1775 г. - загадочный вояж и наливочный хаос Линнея

В этой истории много непонятного. Прошло, однако, уже 250 лет, мало шансов, что мы узнаем, почему всё происходило так, как происходило.

В 1770 году он уволился с работы, чтобы поехать в Европу учиться. Вот и первая загадка — ему было 30 лет, тогда самый продуктивный возраст, чтобы работать, и самый неудачный, чтобы увольняться. В те времена, времена Екатерины II, графа Орлова, чумного бунта, Пугачёвщины, люди вообще самовольно не меняли место работы и уж тем более не увольнялись по собственному капризу. Все переходы на новую должность осуществлялись только по воле или, во всяком случае, с позволения сильных мира сего. Уволиться — такое в XVIII веке мог себе позволить Моцарт, но Моцарт с детства всей Европой признавался гением. Почему же так поступил безвестный лекарь из Черниговского села?

А сама идея поехать учиться по собственному почину? Со времён Петра I ездить за границу на учёбу стало одним из способов начать карьеру — способ не массовый, но и не неслыханный. Однако, опять-таки, это делалось не самовольно. Это всегда был приказ свыше. Тот же Ломоносов поехал в Марбург не по собственному хотению, а по решению целого Президента Академии наук, согласованному, на секундочку, с Кабинетом министров.

Итак, семь лет назад он закончил Киево-Могилянскую академию, пять лет назад — медшколу при Генеральном госпитале и тогда же его взяли на должность… «ботаника» в Ботанический сад в Петербурге. При нехватке в стране лекарей, когда каждый врач на поимённом учёте, — вдруг ботаником! Загадка.

За год до странного решения уволиться ему вдруг повезло — ему «по совместительству» дали возможность практиковать в Адмиралтейском госпитале. Вроде, карьера начала налаживаться. А он уволился.

Денег у него не было. Отец — сельский поп, сам он — сначала студент, а потом ботаник. Деньги на поездку, однако, почему-то выделил благотворительный фонд княгини Екатерины Голициной. Опять же, почему ему? Фонд впервые в своей истории решил помочь трём студентам-медикам. И помог — студенту Амбодику, несовершеннолетнему ещё студенту Риндеру и, почему-то, вполне «взрослому», 30-летнему ботанику… А ведь, кроме «неудачного» возраста и неудачной карьеры, он себя ничем больше не проявил — ни как студент, ни как «ботаник».

Как бы то ни было, столь непонятная цепочка событий привела к тому, что он уехал. И стал первым отечественным учёным, первым подданным Российской империи, первым этническим украинцем, который сделал вклад в мировую микробиологию. Не просто «привёз» на родину пару книг по микробиологии и работающий микроскоп и так «основал» отечественную микробиологию, а именно совершил открытие, двинул науку вперёд, а уже после этого «привёз» и «основал».

Его имя вам ничего не скажет — Мартын Тереховский. Его не знают даже на родной Черниговщине. Это ещё одна загадка — об уехавшем вместе с Тереховским Максимовиче-Амбодике (массаж матки на кулаке) худо-бедно медики помнят, а о самом Тереховском – нет.

А вот ещё загадка — сама фамилия Тереховского. В те времена при поступлении в Киево-Могилянскую академию было принято менять фамилию. Самойлович при рождении был Сушковским. Амбодик был Максимовичем (он позже вернул себе настоящую фамилию, добавив её к своему имени через дефис). А вот фамилии Тереховского при рождении мы не знаем.

Чем же занялся Тереховский в Страсбурге?

Он туда поехал в качестве «студента»-медика изучать медицину. Логично было бы ожидать, что Тереховский станет целыми днями пропадать в больницах, а по ночам читать одну за другой книги по медицине. Такого, однако, история о нём не сообщает. И вообще о его походах на лекции, участии в операциях, спорах над ложем больного. Будто и не переступал студент-медик порога клиник вообще.

Зато известно, что он занялся микроскопированием.

