Би-жутерия свободы 175

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 175
 
Лошадь в творческом взбрыке проявила себя необходимой, и необъезженной. На самом же деле, Лёня не впрягся в работу, ссылаясь на то, что ему уздечку не нашли и бубенчиков подходящих не подобрали. Но он был так привязан к скакунье Магнезии, что когда настало время расставания, ему пришлось использовать свой партийный открепительный талон, правда история умалчивает об обстоятельствах, при которых он утешился с кобылой Лососиной (от Лося и Осины), не успев усыпить... бдительность Шпаргалки (от Шпара и Галки). Последующие отношения Лёни с Лососиной складывались неудачно. Он пытался провести на её спине черту оседлости, но помешали жокеи Гавриил фон Вестибюлев и Филорет Брелок-Позументов, которые только что вышли из ДеКаденсинга-парикмахерской «Сам бреро», где пили дефакинейтед кофе.
Кобыле это не понравилось. От установки термостата любви в лошадиных дозах она тоже отбрыкнулась, как от чего-то неприемлемого. Дальнейшая реакция лошади не заставила себя долго ждать – вопреки его патологическим ожиданиям она застенчиво спрятала янтарные глаза с мушками внутри под огромными ресницами. Хорошо артикулированная, но плохо осведомлённая Лососина неприязненно заржала и не подпустила к себе растерявшегося Лёню. От смертоносного удара копытом его спасло одно смуглое дельце, в результате которого он пострадал за махинации с тотализатором. Поняв, что управлять чувствами как лошадьми он не умеет, толчёный орешек Дверьман вызвался проводить политические чистки в Авгиевых конюшнях, но туда его не впустили. Несмотря на то, что он самозабвенно обожал скакуний, себя он любил в аристократ больше, и это вынудило его навсегда покинуть родной ипподром.
Сама мачеха-жизнь вынудила беглеца-восвоясельника Лёню окончательно подбить подковы итогов, а жена стаканоненавистница поклялась перебить их все до одного. Да не всякому удаётся строить судьбу по задуманному сценарию, когда в греховодной юности посещаешь балет, исполненный достоинства и, окончательно запутавшись в путанах на пуантах, скатываешься до лошадиных пут. Дверьман попробовал взнуздать невзгоды, ну что ж – не получилось. В одно бодрящее повторной свежестью утро он демонстративно встал на всеобщее обозление у выходных дверей, служивших в трудовые блудни верой и правдой выходными, и подал документы на выезд с лаконичной запиской: «Позор надзору!» В конечном итоге его вышвырнули из многострадальной страны без права на возвращение. И... Лёня понял, что когда ты беден, болен и несчастен – ты наживаешь себе искренних друзей, и слово дружба сверкает начищенной до блеска меднокупоросовой дощечкой.

