же половина из них не работала, поэтому он по обыкновению проехался ладонью по всем кнопкам. Из-за дверей раздались привычные крики:

-- Кого там еще несет на ночь глядя!

-- Людка, открой скорее, зараза, дите разбудишь, только уложила!

-- Да это к рокеру вашему пришли, пусть он и открывает! Вечно у него по ночам сборища!

В проеме резко распахнутой двери появилась, наконец, знакомая фигура великана в рваных джинсах и растянутой вязаной кофте, загораживая собою длинный коридор вглубь квартиры.

-- Санек! Заходи, наши уже все здесь, ты чего так долго? - басом протрубил друг, хватая его за рукав и затаскивая внутрь.

И, зачесав пятерней упавшие на лицо длинные волосы, прокричал вглубь квартиры:

-- Я не рокер, я художник!

-- Да нам все едино – паразит! Опять накурят на кухне, а людям, между прочим, рано вставать на работу!

Сердито захлопывается одна за другой несколько дверей в комнаты соседей. Коммуналка ложится спать, а у его друга художника только начинается вечер.

Сашка идет за широкой спиной по темному коридору в самый конец квартиры, огибая коробки, мешки, велосипеды и старые телевизоры,  сваленные в кучу в коридоре. Их комната в самом конце, рядом с туалетом, напротив кухни.

Иван, художник, жил в этой квартире с самого детства. Его родителям принадлежало две комнаты в большой коммуналке. Когда родители умерли, он объединил их, сделав огромную студию. Ночные посиделки творческой, и не очень, молодежи, были у него не редкостью. Вот и сейчас Сашка разглядел среди задрапированных мольбертов знакомые силуэты. Кто-то вполголоса переговаривался, кто-то тихонько бренчал на гитаре, сидя на широком подоконнике. Он достал из-за пазухи коньяк, подняв его высоко над головой, чем вызвал оживление в вялых рядах. Народ потянулся к центру, протягивая пластиковые стаканчики. Потекла привычная приятная беседа.

Ее он заметил не сразу. Девушки на арт-хаусах у Ивана, как он сам их называл, были не редкостью. Сашка привык видеть длинноволосых неформальных питерских девчонок, которые то появлялись с кем-нибудь из художников и музыкантов, то исчезали. Она сидела на стуле отдельно от остальных, глядя отрешенно в колодец двора через окно в белой облезлой раме и не была похожа на привычный здесь образ художницы. На ней был строгий серый брючный костюм, как будто она только что вышла из офиса, короткая растрепанная стрижка, на укладку которой обычно уходит больше времени, чем это кажется, и черные лодочки на каблуках. Она просто сидела, закинув ногу на ногу, словно нарисованная фигура на невесть как попавшем в это царство сюрреализма реалистичном полотне.

-- Кто это? - спросил Сашка у Ивана.

-- Хм? - тот обернулся на стоящего за плечом друга, оторвавшего его от увлекательнейшей дискуссии о влиянии Метерлинка на творчество Ходлера и несколько секунд стеклянными глазами смотрел на Сашку. -- Не знаю, дружище, наверное, пришла с кем-нибудь, - и вернулся в прошлый век.

Сашка некоторое время ходил по комнате, выписывая и сужая круги вокруг таинственной незнакомки.

-- Если ты принес коньяк, то давай, - она протянула руку, не отрывая взгляда от окна.

Он отдал ей свой стакан и нерешительно остановился рядом. Она отхлебнула, поморщилась.

-- Не люблю коньяк, но здесь, кажется, ничего другого нет?

-- Нет, - словно извиняясь развел руками Сашка.

Она, наконец, оторвала взор от созерцания ночи, поставила стакан на подоконник и посмотрела на него. Хотя она и сидела на стуле, а он стоял, ему показалось, что его разглядывают свысока. Лицо ее было таким же строгим и правильным как и ее костюм.

-- Садись, - пригласила она, закончив осмотр.

Сашка огляделся в поисках стула, придвинул табурет и сел на него верхом.

-- Что-то я не видел вас раньше, - попытался завязать беседу он. -- Вы не очень-то похожи на привычную здесь публику.