В те времена микробиология как наука ещё не сформировалась. И уж, конечно, она не была частью медицины — о том, что обитатели микроскопического мира могут влиять на «большой» мир станет известно только через сто лет. Смотреть в микроскоп было занятием бесполезным, не имеющим к реальной жизни никакого отношения.

За 240 лет до описываемых событий итальянский врач Фракасторо (тот, который слова «сифилис» и «инфекция») посмотрел через увеличительное стекло на изображение от другого увеличительного стекла и тем самым изобрёл микроскоп. За 160 лет до приезда Тереховского в Страсбург Галилей построил прибор, который уже даже мы назвали бы микроскопом (не сразу, не с первого взгляда, но все же). За 106 лет (1664) помощник учёного-химика Гук обнаружил клетку — в микроскоп, дававший увеличение в 30 раз. За 96 лет (1674) торговец в галантерейной лавке Левенгук, разглядывая качество нитей в предлагавшихся ему для покупки тканях, открыл одноклеточные организмы — в микроскоп, который был уже способен давать увеличение в 300 раз.

С тех пор было известно, что существуют микроскопические существа.

Кроме того, что они существуют, больше ничего известно не было.

И дело даже не в том, что прошло слишком мало времени, чтобы накопить научные факты. Плохие, искажающие изображение линзы, недостаточное увеличение, а также то, что никто ещё не придумал применять красители и никто не придумал «накапливать» микробы размножением — всё это приводило к тому, что учёные видели под микроскопом скорее точки-пятнышки, чем то, что привыкли видеть под световым микроскопом мы.

За 35 лет до Тереховского Линней создал классификацию всего живого. Для микробов он отвёл особый класс — Хаос, что отражало то, как воспринимали учёные мир под микроскопом.

Тогда на планете было несколько сот микроскопов. Большая их часть использовалась для развлечения — молодые аристократы ими впечатляли юных аристократок. Лишь несколько десятков человек во всем мире пользовались микроскопами с научными целями — и то не ежедневно, а как на душу ляжет, до микробиологии в современном понимании этого слова оставалось ещё 100 лет (Кон, 1870). В общем, Тереховского угораздило заняться микроскопированием точно посередине временной шкалы между открытием микробов и превращением микробиологии в науку.

Наука в то время интересовалась микроскопическим миром не ради самого микроскопического мира (он считался совершенно бесполезным), а ради философского вопроса о самозарождении жизни.

Открытие Левенгука позволило воспрять старой доброй школе о самозарождении жизни. В 1668 году Реди доказал, что самозарождения живого не происходит, но уже через 8 лет после этого Левенгук открыл микроорганизмы.

Теперь, во времена Тереховского, те несколько десятков человек во всем мире, которые время от времени заглядывали в микроскопы с исследовательскими целями, были разделены на две группы.

Одну возглавлял иезуит Спалланцани. Всего за 5 лет до Тереховского он запаял колбу с бараньей подливкой (почему именно с бараньей подливкой?!!!) и кипятил эту самую подливку целый час. И подливка не помутнела ни через день, ни через два, ни через месяц. Микробов в ней не было. Они не самозародились. Это с точки зрения последователей Спалланцани доказывало, что самозарождения жизни не существует. Заодно Спалланцани, кстати, обнаружил, что большинство микробов способны пережить кипячение в течение нескольких минут; бывают микробы, которые способны пережить 15 минут кипячения; но не бывает микробов, которые переживут час кипячения.

Вторую группу возглавляли английский католический священник Нидхем и его друг французский граф де Бюффон. Они тоже кипятили баранью подливку, но колбу не запаивали, и подливка уже на следующий день кишмя кишела микробами. Это с точки зрения Нидхема и Бюффона доказывало, что самозарождение существует. И не просто существует, а что все микробы — это есть результат самозарождения. Все они и каждый из них в отдельности где-то совсем недавно самозародились. Самозарождение жизни происходит всюду и происходит оно постоянно. Более того, исходя из размеров микробов, самозарождение — самое массовое явление в живой природе, большинство существ на земле как раз самозарождается. И это, кстати, доказывает, что микробы не могут быть причиной заразных заболеваний у человека — они ведь и в человеке постоянно самозарождаются, а болеет человек далеко не постоянно. Результаты же Спалланцани Нидхем и Бюффон объясняли тем, что тот, прокаляя воздух в колбе, уничтожал «живую силу», а запаивая колбу, не давал в неё проникнуть новому воздуху с его «живой силой».