Итак, двое из семейства одуванчиков Дверьман и Энтерлинк с набриолиненными головами морских котиков наслаждались музоном. Лёня, прекративший по непонятным обстоятельствам играть на ипподроме, занялся разведением лошадей... по стойлам и вживлением волосяных фолликул в лысый скальп, сокрушавшейся головой о стену тётушки. И всё было бы ничего в эмиграции, если бы добродушный Лёня, не явился свидетелем провалов в решете памяти Арика. Они выражались в причудливых искажениях имён и названий исполняемых произведений типа: «Я впал в страшный сон не в меру освещённых событий, а вокруг протекали кровоточащие краны, где геморроем был неон».
Как-то они зашли в пиццерию «Закусив мудила». В раздевалке томилось объявление «Сдавайте нервы». Прочитав его, вечно ерепенившийся антиквар Арик Энтерлинк, в молодости обожавший сеансы одновременной игры на нескольких отечественных досках (он любил пустые длинноногие модели и считал, что призвание охотников за ними заполнять их пустоты) не на шутку расстроился.
– Последнее отнимают, гады, – захныкал  он и с ходу сделал вид, что запамятовал как заказать пиццу.
– Теперь понимаешь, почему я неизмеримо тоскую по родине, оставшейся позади в телогрейках и тулупах?
– Видно тебя, Лёня, давно по голове утюгом соседи не гладили.
– Да разве тебе это понять?! Я по берё-ё-ё-зкам тоскую.
– Берёзки – белоствольные орудия сформировавшегося утрусского сознания. Поезжай туристом в Канаду, быстро придёшь в себя. Там, не превышая своих умственных способностей, напьёшься в акционерной дочерней компании и заверишь доверчивых вкладчиков, что твоё бравое дельце выгорело и можно собирать пепел.
– Циник ты плюгавый, Энтерлинк, отпрыск знатного рода без племени. Кто пьёт под утку, кто под гуся, а я под ёлочкой. Всё равно Ванада не родная земля, и самый забитый – это футбольный мяч. Лучше отмеривать неверные шаги здесь по застывшему от ужаса бетону. Мои душевные раны временно зарубцевались, но с неуточнённой метеосводкой, они дают о себе знать.
 – Может быть это необратимое явление цивилизации, ну не могу я почувствовать себя в Гомерике при массовой телевизионной культуре в своей тарелке! Они там на студии упоминают Антверпен, а я перевожу на англо-саксонский – тётя где ручка? Могадишу представляется возможностью вымыть посуду, а Клон д’Айк воспринимается призывом к клонированию генерала и президента Эйзенхауэра, так что возникает вопрос, а не родом ли я из Хренландии, и не назваться ли мне Фанни ван Кувер, с которой у тебя была кратковременная связь за стольник во времена застольного  застоя?
– Что-то не припомню такой, а ведь на работе старухи – эти  не опыляемые растения, затирали меня, как пятно на рукаве.
– Очнись, Лёня. Ты познакомился с ней на завалинке Букингемского дворца, когда предложил ей оплату по прейскуранту Биг Бена в пасмурный день (Нотр Дам де Пари был закрыт на реставрацию). Накрапывал дождик. Фанни стояла под зонтом и декламировала что-то из «Мудаизмов» поэта-эрота Амброзия Садюги. И тогда ты шепнул мне, что любишь знакомиться в пасмурную погоду, потому что во время дождя женщина как рыба – клюёт лучше. Стыдись Лёня, забыл что ли сцену с экзальтированной дамой сердца и поджелудочной железы? А твои гениальные, хотя и беспредметные по тому времени стихи, которые всколыхнули население клеток и вольеров из-за того, что ты перепутал орангутанга с шимпанзе?
            
Я от предательства устал и от интриг всеопостылевших людей.
Инстинкт природный подсказал мне поселиться в зоопарке
                меж зверей.
И влив для храбрости в себя поближе к вечеру
                анисовой бутыль,
через забор перебрался, забрёл пошатываясь в их
                животный мир.

Сообразив, что гинетически и я в какой-то степени
                опоянный примат,
через решётки осмотрел и обошёл
                холёный с виду зоосад.
      Рептилий игнорировал и незаметно проскочил
                мимо заносчивых горилл,
припомнив пару слов недобрых –
                мне о них один приятель говорил.

Я подобрался незаметно к клетке там
                где под табличкой шимпанзе,
сидело нечто завитое и налитое, держа в лапе фужер.
и у неё, как у меня, двоилось от испуга в пуговках-глазах,
прищурившись ей в унисон, в них прочитал ответ-призыв
                «Трахтарарах!».

 А так как в экстремальных случаях предпочитается
                не думать ни о чём,
       то был согласен  я всего себя отдать любви приматной
                вчетвером.
Но тут раздался выстрел сторожа, развеявший подвида слепоту,
и я очнулся на полу цементном мокрый без одежды и в поту.

Сказать по правде, мне не верилось,
                но вот уже на следующий день
я обнаружил сон ужасный мою давнишнюю вылечил мигрень.
Теперь планирую ещё бутылок дюжину анисовой купить
в надежде, что букет болезней мне они помогут
                эффективно подлечить.