Она снова поморщилась, как прежде от коньяка и, криво усмехнувшись, сказала:

-- Не говоря уже о том, что я старше привычного тут контингента? И умоляю, не надо мне выкать.

Сашка покраснел и засмущался.

Она достала из кармана пачку с тонкими сигаретами, нерешительно покрутила их в руках.

-- Ну хочу открывать форточку в комнате, пойдем на кухню?

На огромной квадратной коммунальной кухне вдоль обшарпанных стен с облупившейся зеленой краской стояли плиты, несколько стиральных машин и маленькие столы для готовки. Две ржавые раковины расположились у противоположных стен. Труба по одной из них была обмотана тряпками и слышалось мерное “кап-кап” в стоящее под ней красное пластиковое ведро. Посреди кухни был большой стол, но стульев возле него не было, очевидно, чтобы никто не рассиживался в местах общего пользования. В углу были натянуты веревки, на которых сушились трусы необъятных размеров, носки, комбинации и лифчики. Сашка сгреб по пути два стула и поставил их у большого окна, занимавшего почти всю заднюю стену.

Он подергал деревянную раму, пытаясь открыть, но вековые слои краски намертво залепили ее. Малюсенькая форточка в правом верхнем углу была единственным подвижным элементом этой конструкции.

Она села под форточкой и закурила тонкую сигарету, прикурив от маленькой золотой зажигалки, не дожидаясь пока он предложит ей огня.

-- Слушай, как тебя зовут? - спросила она, выпуская тонкой струйкой дым в приоткрытую форточку.

-- Александр. Можно просто Саша.

-- Ясна, - в смысле, это меня так зовут – Ясна, а не то, что мне ясно, что тебя зовут Сашкой, - она  улыбнулась, глядя на его сбитое с толку лицо.

-- А ты художник, поэт, а может быть ты музыкант?

-- Я никто, - удрученно опустив голову признался Сашка.

-- Это прекрасно, - с чувством произнесла она и глубоко затянулась.

-- Хочешь пойти назад в комнату после перекура? - спросил Сашка.

Ясна посмотрела на него долгим-долгим взглядом.

-- Нет, - и отвернулась.

-- А зачем ты тогда вообще пришла сюда? - ему показалось, что вопрос прозвучал немного грубо, хотя он этого и не хотел, и он стал пытаться что-то мямлить, стараясь сгладить впечатление, но Ясна, казалось, не обратила внимание на такие мелочи и ответила просто:

-- Я люблю людей, хотя они и вызывают у меня недоумение, но я не знаю что с ними делать, поэтому и пришла. Хоть просто рядом постою. Если я слишком близко подхожу к людям, у меня передозировка от них случается.

-- Ты меня интригуешь, - признался Сашка, - не знаю почему, но мне хочется узнать тебя, разгадать тебя. Кто ты?

Она снова долго молчала. Сигарета погасла в ее руке и она бросила ее в стоявшую в углу подоконника ржавую консервную банку. Вздохнула, словно готовясь к прыжку.

-- Не надо. Мне уже весьма за сорок. Потому мы и можем с тобой так легко разговаривать, что нам ничего друг от друга не нужно. Я не хочу ничего. Общение с людьми доставляет мне боль. И дискомфорт. Даже с самыми хорошими. Я совсем одичала, думала, что забыла как разговаривать с людьми. Давно ни с кем голосом не говорила. Очень трудно говорить словами. Слова, как деревянные чурки -- негибкие и грубые. Ими ничего невозможно ни объяснить, ни выразить.

Сашка оторопело молчал, не зная что сказать, но ему хотелось, чтобы она продолжала. Поэтому он выдавил из себя:

-- Но они там, - он махнул рукой в стороны комнаты, - так интересно общаются, спорят, разве тебе не интересно?

-- Тебе попадались когда нибудь люди, которые в споре слушают твои аргументы и если ты прав, они признают, что ты победил?

-- Нет, - вынужден был признать Сашка.

-- И мне нет, - согласилась Ясна, - так для чего тогда спорить. -- Невозможно говорить с большинством людей. Ты не можешь вставить слово. Они говорят, не замечая тебя. Они говорят не с тобой, а, в лучшем случае, с контуром человека на периферии их зрения.