В спор даже встрял Вольтер, который ни разу не микроскопист. Просто его забавляла ситуация, когда иезуит и католический аббат спорят о самозарождении жизни, хотя об этом самозарождении в Библии не сказано ни слова. А сказано, вообще-то, нечто совсем другое.

Вот посреди всех этих споров Тереховский и оказался в Страсбурге с микроскопом в руках. Он написал диссертацию о микробах, т.е. о Линнеевском классе «Хаос». Исследование касалось жизни этих существ в настое (сколько можно кипятить баранью подливку!). «Настой» на русском языке того времени — это «наливка», а на латыни — «инфузум» (отсюда «инфузория»). Соответственно название диссертации Тереховского звучит для нашего уха несколько диковато, но красиво: «О наливочном хаосе Линнея». Или на языке оригинала: «De chao infusorio Linnaei» (1775).

Чтобы понять то, что делал Тереховский нужно вспомнить, что уровень микроскопической техники был по нашим понятиям крайне низким. В микроскоп были видны точечки или в лучшем случае крошечные пятнышки. При этом те микробы, которых было видно, — это были крупные существа, сегодня мы их называем простейшими (например, инфузория туфелька с её размером в 200 мкм). Для сравнения крупнейшая из бацилл — палочка сибирской язвы — имеет размер максимум 10 мкм.  Размер же бактерии обычно около 1 мкм.

Что же открыл Тереховский?

Во-первых, то, что «наливочные тельца» двигаются самостоятельно, не внешние толчки их «сдвигают». У наливочных телец, как у настоящих животных, есть и «мышцы», чтобы двигаться, и «воля», которая их куда-то ведёт. «…Двигающиеся наливочные существа — это не неодушевлённые тельца и не органические молекулы среднего и хаотического царства, а истинные мельчайшие животные». Уже этого было бы достаточно, чтобы Тереховский считался одним из основоположников микробиологической науки.

Больше того, Тереховский открыл то, чем «руководствуются» тельца в своих движениях, —  хемотаксис («тельца» пытались убежать от кристалликов яда) и реотаксис («тельца» двигались против течения жидкости).

Попутно Тереховский добавил в научную копилку доказательств того, что «наливочные тельца» — это живые организмы. Да, в те времена это было далеко не очевидно! Возможно, «тельца» — это просто пузырьки воздуха. Может, пылинки или кристаллики не растворившихся веществ. Или комки органического вещества — ведь самозарождение заключается как раз в том, что органические вещества «слепливаются» вместе, образуя «комочки», неструктурированные, неупорядоченные комочки. 

Тереховский доказал, что при отсутствии воздуха «тельца» не меняли ни формы, ни количества, значит, они не являлись пузырьками воздуха. Он сравнил процессы взаимодействия кислот и щелочей, а также явление кристаллизации с «поведением» «телец» и не обнаружил ничего общего. «Осмысленность» убегания «телец» от ядовитых веществ (серной кислоты, едкой сулемы, спирта, камфары, опия) тоже говорило в пользу того, что это организмы. И, наконец, в «тельцах» Тереховскому удавалось заметить выросты и даже неравномерности внутри. Органеллы открыты ещё не были, но Тереховский утверждал, что «тельца» имеют сложную внутреннюю структуру, т.е. явно не являются «комочками», случайным образом слепившимися из органических веществ.

Тереховский обнаружил, что в разных «наливках» устойчиво живут разные «тельца». Это явное прозрение о том, что в царстве микроорганизмов существуют устойчивые биологические виды — то, что докажет Кон спустя 100 лет. Ещё одно очко в пользу Тереховского.

Тереховский, нагревая и охлаждая, сумел установить комфортный для «телец» температурный режим.

