Озеро во дворе дома. Часть четвертая

Первая ночь



Его зовут Андрей Лаутеншлегер. Он покатал на языке свою фамилию. Лау-тен-шлегер.  С юных лет он привык, что его фамилию всякий раз пытались переврать.  Он спрашивал у матери, откуда у него такая фамилия. Мать пожимала плечами, - это фамилия отца, которого Андрей не знал. Отец  ушел из семьи, когда он был совсем маленьким. Больше в его жизни отец не объявился.

Андрей решил приготовить себе ужин. Осмотрел свои припасы: картошку, лук, подсолнечное масло, добрый шматок сала и решил пожарить себе картошку на сале, а потом залить яйцами. Блюдо вкусное, картошечка  пропитывается жирком, золотистый лучок, шкварки будут похрустывать на зубах, а сочные колышущиеся желтки, в окружении расплывшихся белков! Прелесть. Жена не умела готовить картошку на  сале. Вечно ей было некогда. Еще и пилила: вредно, вредно. Андрею не вредно, а будет на пользу. Он поставил кастрюльку с водой на огонь и стал чистить картошку. Черная кожура змеиной шкуркой вилась под ножом, обнажая белые сочные клубни картошки. Он уже начистил небольшую горку, и тут хлопнула дверь. Это вошла теща, Симпета, как он прозвал ее, сократив имя-отчество тещи: «Серафима Петровна».

Симпета была женщиной еще не старой, старающаяся блюсти фигуру и носившая шиньоны. На носу у нее выросла большая бородавка, и Андрей удивлялся, почему ее не удалит, но теща носила ее с гордостью, словно орден на груди. Грудь, кстати, была немаленькой, и она колыхалась, когда быстро ходила. Одевалась она нелепо ярко, неумеренно употребляла косметику, и смотрелась как нелепый клоун, что в сценическом наряде решил разгуливать по улицам. При этом она ничего не делала по дому, не убирала и не готовила, а только пилила дочь и шпыняла внучку. Голос у нее был визгливый, и когда говорила, ощущение было такое, словно  бур с визгом врезается в бетонную стенку.  Голубой мечтой тещи было встретить богатого старичка, чтобы вырваться из повседневной нищеты и укатить жить на берег Черного моря.

У её дочери грудь не подкачала, была такой же большой и сладкой. Андрей на мгновение глаза закатил, когда представил грудь сожительницы, которую любил мять и гладить.
Это была грузная баба за шестьдесят, молодящаяся, мечтающая о богатом старичке, чтобы она могла вырваться из нищеты., а только ежедневно и еженочно пилила дочь, требуя от нее завидного жениха, богатого, на мерседесе, а то, что Людмила сошлась с ним, сочла мезальянсом, как же, всего лишь сварщик, какой-то работяга в пропахшей насквозь потом рабочем комбинезоне.

Характер у тещи был скверный, скандальный, и она  с самого начала невзлюбила Андрея. Он как-то он случайно подслушал, как теща выговаривала дочери: «не пара, мол, не пара, ее драгоценной дочурке», занимавшей какую-то небольшую должности в отделе образования. Ей, по мнению тещи, «нужен директор школы. Вон в тридцатой школе директор вдовец, охмурила бы, даром, что пенёк с трухлинкой.  Старый конь борозды не портит!»

Конечно, Андрей не пара, с чем легко соглашался, он  сварщик, но какой сварщик!  Шов ювелирный! Его даже сманивали на строительство нефтепровода бригадиром сварщиков, но он не поехал, поскольку сошелся  Людмилкой, дочерью Симпеты. По правде, не стал рисковать.  Он, в отличие от многих, официально трудоустроен, у него хорошая белая зарплата. Людмилке надо три месяца отработать, чтобы получить его месячную зарплату. Когда сошелся с Люмилкой, купил ей и её дочери  новые зимние пуховики и сапоги. Дочка прыгала от восторга от новых сапог и пуховика. Вещи дорогие, куплены в магазине, а не на рынке, у вьетнамцев,  дешевые китайские подделки от дорогие бренды. 

Дочка Людмилки за полгода, что они встречались, сильно вытянулась, и тонкие руки торчали  из ставшими короткими рукавов осеннего пальто, в котором ей приходилось ходить зимой. Зарплаты Людмилки не хватало на обновки. Дочка смотрела на него благодарными глазами, а мать увивалась вокруг него вьюном и жарко шептала в ухо:
- Ты мне купишь французские духи? Сережки с бриллиантами? Новые туфли и босоножки? Новую сумочку, новое пальто?

