Заговорённый

    

   Мишка воевал уже год, но даже ранен не был. В каких только передрягах не побывал его батальон, от первоначального состава, может, человек двадцать и набралось бы живых, а ему хоть бы хны. Сам он думал - везёт, те, кто знал его, суеверно считали заговорённым. Мишка и сам уже начал в это верить, да видать, рано расслабился. Два раза в тот день подымались в атаку. И два раза не могли согнать фашиста с насиженного места. Но в третий раз так озлобились, что на "ура", " За Родину, за Сталина" бесами влетели во вражьи окопы. Ну, а там уже в рукопашную, кто во что горазд. Только Мишка поотстал: плёткой ударила пуля по левой руке, другой кусок свинца пробил мякоть правой ноги ниже колена, навылет проскочив голенище сапога. Рука почти не работала, Мишка зубами разорвал перевязочный пакет, поверх рукава перетянул бинтом клочковатое отверстие и затолкал непослушную конечность за отворот бушлата. В сапоге хлюпало, боль ударами сердца отдавала в голову, но идти было можно и он сам  доплёлся до первой линии немецких окопов, где уже вовсю хозяйничали бойцы его батальона. Для половины из них эта атака стала боевым крещением, потому все оставшиеся в живых, раненые или невредимые чувствовали себя счастливчиками. В простом человеческом стремлении жить, особо не загадывая, что будет дальше, обживались в чужих блиндажах и ходах сообщения, где среди мёртвых фрицев были и живые, тяжелораненые. Их надо было добить, чтобы не стреляли в спину, но Мишку это совсем не заботило. Кое - как перевязав рану на ноге, он слил кровь из сапога и уселся на какой - то ящик на дне остро пахнущего землёй, неглубокого, по грудь ровика.

 Выбитые с позиций фрицы закрепились на второй линии своей обороны и оттуда одна за другой заныли мины. Вокруг заухало, затрещало, засвистели железяки, смерть искала и находила своих и чужих, зазубренной косой осколков выкашивая людей, как молодую траву. Откуда - то явился комбат, тоже подстреленный, грязный бинт неряшливой чалмой красовался на голове.
  - Что, боец, досталось тебе?, - тонкие губы капитана жили отдельно на неподвижном, испачканном сажей лице. - Да ты не горюй. Главное, жив и не струсил. Меня вот тоже приголубило, видать контузия, головы не чую. Давай на правый фланг, там блиндаж, пересидишь пока. Потом в медсанбат отправим с такими же везучими, - комбат думал, что улыбается, но только кривая ухмылка перекосила щель его рта.

    Мишка двинулся на правый фланг, поминутно оглядываясь на командира, чавкал прикладом трёхлинейки по глинистому дну окопа, используя её как костыль. Комбат неторопливо шагал в противоположную сторону, не кланяясь осколкам - радовался живым, выглядывал раненых. Слышно завыла мина на подлёте, надуваясь от собственной важности, хрустко лопнула с натугой, чёрно - оранжевым цветком вырастая на бруствере. Тугая горячая волна толкнула Мишку, крепко саданула по каске большим комом земли, мгновенно уложив его навзничь в мокрую жижу окопа. Краем глаза видел солдат, как ещё два шага сделал безголовый комбат, а потом завалился вперёд - осколок резанул его по шее как бритвой, от правого уха до погона на левом плече. Мишка зажмурился, тут же по щеке ему мазнуло что - то мягкое. Он некоторое время лежал, не открывая глаз, мертвея от страха: а вдруг это - кусок комбата? Потом ему наступили на здоровую руку, Мишка встал на четвереньки, с усилием разлепил веки и  с облегчением увидел всего лишь погон с четырьмя звёздочками. Почти не сознавая, зачем это ему надо, он цапнул погон, поднялся с колен и поплёлся в направлении, указанном комбатом, павшим смертью очень храбрых прямо на глазах его.