-- Мысль изречённая есть ложь, - задумчиво протянул Сашка, выплывшую невесть откуда из подсознания фразу. -- Вот можно было бы лбами друг к другу приложиться, постоять так немного и все понять и почувствовать!

Ясна хмыкнула, посмотрев на него вполоборота:

-- Ты умеешь молчать так, чтобы с тобой хотелось говорить?

Сашка нервно сглотнул, посмотрел на свои сжатые на коленях руки и кивнул, не поднимая головы.

Они снова надолго замолчали. Внизу по проспекту проносились, шурша шинами, автомобили. На потолке то и дело всполохами отражался свет фар, еще больше подчеркивая темноту ночи. Она закурила еще одну сигарету.

Неожиданно на кухне зажегся свет и вошел заспанный всклокоченный мужчина в серой застиранной майке и тренировочных штанах. Он пробурчал что-то неразборчивое, глянув в сторону окна, раскрыл холодильник, несколько секунд смотрел в него, потом захлопнул дверцу, открыл снова, опять захлопнул, зевнул во весь рот, почесался под майкой. Так ничего и не найдя в холодильнике, он неторопливо налил воды в эмалированный чайник из капающей раковины и поставил его на газ.

-- Закурить не найдется? - обратился он к Сашке.

Ясна протянула ему пачку с тонкими сигаретами. Дядька недовольно крякнул, но вытащил одну. Прикурил от спички, потушил ее, помахав в воздухе, затянулся, прищурившись, и удивленно посмотрел на непонятную вещь в своих грубых пальцах:

-- Дамские штучки, - неодобрительно затянулся еще пару раз, потом бросил окурок в стеклянную банку на своей плите, залил кипяток в чашку и ушел, не забыв выключить за собой свет.

Они некоторое время смотрели ему вслед, а потом Сашка вдруг неожиданно спросил:

-- А ты была когда-нибудь замужем? - и сам оторопел от своего вопроса.

-- Интересные у тебя ассоциации от посещения нашего ночного гостя, - усмехнулась Ясна. - Была, - сказала она, - недолго.

-- И как? - осмелел Сашка.

-- Ну... как, - пожала она плечами, - его все время раздражало, что я смываю заварку в раковину.

-- А потом что?

-- А потом он умер.

Снова повисло неловкое для Сашки молчание. Но Ясна, похоже, нисколько не тяготилась им.

-- А больше у тебя никого не было? - решил додавить тему он.

-- Ну почему не было, - было. Много раз. С одним мы даже «поженились» в интернете. На специальном сайте можно было пройти церемонию и получить сертификат. Не официальный конечно, никакой силы он не имел, баловство одно, - она подняла брови, удивляясь своим забытым воспоминаниям.

-- А тогда что, уже был интернет?
 
Она яростно посмотрела на Сашку:

-- Нет, блин, я продала своего динозавра и смогла позволить себе купить модем.

-- Извини, - засмущался Сашка, - глупость сказал. Мне так ни с кем еще интересно не было как с тобой. Расскажи еще.

-- Да что рассказывать. Один раз даже, помню,  поменяла статус в Фейсбуке на «в отношениях».

-- О, это серьезная заявка! -- съерничал Сашка.

-- А то, - согласилась Ясна.

Из комнаты художника послышались взрывы хохота и громкие голоса.

-- Люди когда собираются вместе, почему-то принято веселиться. А почему бы не собираться вместе погрустить? - Ясна достала из пачки сигарету, третью за этот вечер. -- Я сижу рядом только с теми людьми, если сижу вообще, с кем можно качественно и в полную силу взахлёб пострадать. Вот вообще не думать, как ты выглядишь и что о тебе подумают! Если мне с этим человеком не стыдно быть рядом в жесточайшей тоске, и я не надеваю маску веселой депрессии - потому что он это все равно заметит, - то это мой человек.

-- Я хочу быть твоим человеком, - прошептал Сашка. - Я смогу сделать тебя счастливой и веселой.

-- Ничего-то ты не понял, - Ясна помотала опущенной головой. -- Отпусти меня. Разреши мне быть грустной. Не пытайся меня веселить. Я сама притворюсь, когда будет нужно, и никто ничего не узнает.