Андрей был при  деньгах и покупал, покупал и покупал. Ничего не жалел. Его мать, правда, ругалась, мол, родной дочери не помогаешь, совсем забыл, а каким-то вертихвосткам  делаешь дорогие подарки.

Андрей был зол на бывшую жену, подучившую родную дочь говорить ему: «Ты – злой и нехороший дядька! Я тебя не люблю! Уходи и больше не приходи!». Звонкий детский голосок ранил его в самое сердце, и со злости помогал чужой дочери, та хоть благодарила за подарки.  Он сильно поругался с матерью, перестал к ней ходить и переселился к  Людмилке. По ночам она крепко прижималась к нему и шептала, как его любит, любит, и жадно, взасос целовала. Андрей переворачивал её на живот, в темноте белело крупное тело и большая пухлая задница, которая больше всего возбуждала, и засаживал и засаживал покрепче.  Людмила сначала придушенно вскрикивала,  потом начинала громко орать. Он  еще сильнее распалялся и ерзал по белому гладкому телу, бившемуся в конвульсиях под ним. В стену начинала стучать Симпета, и Людмилка сбрасывала его с себя и виновато жарко шептала: «уймись, уймись, ненасытное чудовище, завтра она меня сожрет», но не выпускала из рук вздыбленное мужское сокровище, а потом наваливалась сверху, и  ее ляжки обхватывали  мужские бедра.

Утром теща волком смотрела на него и шипела: «кобель ненасытный».  Зато Людмилка вилась вокруг него машерочкой и прятала довольные, ярко блестевшие глаза. Дочка уныло черпала кашу ложкой, пила сладкое до приторности какао и канючила, как ей не хочется идти в школу, но Людмилка покрикивала на неё и торопила.

Людмилка не умела готовить, и на столе  по утрам была подгоревшая пшеничная каша, то пересоленная, то переслаженная, но он не замечал, рубал, пил чай и когда за окном сигналил напарник, торопливо выскакивал из дома, с трудом вырываясь из кольца полных рук Людмилки. Ему было немного стыдно, что Людмилке с дочерью приходится ходить пешком, тем более, что сожительница намекнула, что пора бы взять автомобиль, права у неё есть, осталось делом за малым.  Он пообещал купить в кредит на её имя,  поскольку прав у него не было. Он давно умел водить машину, а с правами как-то не получилось, поругался с гаишником, принимавшим экзамены. Они съездили в автосалон и присмотрели недорогую французскую машинку. Его умилило,  как Людмилка выбирала машинку. Она посмотрела на свои ногти, а потом подошла к автомобилю и безапелляционно заявила, что хочет именно эту, подходящую под цвет лака ее ногтей. Он был готов купить машинку в кредит, но автомобиля не было в наличии, а стоявший в салоне автомобиль был уже продан. Новый автомобиль должен был поступить через три недели. Людмилка сильно расстроилась,  она хотела приехать домой на новой машине. Ему пришлось сводить её в ресторан, чтобы успокоить.  На работе у него все спорилось,  он едва успевал менять электроды в держателе, и швы получались безупречными.  Начальство было им очень довольно.

Все закончилось в один прекрасный день, когда Симпета вдруг заявила: «выметайся от нас». Он удивленно посмотрел на Людмилку, но увидев торжествующе-победоносный взгляд тещи, все понял. Он развернулся и вышел из дома, чтобы закурить и успокоиться. Последнее, что услышал, как Людмилка орала на Симпету: «дура, не могла подождать немного, он собирался купить мне машину. Я теперь никогда её не куплю!». Он выкурил подряд три сигареты. Вот, оказывается, его бессовестно обманывали, тянули из него деньги, а он, безмозглый дурак, принимал слова Людмилки за чистую монету. Повезло, что не купил машину. Он вернулся в дом и сказал Людмилке, тяжело роняя каждое слово:
- Хорошо, дорогая, я уйду, но подождите хотя бы неделю, чтобы подыскать себе другую квартиру.

- Нет, убирайся сегодня, мы полициянтов вызовем! – в унисон заверещали Людмилка и теща. – Мы сейчас себе синяков наставим, халаты порвем, заявы накатаем, и тебя точно упекут в каталажку. Убирайся, а то хуже будет.

Андрей упрямо повторил:
- Через неделю уеду. Найду другую хатку и адью!