   До блиндажа, временно назначенного как место сбора раненых, Мишка добрался без приключений. Миномётный обстрел прекратился разом, будто кто - то невидимый щёлкнул выключателем. Последняя мина далеко перелетела новые позиции батальона и рванула позади, в мелком лесочке, наперекор теории вероятности в клочья разметав полевую кухню. Ошмётки каши некоторое время падали с высоты, как манна небесная.
  - Видал?, - вопросом встретил Мишку старшина Хромых у входа в блиндаж. - Когда теперь пожрём горячего?, - рыжая щётка усов под носом его двигалась в такт словам, словно старшина пережёвывал каждую мысль передними зубами.
  - Комбата нашего...голову...совсем, - и Мишка вывернул из кармана мятый погон.
Старшина был из довоенных, сверхсрочных, комбата знал давно, ещё зелёным лейтенантом. По глазам его было видно, что горькое известие по живому резануло ему душу.
  - Фу ты, ну ты, - шумно выдохнул старшина, - Отбегался Ванюша, говорил ему, зря пулям башку не показывай, слишком уж смелый. Твоё дело других на смерть посылать, а не самому лезть на рожон. А он, вона как...Ты давай, постой тут, подневаль чуток, там таких, как ты, с десяток и тяжёлых трое, и медсестричка с ними, - кивнул он головой на двойной накат блиндажа. - А я пойду...приберу там...его, - и, не ожидая ответа, скрылся за поворотом окопа.

   Мишка двинул плечом массивную дверь и шагнул в духоту укрытия. Старшина, похоже, суеверно приуменьшил серьёзность положения: раненые почти все оказались тяжёлыми. Только один, Мишкин земляк, сержант из - под Гомеля, как куклу баюкал перебинтованную руку и голова его была замотана, как у мумии - от шеи до макушки. Земляк узнал Мишку, подмигнул здоровым глазом, второй был скрыт бинтами. На снарядном ящике, приспособленном вместо стола, чадила подгоревшим фитилём сплющенная гильза сорокопятки. Свет от неё не доставал до углов, но в противоположной от двери стороне, там, где брёвна потолка опирались на деревянные плахи стен, под самым верхом было вырезано небольшое окошко. Два бойца сидели под ним, привалившись спинами к стене и о чём - то шептались. Медсестра, молоденькая девчушка с двумя светлыми полосками от слёз на закопчённом личике, моталась от одного к другому - раненые как дети, кому водички дать, кому ласковое слово сказать, успокоить. Брезентовая сумка с красным крестом на боку при каждом шаге мягко шлёпала её по ноге ниже бедра - сестричка была как синичка, мала ростом. Деревянных нар справа от входа на всех не хватило, несколько бойцов лежали прямо на земляном полу. Когда Мишка вошел, один из них, приподнявшись, обратился к нему с тревогой в голосе:
  - Как там, браток?... Тихо пока?... Поди, скоро полезут гансы, мы же у них, как бельмо на глазу... Миномёты что - так, на закуску, танки пойдут - нам хана, долго не высидим.
Словно в ответ ему, снаружи ухнуло, земля отозвалась дрожью, комочки её, вперемешку с песком, посыпались сквозь щели низкого потолка. Медсестричка застыла в движении, испуганно прислушиваясь. Мишка, помня приказ старшины, захромал на свежий воздух, а ну как подберётся вражина, две гранаты внутрь и - братская могила.

   Сизый дым стлался над землёй - тлели торфяники, зажжённые войной. Смолкли лягушки на болотах, не слышно было птиц, будто всё живое ушло, попряталось от надвигающейся опасности. Только люди остались, им нельзя было уходить, не было такого приказа. Отделение бронебойщиков устраивалось метрах в десяти от Мишки, три бойца деловито раскладывали припасы для противотанкового ружья, связки гранат, коробки с крупнокалиберными  патронами. Старший расчёта, пожилой мужик с сержантскими погонами, поторапливал бойцов, озабоченно поглядывал через бруствер окопа. Издалека донёсся шум моторов - на позиции шли танки. Мишка насчитал двенадцать тяжелых машин, сейчас до них было не более пятисот метров и расстояние это сокращалось каждую секунду. Прячась за бронёй, позади торопилась пехота. Мишка повёл взглядом - правее от лязгающих гусеницами железных чудищ, в небольшой рощице, две самоходки нюхали воздух длинными хоботами орудий. Вдруг они разом рявкнули и в воздухе прошелестели болванки снарядов. Не слабо рвануло где - то за спиной. "Перелёт", - понял Мишка. "Сейчас ещё разок перед окопом и следующим накроют, как пить дать". Бронебойщики разделились. Один из них с ручным пулемётом занял стрелковую ячейку метрах в пяти от товарищей - прицельной дальности его "дегтяря " уже хватало для работы. А она обещала быть тяжёлой, пехота валила густо, кроме тяжелых " Тигров " по флангам подбирались лёгкие танки, сыпали свинцовым горохом по всему живому. Ещё раз ударило орудие самоходки, прилетевший снаряд прямым попаданием прошил крышу блиндажа и рванул внутри, легко подкинув в воздух брёвна и пласты осеннего дёрна, щедро одаривая людей вечным покоем.

