Письмо монашки

Эта история началась в середине 80-х годов  уже прошлого века. Судьба в лице моего  школьного друга привела меня в деревеньку, заброшенную в бескрайние леса и болота Калининской, а ныне Тверской области. Собственно я оказался в этих местах, наслушавшись рассказов моего друга про клев  карасей размером со сковородку, щуках, которые ломали рыбакам  удочки, стаскивая их  самих с берега в бездонные омуты. Забегая вперед, скажу, что как ни странно, эти рассказы оказалось почти правдой.
Как наверно уже догадался читатель,  основной целью нашего пребывания  в «родовой»  деревне моего товарища была рыбалка, которой мы и  отдавались с азартом  юности всю неделю. Рано утром, до рассвета еще по ночной прохладе мы выходили из дома, построенного еще прадедом моего друга из вековых сосен, спускались по тропинке, вьющейся по склону  небольшого холма в мрачный лес и с первыми лучами солнца были уже на своей заветной речке. Наловив рыбу и вдоволь накупавшись, к обеду, через летний зной, мы возвращались обратно. Затем после небольшого отдыха, следовал поход за грибами и ягодами. А вечером…, а вечером начиналась  вечерняя зорька, когда только молодой  месяц на небе, заставлял нас сматывать  удочки и спешить через быстро опускающеюся ночь,  через лес обратно домой. Выйдя из леса, мы еще успевали застать последние лучи заката, которые  окрашивали стоящие  на холме деревенские избы, в малиновый цвет. Наверно по этому, а может и нет, у деревеньки было ласковое название Малиновка.
Деревня друга так меня очаровала какой-то своей неброской, но такой очень теплой красотой, что я стал интересоваться о возможности приобрести домик, благо заброшенных и нежилых изб в ней хватало.  Эта деревня, как и многие другие деревни средней полосы России быстро обезлюдевала, неся на себе «могильный» ярлык бесперспективных.  Молодежь всеми силами пыталась вырваться из них  ближе к «цивилизации» - в ближайшие города, а если повезет то и в Москву, пополняя быстро растущие ряды тех, которых презрительно называли «лимитой». Впрочем их можно было понять  - отсутствие школ для  их детей, как и отсутствие банальных удобств типа тех же теплых туалетов, водопровода, газа, да и даже нормальных дорог – а не направлений, проезжих только в сухую погоду, когда поездка в больницу превращается в плохое приключение.  Казалось, что Советская власть в свои первые годы провела в такие деревни электричество, а затем забыла о их жителях на долгие годы. А может она банально не имела ресурсов, вытаскивая за счет России из средневековья другие республики Советского Союза или делая из Прибалтийских стран «витрину социализма».
Как бы там не было, уже к моему приезду в деревню друга, там жили только старики, жизнь которых «оживала» только летом, когда к ним приезжали внуки  со своими молодыми, отправленными в деревенскую ссылку, городскими мамашками. 
Неделя быстро пролетела. Мы вернулись в Москву, где меня уже ждала командировка в одну из «горячих» стран Ближнего Востока.  Перед командировкой , друг мне пообещал, что если будет подходящий дом на продажу, он его «застолбит» до моего возвращения.  Затем у меня  сразу  была еще одна командировка ,  к сожалению еще более горячую страну того же многострадального  Востока.  В Росси в это время закончилась перестройка и «молодые демократы» стали азартно строить дикий капитализм. Вернувшись уже в другую страну, и по началу ее не узнав – жизнь быстро вовлекла меня в свой повседневный водоворот.