- Ты у нас, что ль будешь жить? – подпрыгнула Симпета и стала крутить ему дули. – Не выйдет, сучонок, не выйдет, Людку мою довел, исхудала, бедняжечка, по ночам не даешь спать, кобель злоебучий, а теперь на внучку стал засматриваться? Посажу, ой, как посажу!

Он недоуменно воззрился на тещиньку. Какая внучка? В мыслях никогда не было. Он не педофил и никогда не будет. На все вопли и проклятия  опять тяжело уронил:
- Поживу пока в кухне. Не облезете, - демонстративно сплюнул на пол и пошел собирать вещи.

Андрей не собирался скандалить, нет, никогда не опускался до скандалов с женщинами. Он не любил скандалов, и если на него кто-то наезжал, в ответ просто сильно бил по морде, но женщин никогда не трогал. Эх, почему его мать всегда права? Как она отговаривала от того, чтобы он сходился с этой сучкой. Упрашивала, чтобы он вернулся к бывшей жене, ну подумаешь, разок гульнула, так не порвали, как грелку, ну, еще поблудила чуток. Ведь он сам не ангел, ни одну юбку мимо себя не пропускал. Вот жена и отомстила тебе. Андрей поругался с матерью. Никогда не вернется! Его слово – кремень. Хлопнул дверью и сошелся с Людмилкой. Теперь надо уходить от неё. Чего ей не хватало? Ведь собирался купить машину. Как хорошо, что не купил! Теперь до него дошло, что  бы платил  за машину, а сожительница ездила на ней на ****ки.  Зато купил колечко с брюликом. Хорошо, что алкаши подогнали колечко из магазина с ценником за полцены. Есть еще добрые души. Теперь и эта надежда на счастье пошла прахом. Его просто использовали, сосали из него деньги.  Андрей собирался еще ремонт в доме делать. Отшкурил от старой краски  окна, купил краску, кисти, белила, обои. Да гори все оно ясным пламенем.  Денег не жалко,  сколько в эту мерзкую семейку вбухал, и все прахом.

Теща вспыхнула,  хотела сказать, что-то мерзкое в его адрес, но сучка (так отныне он будет звать Людмилку, ту, которую полюбил всем сердцем и отныне недостойна называться Людмилкой),  за руку вывела Симпету из комнаты.

Он собрал свои вещи. Их оказалось также немного, ровно столько, сколько было, когда перешел жить к этой сучке.  Он прожил с сучкой почти год, и ничего себе не купил. Деньги утекли между пальцами, как вода.  Он перешел жить в кухню.  Кухня была небольшой, там стоял старый диван, кухонный стол, еще советский цветной телевизор, а также двухкомфорочная плита с газовым баллоном. Еще кухня была заставлена банками с краской и стройматериалами.

Андрей поставил сковородку на огонь, положил мелко порезанные кусочки сала и стал терпеливо ждать, когда кусочки сала превратятся в крошечные шкварки, плавающие в прозрачном жире. Однако такой увлекательный процесс приготовления картошечки на сале прервала тещинька,  которая   ворвалась в кухню, словно ураган. Она сразу начала кричать на него. У нее тряслись толстые щеки, а с носа срывались мутные капли. Репертуар у тещи оказался тем же самым, что ему довелось услышать в доме: немедленно убирайся отсюда, хам, подлец, сидевший у них на шее дармоед, бездельник. Дочка днем на работе надрывается, а ты по ночам ей спать не даешь, а еще стал заглядываться на бедную внученьку. Извращенец проклятый! Вон отсюда! 

Голос тещи острым когтем врезался ему в мозг, и не было от него никакого спасения. Неожиданно в голову пришла спасительная мысль, а не убить ли тещу, одним ударом в шею, как учили в армии. Он же был разведчиком.  Пальцы привычно прокрутили нож, рывок, тычок в шею и отскок, чтобы не обляпаться кровью. Но пока мысленно убивал тещиньку, та, ничего не подозревая, еще ближе подошла к нему. Андрей ощутил её смрадное дыхание, и  брызги слюны полетели на лицо.  Он отшатнулся, нож еще быстрее запорхал между пальцами, прежде чем впиться в шею тещиньки, и ему стоило большого труда удержаться, но нож сам рвался из пальцев, и его невозможно было удержать. Андрей, чувствуя, что не совладает с ножом,  закричал: «хватит на меня орать, карга старая, а то пришпилю, как бабочку». Нож вырвался из пальцев, но вместо того, чтобы смертельно уколоть тещиньку в шею, мелькнул серебряной размазанной полосой, и впился в какую-то картину, висевшую на стене. Картина перекосилась,  но не упала, нож пришпилил её в стене.

