Глава 8. Глубокое на Глубоком

Куранов ищет уединения, и находит его в живописном месте Псковского края – в селе Глубокое у озера с таким же названием: Глубокое.

Вот моя музыка: синь за угорами,
тишь да печаль деревень,
низкий от прорубей пар над озёрами,
белый заснеженный день,
сень благодати на сердце бездонная,
шорох и шелест свечей,
вот моя музыка, здесь, под иконою, -
в робкой молитве моей.

 «Я прожил замечательные дни и ночи, восходы и рассветы на берегу озера Глубокое, которые протекали под пение ласточек, цветение клёнов и под музыку Шопена да Вивальди». («Воспоминание о детстве»)

Мне нравится мой небогатый дом,
его заботы, грусти и лишенья,
мне любы и нужда, и поношенья,
которыми обставлен он кругом.

И крыша, протекающая в дождь,
полуживые старенькие стены,
чердак без теремка и без антенны,
а за стеной осенних клёнов дрожь.

О, бедности спасительный недуг
от жадности, от спеси, от гордыни
да сень берёз, осенних бдений друг, -
здесь мой приют, часовня и пустыня.

О внешней стороне жизни Юрия Куранова в этот период есть воспоминания Владимира Клевцова:

«В селе Глубокое у него (Куранова) появилась «творческая дача» — дом, точнее, хозяйственная постройка из усадьбы графа Гейдена. Самой графской усадьбы не было, но постройка сохранилась и имела вид внушительный — двухэтажное здание на берегу озера Глубокое, сложенное из огромного гранитного булыжника. В Глубокое, особенно летом, к нему наезжали гости из Пскова, Москвы… Помню, в первый приезд, он повел меня в лес, а оттуда мы направились к Валентину Курбатову, жившему со своей супругой в старой, вросшей в землю баньке, замшелостью похожей на медвежью берлогу, что когда в дверях показался согнувшийся Валентин Яковлевич, раздетый по пояс, белотелый и худощавый, меня постигло разочарование, что он не похож на медведя.

В псковской квартире Куранов писал за большим столом, стоявшим у окна, в Глубоком — в кабинете на втором этаже, тоже у окна, только распахнутом на озеро… В Глубоком он особенно много работал: рисовал акварелью на картоне окрестные пейзажи, леса и холмы, восходы и закаты, ночное озеро, звёздное небо – все тонкое, прозрачное, словно бы зависшее в воздухе.

Здесь он начал писать новое, вызвавшее у многих недоумение — социальные, проблемные романы из колхозной жизни. Эта «социальность» особенно и смущала. Но он своей работой гордился, все время был оживлен, весел, добродушен…

Именно в то время у него вошло в привычку писать, поставив на проигрыватель пластинку с музыкой Вивальди.

— Это настраивает на внутренний ритм, — говорил он; и все в доме знали, когда Юрий Николаевич работает, а когда нет.

Всё, что окружало Куранова в Глубоком, казалось изысканным, может быть, даже чрезмерно, словно он неосознанно подчинял свою жизнь своим же рассказам. Особенный дом, похожий на средневековый замок или крепостную башню, особенное своей глубиной в семьдесят метров озеро, вечерние звуки музыки Вивальди, далеко разносящиеся над водной гладью…

 Но сам жил в простоте. В доме, помнится, почти не было мебели, кроме лежаков, топчанов и столов, сколоченных из досок местными плотниками. И если отсутствовала рядом Зоя Алексеевна, питался чем придется, не очень заботясь о вкусе. Однажды осенью мы оказались в Глубоком одни (жена уехала в Псков), все, что оставила нам, мы поели в первые дни. В магазин Куранов не пошел, привычно уверяя, что продукты там страшно вредны для здоровья, и дальше мы питались грибами подосиновиками, из которых варили похлёбку, черпая это варево ложками прямо с чёрным бульоном, причём Куранов повторял, что это настоящая, полезная еда». (Владимир Клевцов «Литературные портреты»)

Валентин Курбатов, часто гостивший у Куранова, вспоминает с благодарностью о гостеприимстве писателя: «…он (Куранов) сам написал для меня Глубокое – забытую усадьбу графа Гейдена, прекрасное село над озером, где мы прожили несколько лучших лет и осеней. Я глядел в те же окна, делил одни прогулки, рисовал с ним одни опушки и закаты, но появлялся новый рассказ, и я с волнением видел, что его окна распахнуты шире и вмещают и окна Эрмитажа, окна Василия Блаженного, окна Сигизмунда Августа в краковском Вавеле и опять милое Михайловское:

«Зимней ночью из высоких окон бедного барского дома в Михайловском ты озарён блистающими полями созвездий. Они горят над снегами Петровского озера, и снега сияют сами, подобные созвездиям. И вспоминается почему-то не Пушкин. Приходит в голову Юлиус Словацкий: «Заозёрные звоны печально люблю я…»» («Заозёрные звоны»)

Так в произведениях Юрия Куранова создаётся чудесное пространство, в котором перекликаются культуры разных народов в разные исторические времена. И это не выглядит набором разрозненных фрагментов – происходит плавное перетекание от одной темы к другой. Искусному мастеру «легко через запятую соскользнуть из лотрековского замка Боск в счастливое ночное за Ефремовым Лугом на Костромской земле, где мальчик Алёша Козлов впервые слушает у костра Тургеневский «Бежин луг». (Курбатов «Светлый голос в сумерках»)

Куранов неутомимо трудится, кроме лирических рассказов и стихов, пишет документально-публицистический роман «Глубокое на Глубоком».