Когда, вдруг однажды раздался звонок друга, что в его деревне выставлен на продажу хороший дом -дом монашки.  Монашкой звали бабку, которая жила в добротной избе, утопающий в кустах сирени, наискосок  через дорогу  от дома моего друга. Бабку – хозяйку дома звали монашкой или бабкой Настькой.  Еще с первого пребывания в деревне, баба Настька запомнилась мне, тем что все наши ранние выходы и поздние возвращения с рыбалки были под ее неусыпным контролем. Днем, мы проходили мимо его дома, где всегда в палисаднике среди цветов на скамейки сидела баба Настька в своем неизменном белом платочке.  Деревенский этикет требовал остановиться, поздороваться, спросить о здоровье, видах на урожай. Бабка Настька при этом словно молодела, обстоятельно отвечала на вопросы, сама интересовалась нашей городской жизнью. В конце бабка рассказывала нам о нашем  же графике и перемещениях : «Смотрю, вчера вы уже поздно домой с рыбалки вернулись, затем до первого часу ночи у вас свет горел, а в четыре часа утра вы уже снова на рыбалку пошли. Затем в полдень вернулись, отдохнули, взяли корзинки и пошли за грибами да ягодами». Тогда уже  эта бабка казалась мне глубокой старухой, но была полна сил, и очевидно в свободное время, оставшееся от контроля за нами проводила на огороде, поскольку там  у нее был образцовый порядок.  И  еще я помню, меня поразила ее «чистая», какая-то не деревенская речь.
Но время берет свое, и вот уже бабки Настьки не стало, и ее дом какой -то дальний родственник  решил продать. Как я уже сказал, в это время в России азартно строили капитализм и все вдруг стали бизнесменами. Может по этой, а может по другой какой-то причине родственник бабки назвал такую цену, за которую наверно можно было купить дом на Лазурном берегу Франции.  Естественно, дом не был продан, стоял заброшенным и быстро ветшал. И уже в наше время, на одной из встреч мой старый школьный товарищ  сказал, что уже новые, молодые наследники бабки Настьки хотят продать дом за «Христа ради».   Да и можно в деревню съездить, дом посмотреть, сходить на рыбалку – вспомнить юность.  Так, по пришествии многих лет, я снова оказался в деревне с ласковым названием Малиновка.
За годы капитализма,  пейзаж вокруг деревни  да и она сама разительно поменялись.  Там где были бескрайние колхозные поля, засеянные овсом, сейчас  росли джунгли из молодых берез и всякого корья.  В самой деревне ее старики и старухи давно умерли. Зимой поэтому  в деревне никто не жил  и она погружалась  в белое безмолвие, которое иногда нарушалось ревом снегоходов, на которых  местные браконьеры гонялись за лосями и кабанами. Весной только в 4-5 домов приезжали дети, тех стариков, которые сами уже стали пенсионерами. К ним на «побывку» привозили внуков, подозрительно похожих на наркоманов, которые откровенно скучали и  не знали чем себя занять в отсутствие так любимого ими интернета.
Преодолев разбитую вдрызг современными джипами дорогу, мы наконец доехали до дома моего товарища и быстро перекусив,  пошли осматривать дом монашки – бабки Настьки.
Старый дом по прежнему утопал в зарослях сирени, но к ней уже добавились не менее могучие заросли крапивы. Пробившись через эти преграды мы подошли к дому и увидели что дом уже «не жилец» - выбитые окна, сломанные двери и главное рухнувшая по средине крыша. Открыв болтающуюся на одной кованной петле  входную дверь, мы осторожно поднялись по сломанным доскам крыльца и  вошли в пахнущий плесенью и тленом сумрак. Перед нами престало «Мамаево побоище», которое оставили после себя кладоискатели-мародеры. На полу валялась сломанная мебель, какая-то посуда, обрывки одежды, перевёрнутые книжные полки с выпавшими из них книгами и все это было густо усыпано битым стеклом и прочей дрянью. Дожди и снег, падающий сквозь крышу сделали из всего этого монолитный, «культурный» слой, который так любят официальные археологи. 