Симпета побледнела, от неё резко запахло мочой, и как пробка вылетела из кухни. Андрей вытер пот со лба и обессилено сел на табуретку. Вот же старая сука! Повезло, что не всадил нож в тещиньку. Ведь целил в неё, а нож, как живой, не захотел брать очередную дань смерти. Моментально заболела голова. Обруч боли сживал голову сильнее и сильнее. Таблетки давно не помогали. Спасала только водка, поэтому он всегда держал про запас бутылку. Андрей трясущимися руками свинтил пробку и стал жадно пить из бутылки. Водка прокатилась пищеводу словно вода, и только в желудке вспыхнула горячим пламенем, сжигающим боль. Он не отрывался, пока не высосал полбутылки. Неприятности всегда начинались для него с запахов. Запаха сгоревшего пороха и дерьма. Андрей, едва начинало  пахнуть порохом и дерьмом, понимал, что в жизни грядут крутые и совсем неприятные перемены. Сколько лет прошло, а последняя кавказская война  опять догнала его. Для него, двадцатилетнего, только что закончившего колледж, война навсегда отравила жизнь.  От запахов войны он впадал в кататонический ступор,  и перед ним вспыхивали и начинали на бешеной скорости проноситься кадры ныне забытой войны. Перед глазами вспыхивали беззвучные взрывы, рушились стены пятиэтажек, а бежавшие рядом солдаты падали и застывали  в самых  нелепых позах. Он остался один, затравленно оглянулся вокруг, увидел в окне дуло снайперской винтовки,  и как она плюнула огнем. Промах. Он, прокусив до крови губу, попытался бежать еще быстрее, но почему-то ноги двигались с трудом, словно по колено в воде. Шажок, еще шажок, наконец, Андрей добежал до спасительной стены пятиэтажки, но из выбитого окна в упор расцвел злобный цветок автоматного пламени. Опять промах! Солдат нажал на курок подствольного гранатомета, автомат ощутимо дернулся в руках, и граната улетела в окно. Он споткнулся о кирпич, упал, и мордой  влетел во что-то противно-мягкое, моментально забившее нос и рот. Это оказались кучки дерьма, густо усеявшие дом вокруг.  Он оказался в мертвой зоне, что спасло ему жизнь. Дерьмо потом кое-как вытер, но запах остался на всю оставшуюся жизнь.

Мотострелковая рота, в которой служил Андрей, при штурме города растаяла, словно снег под лучами жаркого солнца.  Осталась кучка случайно уцелевших солдат, забившихся, как испуганные мыши, в подвал пятиэтажки. Он мрачно бродил по подвалу, не зная, что делать и пытался оттереть лицо от дерьма какой-то грязной тряпкой. Дерьма давно не было, но запах остался, и этот запах сводил его с ума.

- Эй, немец, хватить мельтешить, сядь и нишкни, - зло бросил мордатый Коркошко.

Немцем его прозвали после того, как ротный, капитан Стригунков,  которого сегодня насмерть прошила пулеметная очередь,  увидел его среди молодых солдат. Стригунков, заложив руки за спину, обошел со всех сторон и восхищенно прищелкнул языком:
- Ну, чистый немец! Его бы обрядить в мундир вермахта и рогатую каску в придачу, всем бы тошно стало!

Новобранцы испуганно промолчали, а старики глумливо заржали и потом попытались его гонять по всякой мелочи, обзывая «немцем» или «немым». Если против «немца» Андрей Лаутеншлегер не возражал, то кличка «немой» ему не понравилась. Поэтому прижилась кличка «немец». Ротный ему благоволил, и перед кавказским походом ему было присвоено звание младшего сержанта.


- Ты что вякнул, гнида, - тут же завелся с полуоборота Андрей. – Что хочу, то и делаю!

Коркошко подхватился и попытался его ударить. Андрей подставил приклад калаша, но неудачно, и кулак Коркошко больно ударил его по зубам, разбив губы до крови. Соленый привкус крови на языке мгновенно довел Андрея до бешенства, и он, зарычав, бросился на Коркошко, повалил его на грязный пол, и они стали мутузить друга.

- Вы чо, пацаны, сейчас спалимся! Всех  перестреляют!

Их растащили по углам.