Кстати, заметь, ты ничего не делал без собственной выгоды. Тогда пристыженный орангутанг искал спасения в джунглях, видя как Лёнька Дверьман в приступе любви и языкового налогообнажения безрезультатно вытягивает всё больше и больше утолщающиеся губы, обнесённые болячками, к предмету своего нового увлечения. А вернувшись домой, ты от обиды заплакал и разлил нам с врачом-ВАКциником Иваном Дрожжевым в рюмки водку из графинчика, горя нетерпением осушить свой замысел «Война и Вейз Мир».
– А-а-а вспомнил, эта горилла знала себе цену, но никому об этом не говорила, поэтому приходилось делить с нею ложе в отношении два к одному, и потом у нас были непримиримые расхождения в отношении шампанского – ей взбрело в голову считать его напитком богинь. С леди ван Кувер (негласной любовницей Земфиры Ломоты) пришлось расстаться по идиотской причине – её интересовал кубизм в песочнице и время, за которое блоха покрывает расстояние между сжатыми коленками и лобковой растительностью. В такие моменты я непроизвольно мурлыкал под нос мотивы убийства, я же не китаец, придерживающийся иероглифа закона. После бескровного завершения романа я, Арик, только в Гомерике по настоящему ощутил, что родина не там, где ты родился, а где не чувствуешь себя униженным и оскорблённым, где защищён от невзгод, и тебя не вынуждают воровать или выслушивать ахинею, лодырничая в жалобно хлюпающей носом тонущей шлюпке любви.
– Эх, Лёнька, как я тебе сочувствую. Входя в твоё положение, хотелось бы плескаться в озёрах её глаз, но нельзя «гулять одной жопой на двух свадьбах». В отличие от тебя я всегда был осторожен с женщинами, которые хорошо одеваются и плохо раздеваются при свидетелях. Вообще-то женщину, потерявшую уважение к себе нельзя винить в рассеянности. Она, как еврейская диаспора, то есть, по сути своей – выживание, что иногда приводит к нежелательным результатам для тех кто не видит разницы между собаководом и пищеводом или континентом и контингентом Кон-Тики.
– Давай забудем об этой приспособленке в Камасутре Фанни ван Кувер, олимпийские игры ей судьи. Я не против надлежащих женщин, и даже готов ходить по струнке, в зависимости от той, кто её натягивает, не пойми меня превратно, я имею в виду струну. Но кругозор мисс ван Кувер, согласись, здесь тоже на всю катушку воруют! Помнишь я публично выступил в Хайм-парке с инициативой увеличения циркуляции крови в кладбищенском бюллетене «За упокой» в два раза с выходом наружу в свет ночного его выпуска? Слямзили мерзавцы мою гениальную идею и выпустили вечерний, не сообщив читателям, что пролиферативный писатель Дверьман вылетел пострелять куропаток на Гаити. Чего удивляться, что моё твёрдокаменное выражение на лице превратилось булыжник, если не в брусчатку, а неразбавленный юмор стал патокой застревать в ушах. Но я знаком с золотым правилом, если мотор стал глохнуть, не бросайся отоларингологу прочищать уши.
– Не держи зла больше получаса, Лео, бизнесмен ворует из патологической жадности, а для простого люда это обязательное хобби или игра без правил. Но я нашёл выход – ношу обувь, которая не давит, но притесняет в подъёме национальной промышленности страны. У меня развился опыт взмывания ввысь, после того, как катапультировали из лётной школы на втором витке, и я пришёл к выводу, что настало время сделать что-то полезное для чешского народа. В октябре, согласно общераспространённой версии, я засел за литературное исследование «По кому сохнет бельё?»