Но почему в разных наливках живут разные «анималькули» («маленькие животные», «зверюшки»)? Если в настое менять горох на миндаль, а желтофиоль на гвоздику, то разновидность «анимилькулей» не поменяется. А вот если менять воду (из разных источников), то поменяется. Получается, «наливочные тельца» живут в воде и с нею и переносятся.

А в какой воде живут «тельца»? Если поставить два стакана рядом — с сырой водой и с кипячёной, комнатной температуры, — то в сырой воде анималькули есть, а в кипячёной — нет. Если повторить опыт и добавить стакан с талой водой изо льда, анималькули вновь окажутся только в сырой воде.

А почему наливочные тельца не живут в кипячёной и талой воде? Там среда не подходит, или сам процесс их убивает? Тереховский брал сырую воду и её замораживал — тельца исчезали. Тереховский нагревал сырую воду выше 35 градусов — тельца исчезали. Однако, если в эти два стакана добавить по капле сырой воды, то и в кипячёной воде и в талой очень скоро будет множество микробов. Значит, дело не в том, что талая и кипячёная вода не пригодны для жизни анималькулей, а в том, что они погибают при кипячении и при замораживании.

Даже ошибки Тереховского кажутся свершениями гиганта. Он обнаружил, что при высыхании капель воды анималькули погибают. Из этого он сделал вывод, что анималькули живут только в воде, их нет, например, в воздухе. (Теперешние мы знаем, что простейшие образуют цисты, которые благополучно носятся в воздухе).

Всех, однако, в те времена интересовал главный вопрос — самозарождение.

Тереховский повторил свои опыты со стаканами с этой точки зрения. Если хорошенько проварить траву и залить её соответственно кипячёной водой и сырой, то анималькули будут в сырой (ожидаемо), но их не будет и они не появятся в кипячёной — ни в тот же день, ни на завтра, ни послезавтра.

Тереховский экспериментировал даже с чаем. Уже лет 50 как чай стал в среде богачей более-менее массовым напитком, хотя при этом всё ещё казался китайской экзотикой. Эксперименты с чаем как с «наливкой» казались несколько эксцентричными, но вполне правомерными. Результат был тот же — в заваренном чае анималькулей видно не было ни сразу, ни через день-два.

Правда, Тереховский делал свои опыты зимой в плохо отапливаемом помещении, под окном, на солнечном свету — кто ж знал, что это может быть важно!

Общий вывод диссертации Тереховского был таким: «наливочные тельца» (простейшие в нашей терминологии) есть животные, они способны самостоятельно двигаться, они живут исключительно в сырой воде. Никакого самозарождения нет.

Теперь мы знаем, что подержи Тереховский свою кипячёную воду дольше, и в ней появились бы анималькули, поскольку цисты есть в воздухе. Тогда, однако, ждать день-два казалось вполне достаточным.

Более того, если бы тогдашняя техника позволяла видеть бактерии, всю диссертацию пришлось бы на корню пересмотреть.

Спустя сто лет точку в спорах о самозарождении поставит Пастер — в элегантном эксперименте в Альпах.

Но диссертация Тереховского двинула микробиологию вперёд и соответственно мгновенно приобрела мировую известность.

Профессор Леске относил диссертацию Тереховского к наиболее значительным работам XVIII века. Гмелин, перестраивая Хаос Линнея, ссылался на Тереховского. Ссылки на Тереховского считались хорошим тоном ещё в XIX веке (напр., Бючли подробно пересказывает его диссертацию даже в 1870-х — пересказывал как этап исторического развития микробиологии). Доходило до того, что для укрепления авторитета других учёных им приписывали работу Тереховского (как Погендорф приписал её своему научному руководителю Шуреру в 1863 году).

В диссертации кроется, кстати, ещё загадка. На титульном листе диссертации Тереховский назвал себя «ucrano-rusus», т.е. «украинец из Руси» — крайне необычный ход для XVIII века.

Как бы то ни было, эта работа была огромным заделом, и если бы Тереховский продолжал публиковаться, он, скорее всего, стал бы не просто одним из тех, кто сделал вклад, а оказался бы в числе отцов-основателей микробиологии. Его вклад, во всяком случае, уж точно сравним с вкладом тогдашних корифеев — падре Спалланцани и аббата Нидхема.