Вкус крови во рту произвел поразительную трансформацию в Андрее. В нем взбунтовались тевтонские предки, хотя его кровь и была разбавлена славянской кровью. Он – белокурая бестия, представитель высшей, белой расы, должен бояться каких-то грязных и вонючих абреков? До попадания на эту войну он нейтрально относился к жителям Северного Кавказа, не испытывал к ним вражды и ненависти, но, попав сюда и повидав первые смерти, проникся священным безумием своих предков, что могли с голыми руками броситься на римского воина и перегрызть ему горло.

В нем проснулся воин. До этого он был трусливым бараном, а сейчас в нем проснулся воин. Андрей  внимательно посмотрел на сослуживцев.  Лица в пороховой копоти, запавшие глаза, в которых затыла безнадега и обреченное понимание, что им не вырваться отсюда живыми. Так не пойдет. Ему неожиданно вспомнился запавшие в память слова из какого-то стихотворения «в белом венчике».  Он повторил эти слова в надежде вспомнить продолжение, но память молчала. Андрей пересчитал оставшихся сослуживцев. Двенадцать. С ним тринадцать. Надо решаться, иначе их тут превратят в «двухсотых».

- В связи с выбытием всех офицеров я беру на себя командование ротой, -  твердо сказал Андрей. На него уставились двенадцать пар изумленных глаз, явно выражающих сомнение в его адекватности, какое командование, какая рота, остатки стада испуганных баранов, но он хорошо помнил чье-то наставление, что солдат должен бояться своего начальника больше, чем врагов . – Своим заместителем назначаю Коркошко. Он такой же боевой петух, как и я, – Андрей позволил себе обозначить на губах тень улыбки. Потом он начал рычать своих подчиненных, как делал покойный ротный. – Пересчитать и доложить о наличии боеприпасов, жрачки и аптечек. Старший – Коркошко. Как стемнеет, мы выходим отсюда назад. Обещаю, что выведу вас отсюда. И никто – слышите никто, - он подчеркнул, - из нас больше не погибнет. Коркошко! Назначить дневальных, остальным отдыхать.

Он был немного старше оставшихся в живых, но сейчас чувствовал себя умудренным опытом окопным чертом, к которому прибился табунок испуганных жеребцов. Еще у него обострилось верхнее чутье, когда было достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью заявить, что здесь лучше не идти: снайперы или мины.

К нему подошел Коркошко и сунул клочок бумаги. Андрея больше всего интересовали патроны. Их оказалось негусто. По два рожка на каждого. Он выругался. Плохо. Совсем мало. Вогов почти нет.

- Леня, - он посмотрел на Коркошко. – Надо еще раздобыть патронов. Чуть стемнеет, пойдем пошукаем.

Коркошко тяжело вздохнул и с надеждой посмотрел на Лаутеншлегера:
- Мы точно выйдем? У меня мать больная, если погибну, не переживет.

- Да, - ответил Андрей. – Выйдем. Клянусь. Главное, - сапоги не потерять, когда будем драпать отсюда.

Сидевшие по углам подвала солдаты внимательно прислушивались к их разговору.

На угрюмом лице Коркошко появилась несмелая улыбка:
- Ты все шутишь.

Андрей не ответил, а вытряхнул из рожков патроны и тщательно протер каждый патрон. Опять снарядил рожки. Пока пальцы проделывали нехитрую работу, он закрыл глаза и словно воспарил над городом, дымом пожарищ, треском выстрелов, отчаянным матом и воем умирающих от ран.  Андрей поднимался все выше и выше, пока не оказался на пороге у Господа Бога. Тот сидел на скамеечке и палочкой рисовал в облаках различные узоры. Получалось явно не очень хорошо, Господь что-то гневно шептал себе в бороду, узор затягивался, и палочка вновь начинала выводить замысловатые узоры. Он явно не замечал солдата.

Андрей вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и Господь ворчливо проскрипел:
- Каску-то сними, как-никак перед Господом Богом стоишь.

Андрей неожиданно заупрямился:
- Мне головной убор по форме положен.

- Ишь ты, какой, положен, - пробормотал Господь. – Не хочешь – не снимай, ибо ведаю, что в меня не веришь, и выю гнуть не надо.  Только зачем явился?

- Спросить, почему допускаешь гибель детей своих, христиан, от рук нечестивых? Ведь мы - мальчишки,  что едва от матери оторвались, как нас бросили в эту кровавую бойню.