– Пусть каждый остаётся при своём мнении – не то надсаженные глотки перегрызём протезами, а незабота о лице выразится рожистым воспалением. В этом споре ты доказываешь, что тебе как воздух необходим невропатолог, ибо у тебя цветущее прощание с интеллектом а-ля Альцгеймер, – пояснил Лёня, – ты жаловался, что больно смотреть Гуано «Фаустпатрон» по Гёте и взирать против спелых снопов света на пустой нотный лист, если это не Ференц.
– Не преувеличивай! Я люблю балеты – Чехова «Щелкунчик» и Чайковского «Вишнёвый зад», – возмутился Лёня – претендент на  поруки и остальные части бренной плоти Арика, отпраздновавший 50-юю дедовщину приконченного всевышнего образования.
– Нисколечко. Вчера, помнится, ты попросил меня поставить «Пелопонез» Жу-Жу Футинского, настаивая, что композитор был неказистым греком из Никозии польского происхождения, хотя я лично знал его папу-иудея, зав. ортопедическим отделением 23-й поликлиники на Кутузовском проспекте, наискосок от дома, где обретался Леонид Ильич во времена своего бровления. Там в бассейне «Волги» верховодил главврач Сэм Галкис. Взяток Сэм не брал, он вырывал их из горла так, что все отдавали деньги и должное с обольстительной улыбкой. А всё потому, что Сэм, впивавшийся в съестное и вгрызавшийся в пивные бутылки, происходил из провинции, не подозревая, что она была глухой.
– Ну и что? Я до сих пор сплю в парике и накладных усах, когда слушаю как Олег Рубаха Себастьяныча крутит. Мне не к сПьеху и Гершвина «Праздник Скрипкина» наизусть вызубрить, – отмахнулся Арик, застыв в кататонической позе.
– Бог с ними «Аллеграми» Баха – не стал вдаваться в подробности Лёня, – но меня пугает твоё разнузданное поведение. К твоему сведению, «Танца с поллитрой» Грига тоже не существует.
– Очень жаль, обожаю Масне. Надеюсь, у тебя найдутся «Картинки с исками» или «Тунец с саблями на Облысевшей горе» Мусоргского? Если нет, то могу поделиться с тобой строжайшим секретом – Скрябин мне тоже по душе, но порой тревожит, особенно когда им дирижирует великая Тоска Нине. А как фантастичен «Свадебный шарж» Лобзона после ратификации мирного брачного договора! Он единственный, кто под дулом царь-пушки отказался петь под фанеру, смело заявив, что чистая профанация не соответствует его  представлению о распакованном искусстве.
– А меня к тебе риторический вопрос с примесью любопытства. Кто вдолбил тебе эту несусветную чушь?! Не твой ли сосед по лестничной клетке Марик Мастур-бей, развлекающийся со своей самокруткой и впадающий в зимнюю спячку, когда не развлекается сам с собой? – поразился маразматическому заявлению Арика Энтерлинка его друг Лёня Дверьман – он же поросёнок Ломтик.
– Да что за абракадабру ты несёшь?! – возмутился обиженный Арик, –  в моей фонотеке всё найдётся. Скажем, ария коровы Дуси из «Тоски» пятого подъезда. Есть «Иван с трусами» в иной версии со страусами – главное произведение Амадеуса Глинки. До Великой Октябрьской у балета было название «Жизнь за Зря». И ещё этот, как его, филигранный Коленкоров с Ларой Ележиваго в сексапильной голосовой вязке дуэтом поют «Ваше плодородие, Госпожа в придачу...», на то Прилип и портной, чтобы шитьё розгами пороть и рожи раскраивать. Может, помнишь, Лёнька, как меня познакомили с девушкой СНГ (Самого Неурожайного Года), в итоге оказавшейся ЛЖД (Ловушка-ЖопаДня). Тогда меня вместо армии принудили к орально-уголовной ответственности с уборщицей, но срок заменили на пожизненное – эвакуацию в Гомерику. Хотя Златоглавую помню отчётливо, и написанную Опой специально для меня «Увертюру на гавайской гитаре». Тогда он работал хоуматтендентом-сиделкой и вместо «Входите» кричал: «Антрекот!» Мы с ним до сих пор, как Колокольчиковы с Бубенчиковыми, перезваниваемся домами и освежёвываем в памяти феноменальные ночи, в Брюквине в обнимку с обдувалом-вентилятором.