«Здесь, среди гармонии природы, в краю, где существуют прочные традиции, на древней русской земле, пожалуй, объемнее и чётче видны все те процессы, которые протекают сейчас в Нечернозёмье. Когда я написал свои первые новеллы о Глубоком, — вспоминает Куранов, — мною руководило стремление защитить совхоз от разорения — тогдашний директор его просто-напросто пропивал со своими дружками. И до того мне было обидно и за здешних людей, и за красоту эту, что я не мог не писать» («Избранное»; [вступ. ст. В. Стеценко]).

Работая над романом, прозу деревенских буден Куранов постоянно перемежает лирическими вставками. Но неизменное «чудо его дара, прикипающая через край сила» требовала большего; и Куранов открывает в себе талант художника.

В период с 1973 по 1975 года было написано около 100 акварелей, тонких и поэтичных.

Сюжеты и темы картин разнообразны:

Серия картин «Зарождение Вселенной»: разноцветье жизни, появляющейся из первоначального света, рождённое неизъяснимой прекрасной силой  для умножения радости.

Фантастическая ветвь птицы Габис, которая приносит весть из небесных сказочно-красивых миров о возможности гармонии в многоцветье и помогает человеку что-то понять в себе. Эта тема переходит из картины в картину и каждый раз это новое восприятие художника и новая передача в ярких красках ветви «птицы Габис, птицы, которой никто никогда не видел. Только все знают, что сидит она на ветке. И ветвь эта иногда опускается на землю. Тогда она склоняется над озером, словно задумала напиться». Есть акварель с ветвью, похожей на разряд молнии, склоняющейся над озером. Веточки, по мере приближения к воде, окрашиваются зеленоватым цветом воды, а деревья на берегу окрашены в тона листвы ветви птицы Габис. «Порой она склонится к человеку и долго смотрит ему в душу, так, что больно становится человеческому дыханию» («Фантазия под созвездием рыб»). Она оплетает свечи, она всматривается в меня и видит мои сокровенные мысли, и окрашивается их цветами. Но вот (уже на другой картине) с ней что-то начинает происходить: она уже не ветвь: дробится вертикальными падающими полосами, её яркие краски увлекаются падением. Смерть птицы Габис? А может, это только сокрушение людскими страстями, и, когда люди придут в состояние любви и гармонии, она – как птица Феникс – возродится.

На многих картинах изображены церковные здания, уцелевшие на Псковской земле в годину гонений на церковь. В основном это только силуэты на фоне неба. На крышах и стенах пробиваются веточки растений; на картинах они пока без листьев, но создаётся впечатление, что жизнь не покинула эти церкви, в них и «во всём этом синем воздухе неба, в облаках, в безбрежной дали… дышит ощущение надежды» («Восоминание о детстве»). Полотно с названием «Небесные паруса»: сиреневые паруса куполов с крестами над ними взмывают в небо. Акварель «Небесный город»: внизу на земле древнерусский город с церквями, выше ярко красная полоса неба, ещё выше на фоне звёздного неба небесный город, к которому летит лебедь.

И множество пейзажей, в любовном созерцании написанных.

Некоторые из акварели, хоть они и не создавались специально как иллюстрации, созвучны определённым текстам миниатюр или рассказов.

Пейзаж с синим озером в солнечном осеннем лесу под синим небом. И «вспоминается сентябрь далекого года. Какие глубины синевы открывались тогда над лесами! Сколько шороха, мимолетного, чуткого, ожидало ветер под каждым кустом! Какие осторожные листья сыпались в жесткие травы!..»

За видимой реальностью присутствует нечто сокровенное, некая Душа мира, размноженная в индивидуальных предметах и природных явлениях, всёпроникающая. И автору удаётся своей душой соприкасаться с этой гармонизирующей мир Душой, улавливать её проявления в красоте природы, в чуткости мимолетного бытия былинки.

«На смену зелени, птичьему говору незаметно приходил тихий пронзительный свет. То ли это светили сугробы листвы, то ли солнце свободней сияло сквозь поредевшие ветви. Колыхалось какое-то радостное настроение праздничной грусти…

Каждый чувствовал, что отсветит ещё несколько дней, и леса придут к чему-то ненаглядному, но точно ощутимому, как отдалённое пение ветра» («Потерянная грусть»).

 «Улыбка сожаленья на умолкнувших полях,
а по лесам ещё играет багровый цвет».
«…досуг вечерний полон полусна…»
(«Октябрь уж наступил») –
а в сердце разливается счастливый тихий свет.

О своей живописи, как и о литературных произведениях, Куранов, видимо, мог бы сказать: «Это – праздник жизни, праздник дыхания, сияния, стремления, борения и страдания моей души».

Юрий Николаевич Куранов был одарён множеством талантов, которые он неустанно развивал, и человеком разносторонних интересов и знаний, которые он неустанно пополнял. Литература, история, философия, богословие, мифология, история религии, искусствоведение, изобразительное искусство, архитектура, музыка… Получение знаний не являлось самоцелью. Главным было прорастание в поле небесной гравитации ввысь на всю глубину сердца.

«Откуда они берутся, эти таинственные состояния души, когда тебе вдруг начинает казаться, что ты всё знаешь. И каждый оттенок человеческого состояния тебе представляется знакомым, ощутимым, близким и даже родным. Это совсем не мудрость, это – родственность. Родственность всему, что прекрасно, что мимолётно, что еле осязаемо и драгоценно своею вечностью и одновременно неуловимостью.

Так на воду ложится отблеск заката, прорастает вглубь, там цветёт, и чудится, что это будет вечно, вечно было, и никакие тысячелетия не в силах изменить этой красоты. Хотя чувствуешь, что всё меняется, ускользает и растворяется не то во времени, не то в чём-то ещё более страшном и беспощадном.

15 января 1975 года. Ночь. Слушал «Хорошо темперированный клавир» Баха и рассматривал К. Коровина «Белые ночи»».