Господь надулся, покраснел и гневно рявкнул:
- Кто ты такой, чтобы я отчитывался перед таким нахалом? – но потом сменил гнев на милость. – Вы, людишки, давно забыли бога, и вспоминаете, когда вас сильно припечет. Это языческие божки могли вмешиваться в дела людские, помогать то одной, то другой стороне. Я – не такой. Я все вижу, но не могу вмешиваться в дела людские. Могу только оплакать неразумных детей своих, а потом по делам  разделить, и апостол Павел направит кого в рай, кого в ад. Поэтому – увы, я бессилен. Ступай своей дорогой, не отвлекай, у меня новое увлечение – пытаюсь рисовать арабески, а у меня не совсем получается.

Андрей почесал затылок  и неожиданно для себя выпалил
- Я готов умереть, чтобы больше не страдали люди, чтобы прекратилась эта бессмысленная война, готов, чтобы меня, как и тебя, распяли на кресте.

Господь с удивлением воззрился на него и даже бросил палочку:
- Откуда ты такой выискался, болезный?

- Раб божий, обшит кожей.

- Ну, ну, не прибедняйся.  В бога не веруешь, атеист, и вдруг готов отдать жизнь за глупых людишек, что потом проклянут, ибо без страданий не представляют себе другую жизнь? – с усмешкой спросил Господь.

- Да, готов, - твердо повторил Андрей.

Господь надолго задумался, а потом изрек:
- Нет, не подходишь, чтобы на кресте висеть. Это высокая честь, а ты убийца, душегуб.

- Я солдат…

- Не перебивай старших, это невежливо. Хотя кто вас, глупых и молодых, учил вежливости? За грехи других должна страдать безгрешная душа, что не отняла ничью жизнь. Поэтому ты не подходишь. Но за чистый помысел – хвалю.

- Так что же мне делать? – растерялся Андрей.

- Как – что? Возвращайся к своим. Ты же дал слово, что спасешь их. Держи свое слово.

- Понял, - протянул Андрей. Разговор с Господом разочаровал.

Господь усмехнулся:
- Твоя попытка засчитана. Мне скучно, сидеть играть в бирюльки. Так и быть,  один разок за тысячу лет я могу помочь. Я обещаю, что вы все вернетесь живыми, но как ваши священники, ничего бесплатно не делающие, плату с тебя истребую немалую. Я не спрашиваю о твоем согласии. Мне оно не нужно. Просто знай. Не будет у тебя счастья в жизни, а будет тяжелая и нелегкая жизнь. Больше не беспокой меня по пустякам. Прощай и возвращайся к своим сослуживцам.

Андрей открыл глаза. Он опять был в грязном подвале. Коптил невесть откуда-то появившийся огарок, дававший совсем мало света. К нему подошел Коркошко, и они осторожно выбрались из подвала искать патроны.

Спустя сутки Андрей Лаутеншлегер вывел остатки роты к своим. Его встретил пьяненький капитан в немецкой рогатой каске. Андрей, хоть и держался из последних сил, позавидовал капитану. Ему бы такую каску, как-никак тевтонская кровь еще бурлила в нем, но чином не вышел. Придется ходить в своей, родной, к которой привык за дни войны, но, тем не менее, попросил:
- Тащ капитан, дайте каску примерить.

Капитан с любопытством воззрился на него:
- С чего это я должен давать тебе каску.

- Я немец.

- Ух, ты, - удивился капитан. – Всякие у меня были, но немцев еще не было. Чем докажешь, что немец?

- У меня фамилия немецкая – Лаутеншлегер.

Капитан, помедлив, снял каску и передал её Андрею. Он одел на голову и покрутил головой в поисках зеркала.

- В доме есть зеркало, - подсказал капитан.

Андрей нашел в доме разбитое зеркало. В осколке на него смотрело перепачканное грязью и копотью  осунувшееся лицо с запавшими глазами и выдавшимися вперед скулами. Юношеская пухлость щек исчезла.  Он с трудом себя узнал. Такие лица немецких солдат он видел на зимних фотографиях 42-43 годов. Белокурые бестии устали воевать.  Он без сожаления снял каску и отдал её капитану.

Андрей захмелел. В кухне плавал сизый дымок сгоревшего на сковородке сала. Сильный грохот заставил его очнуться. Картина на стене закачалась, и опять не упала. В кухне, как чертик из табакерки, показалась его последняя возлюбленная. Что с того, что обозвал её сучкой. Он страдал за ней, и если бы Людмила-Людмилка-Людмилочка пцеловала и прошептала в ухо, что все происшедшее, - дурной сон, он бы поверил и забыл. Еще лучше, чтобы она ушла с ним на квартиру, и вовек не видеть мерзскую Симпету. Он протянул руки и прошептал: «иди ко мне, моя родная, я тебя люблю, мне сейчас нехорошо, извини, выпил, но с кем не бывает».