Засыпала пурга у сиреневого сугроба,
Отстучала в окно, возвестив первозданный покой.
Ах, зима под Москвой, ты кристально чиста и сурова,
Далеко-далеко, только в сердце ты вечно со мной.

На морозе под ветром её посиневшие губы
Целовал в забытье, говорил, что пытаюсь согреть.
Не забыть мне снега, у хатёнок дымящие трубы,
Моя молодость там, ею я продолжаю болеть.

В ночь весною, зачатый по пьянке, на Первое мая
Был рожден ранним утром в заснеженном январе.
Не прошел по прямой – жизнь косая, хромая, кривая.
Стариком подыхаю в проклятой нью-йоркской жаре…

   Я внимательно выслушал страдания старого Вертера,
 Слишком много красивого, ну да ладно, пускай говорит.
 Здесь на вилле его проживаю на роли дворецкого,
Десять долларов в час за компанию платит старик.

– Химеры ты мастак выдумывать, как антисемит, который пытался убедить собравшихся, что у арабских цифр римский профиль. Позволь протестировать твои глубоководные знания. Скажи, Арик, два нуля это сортир или распространённый счёт в футболе?
– Тоже мне Высший Арбитр нашёлся! Без провокаций, Лёня, не подсовывай мне шарады и не впаривай несостоявшиеся теории, или я рассмеюсь прямо в твою неподвижную маску. Обломчатого крушения надежд не будет. Погибших тем более. А если тебе не нравиться слово крушение, выражусь понятней – хрустящая фрустрация. Отсутствия раненых тоже не гарантирую, сам знаешь, сколько учёных умов мухами билось о пуленепробиваемое стекло, над решением этой не совсем спортивной проблемы.
– Подкреплять слова конкретными примерами у тебя не получается, советую пользоваться лыжными креплениями без слабительного. Давай я тебя запишу на приём к врачу на завтра, – не унимался Дверьман, – так будет лучше для окружающих. Тебя направят на определение уровня сенильной кислоты, и ты  выполнишь нормативы ГТО по восстановлению мозгоспособности.
– Ты меня удручаешь, но я не стану противиться твоему желанию при условии, если составишь компанию на мюзикл, посвященный милой леди «В мае велфер вреден», в нём Элиза Вдулитл с её ржавым налётом на голосовых связках представляет хипповую Опру Хэппибёрн. Зачем я тебя уговариваю участвовать в культурно-офшорных мероприятиях, сам не понимаю. Поверь, мне на Драйтоне никого не надо убеждать, что музыке я учился в Одессе в «Школе Столярского». Уверяю тебя, найдутся ещё наши сознательные аиды, за сэндвич с поросятиной подтвердят, что из Арика Энтерлинка мог бы получиться неплохой плотник.   
– От китайских оперетт с их синкопированными звуковыми иероглифами ты меня уволь. Сам знаешь, Арик, я их ненавижу. В роду Дверьманов все предки из поколения в поколение недолюбливали Жака Оффенбаха в переводе на мандарин, хотя он был достопочтенным иудеем.  Для нас он даже не Кальман – этот неуёмный символ еврейского чардаша на чердаке сопровождаемом причудливыми видениями. Не упоминай в моём присутствии слово оперетта. Меня трясёт от него, и седьмое чувство охватывает ишемическим кольцом моё больное сердце. Когда слева в загрудином пространстве разыгрывается его заполнитель – пароксизмальная тахикардия, я ощущаю себя одной ногой в могиле и ... другая скользит.
– Перестань вякать и пыжиться, Лёня. Кто тебя, неустанца, танцевать заставляет? Я, что ли? Ты прекрасно осведомлён, что по субботам добрые люди отвозят меня в итальянский клуб на Бенсонхёрстские танцы. Там в столовой «Иллюзион» подавали буквы алфавита в курином бульоне и завелась не какая-нибудь зазноба, а вечно юная в своей наивности лотошница Лотташа – заведующая протокольным наделом в Организации Всемирной Дезинформации. В паре с нею мы буксуем на месте, и заходимся в танго «Летучая, кыш!» так, что ноги приходится развязывать. Недавно мы с Лотточкой в туалете, обуреваемые разнообразным набором ароматов, языка поймали, когда мои пытливые пальцы запутались в микроволновке её волос. Так нас, за это, сам менеджер-сицилианец желудёвым кофе 12-ти перстной кишки угостил, как он выразился: «В память о вашей многострадальной родине», а потом направил меня то ли к ориентологу, то ли орнитологу в халате, орнаментированном птицами. Тот посоветовал мне продувать уши замочной скважиной (до этого чудак специализировался только на растяжках иностранных языков по телефону). Признаюсь тебе, из-за врождённой лени и атмосферных явлений, а не неотвратимой старости, я позволяю себе эту танцевальную роскошь пару раз в неделю.
– Чуть не забыл сообщить, что вчера я был у врача – показывал  свою песню «Завалился полуночник ранней пташкой в поздний час...». Я же не знал, что он любит романсы под чёрную икру и тягучие ликёры, а он в отместку посадил меня на щадящую диету:
      майонез нельзя, масло нельзя,  куриную кожу нельзя, мороженое нельзя, ничего тоже нельзя, просто ужас какой-то.
– Тоже нашёл чем Снимающего с дистанции девушек удивить. Мне внутришионист прописал средство размягчающее стул, но не сказал в каком ряду, и разрешено ли иметь жену соседа.
– Выходит, её можно? – поинтересовался Дверьман, обладающий удивительной способностью превращать словесный поток в языковую акваторию английского парламента.
– Какой же ты непонятливый, Лёня.
– А что же тебе всё-таки можно?
– Ладно, скажу, хотя какой смысл выдавать секреты, когда вокруг столько мнимых друзей. Британский доктор из графства Дебошир разрешил мне: шить на заказ бюстгальтеры в Бразилии; торговать мафиозными гон’Донами в Гон Дурасе.
 – Бахвала всё это. Улавливаешь? Ни на что ты уже не способен, Аричек. Оставил бы ты, старый пердунишка, затасканную тематику  бравады с женской тампонадой в покое. Негоже выносить частные решения из бревенчатой избы, – сумбурно урезонивал друга Дверьман, с уважением поглядывая на висящий на стене портрет министра сельского хозяйства матюгающегося Арсения Мотыги.
– Эх, Лёня, никогда ты не понимал меня – человека, с лаконичностью Дельфийского оракула! Движешься по жизни как осьминог по дну среди кораллов на ощупь. Новые портовые технологии с лебёдками и припортовыми ле****ушками позволяют с максимальной пользой использовать объект вожделения, полагаясь на метеорологические условия и с помощью предметов любви, изготовленных из дорогостоящих материалов, понижая изнашиваемость женщины с косметическим напылением.
– Пойду-ка я подобру-поздорову к себе домой, Арик. Тут побудешь с тобой и загрохочешь в психушку, – полимерно вздохнул Лёня, безуспешно пытаясь нахмурить выщипанные брови.
– А кто тебя, Дверьмана, за что держит? За мной  всё равно мой дружок по пляжной части Витёк Примула заедет. Он обещал мне, после моей смерти поставить вместо памятника газовую плиту с надписью: «Парень жил на всём готовом!» Витёк не то что  сомневающийся ты, он всегда принимает мои смертоносные идеи с распростёртыми объятьями, а ты, Дверьман, живёшь иллюзиями не сформировавшейся интуиции – что почуешь, тем и потчуешь. Я за Витьком, как за мышечной стеной, даже больше – как за губернатором Калифорнии Шварцнегером вместе с командующим иракской операцией «На десерт шторм» Щварцкопфом. Вот и попробуй, докажи несведущим, что все мы здесь не Шварцы?! Это я по папе значусь Энтерлинком, а по мамке я Шварценблюмберг. Возьмём, к примеру, Витька – ореол-парень, хотя и Примула. Но к Альцгеймеру он меня не посылает. На девчонок  мимо смотрит.  Наиболее выдающихся на такси туда-сюда  катает, почтительно останавливаясь у главного входа их прелестей. И тем не менее всё возмущает его, теряющего веру, опрокинутую на себя надежду и навалившуюся любовь в лице цыганского гитариста-виртуоза Монетас Предоплата. И тогда духовные силы покидают Витю и расходятся по углам – это он мне сам говорил. А не верить ему я не имею право, зря что ли он облачался в ночную пижаму, и это при том, что Витёк, страдал неописуемой грамотностью и писал вместо «канителиться» кони телятся. Один мерзавец, неподдающийся влиянию, захотел расплатиться с Витьком контрольным выстрелом в затылок. Ну откуда стрелявшему идиоту было знать, что у Витька Примулы-Мышцы затылочная кость заменена на непробиваемую стальную пластину. Пуля, не спросясь, отрикошетила в лоб покушавшемуся и он чуть не  канул в Лета. Ревнивец попал в больницу с нервным потрясением по всему периметру тела. Дай Бог Вите здоровья, и я при нём отваживаюсь на несовместимое с моим преклонным возрастом. Бегаю по пляжу среди осколков общества и битых бутылок, чтобы найти на свою ногу стекляшку для обмена у аборигенов. Бесстрашными глазами, подобно Витьку, девиц ощупываю, и завлекательными взглядами притягиваю... Это и есть настоящая жизнь – оттянуться по первому классу в обоих направлениях береговой линии, поменяв в доме шёлковые обои на репсовые. А то, что за мной числятся два привода, три прихлопа в садовый участок по месту сожительства, то это не беда, в моём положении такие вещи рассматриваются судом как заслуга перед родиной. Одно плохо, Витёк заметил, что грудь у меня не по росту выросла, угрожая обильной лактацией. Но если на феномен взглянуть с точки прогрессивно ухудшающегося прозрения, уж точно не помру с голодухи. Этому выдающемуся явлению редкий фильтрующийся лирик Лебедев Т. М. посвятил замечательные рифмовки, которые такие как ты презрительно называют буриме.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #176)