И стало окончательно ясно, что смысла в покупке дома  не было никакого.  Бросив последний взгляд, мы уже собирались уходить, когда в мусоре я увидел  обложку книги, на которую упал солнечный зайчик – причем  название на обложке этой книги было на французском языке.  Взяв какую -то подвернувшеюся в руку  палку, я стал ворошить «культурный слой». На мое удивление большинство книг были с ятями или на французском языке. И то, что мне удалось прочитать, поразило меня еще больше -  это были в основном старые дореволюционные романы. «Откуда здесь в глуши, в деревенском доме старинные романы, да еще на французском?» - спросил я друга. «Так бабка Настька  якобы была из благородных, от несчастной любви ушла в монастырь, потом сюда бежала из революционного Петрограда. Видать чем-то здорово большевиков разозлила» - ответил мой товарищ. При этом  он  «философски» смотрел  в угол другой комнаты дома, где  между выбитым окном и полуразвалившейся печкой, кто-то похожий по габаритам на медведя, сделал из прогнившего матраса  и остатков одежды, что-то очень похожее на берлогу. «Давай мы пойдем отсюда, а то не ровен час хозяин этого кубла вернется» - так же неспешно продолжил мой товарищ, кивнув головой в сторону «берлоги». Копнув напоследок в куче хлама, я вдруг заметил резную деревяную рамку от иконы. Иконы в ней понятно не было, как и не было варварски выдранного оклада, да и сама рамка была раздавлена чей-то ногой, о чем свидетельствовал отпечаток сапога, оставленный на ее задней стороне.  «Да быстро наш народ осатанел» - заметил мой друг и продолжил  – «Теперь еще какие -то  ушлепки повадились  углы из изб бензопилами выпиливать. Там якобы закладные золотые или серебренные монеты  должны лежать. Одного такого из местных бизнесменов   поймали, он  по-хорошему сразу не понял, быковать начал, пока его машину  вместе с домом ночью  не сожгли, жалко только что его маленькая дочка сильно обгорела во время пожара»
Я в это время подошел к окну, разглядывая остатки иконы и безнадежно разрушенную филигранную резьбу по дереву, которая ее украшала. Только маленький резной голубь вверху иконы был цел и по-прежнему «трепетал» своими крылышками. Рассматривая «божью птаху» поближе, я заметил краешек листа бумаги, выглядывавший из трещины задней, как оказалось двойной, стенки. Стараясь не разорвать старую бумагу, я осторожно извлек на свет сложенный в несколько раз  лист, исписанный каллиграфическим почерком. И сразу бросилась в глаза подпись внизу листа – «Тихон Патриарх Московский и всея Руси». По хорошо сохранившейся бумаге бежали ровные рукописные строчки:
 «Тяжкое время переживает ныне святая православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины, и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийственной брани. Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем неповинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, но и вьявь при дневном свете, с неслыханною доселе дерзостию и беспощадной жестокостию, без всякого суда и с попранием всякого права и законности, – совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах ………»
Вернувшись домой и покопавшись в интернете, я понял что это  рукописный вариант послания 1918 года, написанный рукой    Святейшаго Тихона, Патриарха всея России, волей судьбы потом превратился сначала в господина  Беллавина,  а затем и в простого советского гражданина Белавина, которому всю свою жизнь пришлось нести сквозь свет и  тьму свой непосильный  и такой тяжкий крест.
И сегодня 25 января в день его памяти, я держу в руках его послание, которое  заботливо сохранила для нас  бабка Настька, она же  монахиня Анастасия.
Найдите в интернете текст  этого послания, прочитайте его, вспомните через какие испытания  пришлось пройти старшему поколению нашей страны. Может это поможет стать нам чуточку сильнее, поможет  нам сохранить Россию за которую сражались и красные и белые, сражались наши отцы и деды в годы Великой Отечественной Войны. Поможет нам стать чуточку мудрее и не бросаться стремя голову защищать  те ценности, которые  нам  пытаются на протяжении всей нашей истории навязать из-за рубежа враги нашей Родины.