  Хорошо птицам - лети, куда хочешь. Надоели земные заботы, поднимись высоко - высоко, пока не устанешь, а там расправь занемевшие крылья и пари, наслаждайся, пока снова не потянет к себе земной магнит.

  Хорошо медведю - залезь в берлогу и спи в толстой шубе, пока весной голод не разбудит.

  Хорошо рыбам - купайся себе, плавай, червячков ищи, пока рыбаку в садок не угодишь.

  Хорошо людям - живи себе и живи, птичек слушай, медведя гони из берлоги, рыбу лови для пропитания, пока на погост не свезут по старости.

  Хорошо Мишке - лежит себе, брёвнышками приваленный, землицей придавленный, не болит ничего, только голова да рука правая из завала торчат. И не пошевелишься, не почешешься. А и чем шевелить - ног не чует, тела не чует, словно и нет его.

  Лежит Мишка, тишина вокруг, мысли разные в голове роятся: " Вот чего человеку не хватает, чего ещё ему надо, ведь всё есть для жизни, так нет, придумал себе войну и давай истреблять себе подобных, таких же, человеков. Только мне то вот не надо этой самой войны, а немец сам пришёл, на чужое позарился. Я за землю свою пошёл драться, а тебе чего дома не сиделось, гад ты ползучий? ", - думает Мишка. " А чего тихо то как, только звон, как комар надоедливый. И сержант вон орёт, а не слышно, только по губам видно: " Патроооон " - , а того не видит, что некому заряжать, весь расчёт вдребезги."

  Мишка потряс головой, из уха потекло по щеке что - то тёплое, звук острой болью ворвался в сознание. " Дегтярь " молотил длиннющей очередью - палец убитого бойца судорогой застыл на спусковом крючке, но вот патронов в диске не осталось и пулемёт затих. Из - за поворота окопа вынеслась струя пламени. Шипя и извиваясь, огненная змея кинулась на тело пулемётчика, равнодушно не разбирая, где живое, где мёртвое, словно хорошо обученный зверь, подчиняясь воле дрессировщика. Пламя бесновалось, рвало одежду на бойце, добираясь до тела, чтобы загрызть и убить, но вдруг иссякло, отозванное хозяином и послушно вернулось к нему, лишь маленьким язычком дразнясь в запальнике.

  Немец неторопливо шёл по окопу, высокий, худой, очки на переносице, в уголке рта дымилась сигарета. Рукава серого мундира закатаны выше локтей, на поясном ремне пистолет в кобуре с расстёгнутым клапаном, за спиной, на широких помочах, ранец огнемёта. В левой руке трубка с раструбом на конце, короткий шланг от неё тянулся к ранцу. Сержант - бронебойщик, сам немалого роста, перехватил двухметровое ружье за дуло и кинулся на очкарика. Немец поднял трубку, пламя метнулось навстречу сержанту, в мгновение превратив человека в огромный костёр. Но сержант не закричал, не упал, он упрямо шёл на врага, крепко сжимая в горящих руках своё оружие. Огнемётчик рванул с кобуры пистолет и дважды выстрелил в шагающий на него факел. Только тогда рухнул сержант на землю.

  Немец перешагнул через тлеющий свёрток, циркулем худющих ног отмахивая сразу метр за метром, пошёл дальше, приближаясь к разбитому блиндажу. Мишка закрыл глаза и затих, стараясь не дышать - авось, не заметит вражина. Но немец увидел торчащую из завала голову.
   - О, Eine Kopf!( О, голова! ) Ти есть живой? , - и кованым каблуком сапога наступил Мишке на кисть руки.