Людмилка, ловко увернувшись, хлестко ударила по лицу. Пощечина обожгла и привела в чувство. Он наконец-то прозрел, что Людмилкино лицо, прежде такое красивое, было удивительно похожим на перекошенную морду тещиньки. Правду говорят, яблоня от яблоньки недалеко падает.

Людмилка, выставив вперед указательный палец, злобно вопрошала:
- Как ты посмел, гад! Мерзавец! Как ты посмел!

Она задыхалась от гнева, грудь бурно вздымалась, и у него мелькнула мысль, что такой Людмилку еще не видел. Пусть ликом стала удивительно похожа на мать, но как обворожительно выглядит! Его охватило сильное сексуальное возбуждение. Еще миг, и он бы сгреб ее в охапку и завалил на постель, но та, словно уловив его похабные мысли, отскочила к двери:
- Как ты посмел! Ты же едва не убил мать! Понимаешь, мою мать! Ты – убийца! Я видеть тебя не хочу! Убирайся  отсюда! Немедленно!

- Людмилочка! Ничего не было, клянусь! Просто нож из рук случайно вырвался! Я тебя люблю!

Но Людмила его не слышала:
- Случайно?  Случайно в картину попал!? Не ври, мерзавец! Так и знай, я тебя посажу!

- Не трогал я тещу! Не трогал! Просто нож сам воткнулся в картину! Смотри, вот так, – Андрей схватил нож, лежавший на стене, прокрутил между пальцев, нож мелькнул серебряной рыбкой и воткнулся в злополучную картину.

- А-а-а! – испуганно закричала Людмилка, отступая к двери, а-а-а! Ты хотел убить и меня! Ты – маньяк! Я тебя посажу! – и выскочила из кухни.

Андрей в сердцах сплюнул. Никого он не хотел убивать! Никого! На глаза попалась  полупустая бутылка водки. Он залпом допил остатки и упал на кровать. В голове тяжелыми жерновами прокручивалась одна мысль «Так проходит любовь. Так проходит любовь».  Он еще несколько раз повторил эту фразу и забылся в тяжелом похмелье.

Через час Андрей очнулся. Захотелось посмотреть телевизор, но, как назло, света не было.  Он включил фонарик и вышел тамбур кухни. Пятно света выхватило из темноты банки с краской. Андрей внимательно их пересчитал и заржал. Алкогольная интоксикация родила гениальную мысль оставить о себе двум сучкам «оч-чень добрую память о себе». Надолго.  Плевать, если посадят.

Он перенес банки с краской к дому и старательно стал закрашивать окна и оконные стекла разными красками. Белой, красной, зеленой. Он очень старался, чтобы мазки получились ровными, и их невозможно было оттереть. Когда аккуратно закрасил все окна по фасаду, приступил к следующему этапу увековечивания памяти о себе.  Над окнами крупными буквами тщательно вывел: «Будь счастлива, моя любимая! Будь счастлива с другим! Твой навеки».

Когда закончил,  отошел в сторону и полюбовался трудами своих рук. Даже в темноте это выглядело очень празднично. Он представил себе, как утром будут прекрасно  выглядеть разноцветные окна и особенно пожелания Людмилке.  На долгую память.

Он вернулся в кухненку. Завтра отсюда съедет. Больше здесь ничего не держало. Любовь закончилась. Ничего, найдем другую бабу и, возможно, вернется к жене. Поблудили и хватит. Андрей с сожалением посмотрел на пустую водочную бутылку. Он тяжело вздохнул и лег спать.

Утром в кухню ворвалась Людмилка. Он была в одном халате на голое тело. С похмелья жизнь была в одном черном цвете.  Он смотрел на бывшую подругу и удивлялся, что в ней нашел. Вид обвисшей чуть не до пупка груди, жирных рук, толстых ляжек, прыгающий куриной гузкой рот, вызывал отвращение.  Еще и её крик, раскаленной иглой впивающийся в голову. Чтоб тебя с тещинькой черти забрали.

- Мерзавец! – с порога верещала бывшая сожительница. – Мерзавец! Что ты сделал! Ты опозорил меня! Надо мной будут смеяться! Зачем закрасил окна! Зачем похабщину  написал на доме!