-- А ты оптимистка, - улыбнулся Сашка.

-- Ещё чего не хватало!

Они долго сидели на прокуренной кухне, говоря ни о чем и обо всем. Ему казалось, что за эту ночь много раз отъехал и приблизился снова горизонт.  Объяснить словами это было невозможно, Ясна была права – слова были негибкими и грубыми, никак не предназначенными для того, чтобы описать все мерцания неуловимых переживаний. Ему вдруг стало понятно, отчего люди становятся художниками.

За окном стало светать.

-- Рассвет, - задумчиво протянула она, словно бы удивляясь тому, что утро все же настало.

-- И все же, кто ты – Ясна?

-- Ты имеешь в виду, кто я – художник, музыкант, поэт?

-- Да.

-- А может я юрист или торговый представитель иностранной фирмы? - Ясна засмеялась, увидев вытаращенные от удивления Сашкины глаза. -- Так же как и ты, я – никто. Но вообще я пишу.

-- Писатель... значит, - задумчиво протянул Сашка, потом, словно вспомнив что-то, встрепенулся: -- ну так твоя депрессивность должна тебе очень помогать в этом деле, правда?

-- Нет, -- не согласилась Ясна. -- Ты знаешь, у меня никогда не получалось писать в депрессии. Или если и получалось, то потом все это выкидывала. Не получается. Или получается плохо. Это как когда ты пьяный и тебе кажется, что ты танцуешь и поешь лучше всех. Но если потом дать тебе это посмотреть в записи - тебе будет стыдно и противно.

-- Мы с тобой ещё встретимся? - несмело спросил Сашка, заранее боясь ответа.

-- Ни в коем случае.

-- Но почему?!

-- Понимаешь, я могла бы полюбить тебя,  но это ничего не изменило бы в ткани жизни. Мне это было бы легко, тебе это было бы трудно.

-- Нет, не трудно! - запальчиво возразил он. -- Я никогда не следовал основному курсу и никогда не понимал как полюбить вещи, которые общепринято считаются красивыми, правильными, а тебя от них тошнит?

-- Никак, - негромко сказала она, -- тихо люби то, что любишь. И знай, что есть множество людей, которые думают так же. Просто они сидят тихо и ничем себя не выдают.

-- Мне кажется у нас все получится, - упрямо настаивал Сашка, который не любил сдаваться.

-- Давай расстанемся, чтобы никогда не увидеться - это лучшее, что мы можем сделать друг для друга.

-- Но я прожил этой ночью целую жизнь!

-- Это тебе так кажется. Твоя жизнь ещё будет долго длиться. Так же как и моя.

-- Но я буду всегда вспоминать эту ночь.

-- Воспоминания ещё не есть жизнь. Тот, у кого нет воспоминаний, возможно, живет самую полную жизнь. Воспоминания отнимают силы и надежду. Тебе ещё лет двадцать бежать, чтобы догнать меня по прямой времени. А я ведь стоять не буду. Если только не выйду сейчас в окно и остановлю время.

-- Вот как ты знаешь, что не совершаешь сейчас ошибку? - в последней отчаянной попытке достучаться до нее почти прокричал он.

-- Никак, - Ясна пожала плечами. -- Никогда нельзя знать заранее, правильно ли ты выбрал. Вот если б можно было посмотреть весь выбор, выстроенный в линию. Знаешь, как вот: покажите это, а это,  - как в каталоге. Выбрать этого мальчика, этот ВУЗ, эту работу, эту страну...  Но мы можем взять только что-то одно и не можем посмотреть, что было бы если бы... Мы выбираем это одно и идём, стирая в процессе тонкие полуневидимые линии, нарисованные акварельной краской и они уже так никогда и не станут яркими и навсегда останутся лишь тонким следом неуловимого, постепенно исчезая навсегда.

Она вышла к коридор. Сняла с вешалки длинное черное пальто. Обернулась на прощание, улыбнулась и ушла. На полу осталась лежать ее тонкая кожаная перчатка. Он хотел побежать, догнать, отдать, но понял, что проиграл. Он положил перчатку в карман и долго молча стоял, глядя ей вслед.