И тут мы приходим к главной загадке этой истории. Тереховский написал прорывную диссертацию по микробиологии и больше никогда к микроскопу не притрагивался.

Вернувшись в Петербург, он полтора года никуда не мог устроиться на работу, потом — с потерей номенклатурного ранга — стал работать младшим лекарем в Кронштадте, но в конце концов всё-таки «выкарабкался» и стал профессором анатомии (а анатомия-то тут причём?!) в Петербургской медико-хирургической школе и директором Ботанического сада, того самого, где когда-то начинал рядовым «ботаником». Казалось бы, он мог продолжать микроскопирование и в Школе, и в Саду. Он этого, однако, не делал. Более того, известно, что Тереховский оборудовал на дому исследовательскую лабораторию — после его смерти Медико-хирургическая академия выкупила у его семьи научное оборудование («Смитонов воздушный насос», две электрические машины), но микроскопа среди этого оборудования не было.

Как объяснить все эти загадки?

Самое реалистичное объяснение — Тереховский стал лекарем не по призванию. Просто в его время не было учёных-ботаников, изучать растения не было оплачиваемой профессией, и он выбрал медицину как наиболее близкую альтернативу. Отсюда и работа «ботаником», и «побег» из медицины после года работы лекарем, и максимально далёкая от медицины тема диссертации, и преподавание потом именно анатомии, и директорствование в Ботаническом саду.

Более «психологическая» версия может заключаться в том, что Тереховский был мягко говоря непоседой, а грубо говоря любителем приключений. Поэтому периоды стабильности в жизни он воспринимал как вызов и тут же старался всё в своей жизни радикально менять. Отсюда то обучение медицине, то внезапная поездка за границу, то увлечение микроскопированием, то преподавание анатомии.

Напрашивается, конечно, и конспирологическая версия. Куда без неё! Ещё в Киево-Могилянской академии или вскоре после её окончания Тереховский стал агентом спецслужб. Разведчиков в нашем понимании в те времена ещё не было, но были люди, «выполнявшие особые поручения». Эту деятельность Тереховский воспринимал как основную, на ней фокусировался. Всё остальное было прикрытием — и обучение в хирургической школе, и работа «ботаником», и поездка в Страсбург на целых 5 лет, и выбор темы диссертации (чтобы оставалось свободное время), и новый тур по Европе с целью, якобы, изучения передовых методик преподавания медицины…

Как бы то ни было, что бы ни двигало Тереховским, кем бы он на самом деле ни был, он первым среди наших соотечественников сделал научное открытие в микробиологии. Более того, это открытие было из разряда этапных, тех, которые не «обойдёшь», не «забудешь», если хочешь понять, как развивалась микробиология как наука.

Интересные факты:
• В Страсбурге Тереховский изучал также влияние электрических искр — и на анималькулей, и на рыб.
• В 1785 году Тереховский вновь оказался за границей. На этот раз, по предписанию Сената. Он и Шумлянский (тоже выпускник Могилянки, основатель отечественной гистологии, тот самый, который капсула Шумлянского-Боумена) должны были подготовить проект реформы медицинского образования в империи. Проект принят не был и свёлся лишь к основанию Петербургской Медико-хирургической академии (название предложено Тереховским). Тереховский не дожил до её открытия, но бюрократическая инерция привела к тому, что при открытии он всё ещё значился в списке 4 первых профессоров.
• Тереховский — автор ботанической поэмы «Польза, которую…»
• Тереховский — земляк и практически ровесник Самойловича. Сам Самойлович ценил в Тереховском в первую очередь талант преподавателя, считал его в этом наилучшим среди всех, непревзойдённым.
•
____________________________________
Использованные источники: Википедия; Маринжа Л. Первый отечественный микробиолог…, 2015; Плавильщиков Н. Гомункулус, 1971; Резник В. Вклад первого отечественного микробиолога М.М. Тереховского…, 2005; Смородинцев А. Мир микробов, 1956.