Он смотрел на нее и улыбался. Говорить ничего не хотелось. На руинах любви горько плачут, а не отплясывают танец мертвецов. Потом сел в позу лотоса и закрыл глаза. Надоест орать и уйдет. Надо только вещи собрать…

Андрей  не увидел, как бывшая сожительница, взбешенная его молчанием, выхватила из косо висящей картины один из ножей и неумело ткнула им в живот.

Тьму неожиданно взорвала сильная боль. Такую же боль он почувствовал, когда его ранили на кавказской войне. Андрей захрипел и  обхватил живот руками, зажимая рану, но кровь просочилась сквозь пальцы. Он упал на постель  и потерял сознание. Сожительница опрометью выскочила из кухни. Из щелей полов в кухню стала просачиваться и быстро подниматься вода. Дверь кухни широко распахнулась, и туда бочком пролез на коляске инвалид. Он тянул за собой упирающуюся сожительницу.

- Давай, помогай,  - рыкнул инвалид, и она кое-как смогла взгромоздить на его колени большое тело Андрея.  Людмила побледнела, увидев свои руки в крови, упала на стул и зарыдала во весь голос. Инвалид кое-как развернулся в тесной кухне и попытался выбраться из нее. Вода уже заливала треть колес инвалидки. Инвалид никак не мог протиснуться в двери. Мешало тело на коленях.

- Я помогу, - услышал он тихий голосок. Рядом с ним стояла дочка Людмилки.  Она помогла ему с телом на коленях выбраться из кухни, через порог которой во двор  хлынула вода.

- Спасибо, тебе, дочка, - поблагодарил инвалид.

Девчушка зарделась и тихо прошептала:
- Дядя Андрей был хороший, он никогда не ругал и столько мне купил. Теперь все девчонки в классе стали завидовать, а то замарашкой дразнили. Уезжайте отсюда скорее,  а то выйдет бабушка и скандал устроит.

- Я поехал, - инвалид ухватился за поручни, но никак не смог сдвинуться с места.

Девчушка поднатужилась и подтолкнула коляску. Инвалид стал ловко перебирать руками, и коляска покатилась со двора. Девчушка заскочила в кухню и закрыла дверь.  Кухня стала быстро заполняться водой. В ней барахталось голое тело матери, а халат, как покойник,  широко раскинув рукава, колыхался на поверхности.  Девчушка сняла платье и щучкой нырнула в воду. В воде она стала оборачиваться в русалку, длинный узкий хвост появился вместо ног. Изо рта вырвался воздух и рванул вверх. Белое тело матери изогнулось и стало превращаться огромного аксолотля с ярко- красными веточками внешних жабр. Глаза матери стали менять цвет с серого на ярко-красный.

В доме, заполненном водой почти под потолок, бултыхалась тещинька. Она кричала, звала на помощь, пыталась разбить окно, но у неё ничего не получилась.  Силу нее почти не осталась, и она медленно опустилась в любимое кресло, изо рта вырвался последний воздух и крупными пузырями рванул вверх. Глаза тещи застыли. Она не сумела перекинуться в водное существо и утонула.

Инвалид с натугой вращал крепкими руками обода колес, оставляя за коляской  дорожку из кровавых  капель.  Его колени были мокрыми от крови. С большим трудом он добрался до гостиницы. Руки дрожали от напряжения, грудь ходила ходуном.  Тяжелое было везти на коляске, помимо себя, еще одно тело. Инвалид постучал в дверь. Ему открыла администраторша - отчаянно молодящаяся дама лет пятидесяти.

- Чего надо? – грубо спросила она.

- Привез постояльца, - инвалид показал на свои колени.

Администраторша  скептически осмотрела тело:
- Кто это такой? Чой-то не помню такого постояльца.

- Не придуряйся, забирай, - хрипло заперхал инвалид.

Администраторша уперла руки в бока:
- Так он пьян в и крови. Убирайся, а то в полицию позвоню.

- Так, подруга, иди на свое место, и не подсматривай! – произнес инвалид.

- Ух, как я боялась, - фыркнула администраторша, но ушла в гостиницу, оставив дверь открытой.

Инвалид сгрузил тело на землю:
- Извини, братан-масквач, что так неловко получилось. Учту на будущее. Сейчас тебя полечу, - и стал водить ладонями над животом. Рана на животе затянулась. – Запомни, ничего не было.
Плохой сон. Теперь раздевайся и иди в свой номер.

Тело послушно кивнуло, сбросило с себя окровавленную одежду и голым прошествовало в гостиницу. Из холла тут же послышался возмущенный вопль:
- Что ж  это деется! Совсем перепился, сволочь, голым по гостинице шляется!