  Мишка мог бы перетерпеть и эту боль, но уже не видел смысла притворяться мёртвым - помирать, так с музыкой. И тогда он заорал, что было сил, матерно, ненавистно:
   - ...ууука!!!
   - О, Sprechender Kopf! ( О, говорящая голова! ), - загоготал немец. - Ти есть Kuken im Nest ( как птенец в гнезде ), голёдный, маленький птищка. Keine Angst ( Не бойся ), я не убивайт, Kapral Krauze ( Капрал Краузе ) не стреляйт маленький птенщик.

  Немец присел на корточки перед Мишкой и потянулся к кобуре на поясе. " Вот и всё", - равнодушно подумал Мишка, - " не убивайт, не стреляйт...", но капрал отцепил висящую на ремне флягу и отвинтил крышку. А затем достал из кармана своего френча надорванную пачку галет и сигареты.
   - Essen. Кушать, - и подвинул галеты к Мишкиному лицу. Мишка отрицательно замотал головой.
   - Trinken? ( Выпьешь? ), - не унимался капрал. Мишка устало прикрыл глаза и ощутил разбитыми губами прикосновение алюминиевого горлышка фляги, почувствовал запах спиртного, глотнул и жгучая влага обожгла горло. Потом он пил и пил, захлёбывался и снова пил, пока наконец немец не сказал:
   - Alles, verlass mich auch ( Хватит, мне оставь ), - и прицепил флягу снова на пояс.

  Мишку развезло сразу. Он пьяно икнул, осмелел и сказал немцу:
   - Дрянь твой шнапс, дал бы закурить лучше.
   - Ja, Ja, guter schnaps ( Да, хороший шнапс ), - улыбался капрал.
   - Сигарету, говорю, дай, - еле ворочал языком Мишка.
   - Zigaretten?, - услышал немец знакомое и, удивляясь наглости этого полуживого Ивана, достал из пачки сигарету и прилепил её к Мишкиным губам. Потом чиркнул колёсиком зажигалки, поднёс Мишке огонь и сказал уже на полном серьёзе:
   - Bitte sehr, zu rauchen ( Пожалуйста, курите ), ти есть смелий зольдат, Wir respektiren die mutigen Gegner  ( Мы уважаем достойных противников ), - и засобирался, его уже не раз окликали свои лающими голосами:
   - Was ist passiert? Komm schon, mussen gehen! ( Что там у тебя стряслось? Давай, надо идти! ).
Немец, почти не сгибая в коленях длинные ноги, вышагнул из разнесённого взрывами, уже не глубокого окопа, обернулся и крикнул засыпающему Мишке:
   - Schlaf nicht ein! Verschlafst ihre Medaille ( Не спи. Проспишь свой орден ). Auf Wiedersehen, Soldat! ( Прощай, солдат ), - но Мишка уже не слышал, он спал.

  На рассвете, после артподготовки, началось наступление наших войск по всему фронту. Крепко намылили фашистам шеи, погнали далеко и насовсем. Мишку нашли, откопали из - под завала, всего переломанного, но живого и трезвого.

  Он отвалялся своё в госпитале, отучился на командирских курсах, стал офицером и  снова воевал потом. И как когда - то незабвенный комбат его, никогда не кланялся пулям и не прятался за спинами других. И все, кто знал капитана Черемных Михаила, суеверно считали его заговорённым. И Михаил тоже верил, только он просто знал настоящую цену своей везучести. Он воевал за себя и за других, он жил за других, за тех, кто ушёл, заплатив дорогой ценой - жизнями своими, чтобы жили другие, после них и за них.

  Михаил Иванович дошёл до Берлина. И прожил ещё долгую жизнь, хорошо жил, достойно, так же, как воевал когда - то. И только иногда, если в ненастную погоду ныли старые переломы и рубцы ран, вспоминал он молодость свою, опалённую войной, и комбата, и блиндаж тот, и земляка из - под Гомеля, и медсестричку - синичку, и сержанта бронебойщика, и весь расчёт его, и всех,  всех помнил до конца дней своих.

  И мы будем помнить и никому не дадим забыть. Вечная Память!