Портрет героя

Вставал он обычно рано, в 5.30 утра, сигарету в зубы, в туалет, затем - на кухню: ставить чайник и варить яйца всмятку. Тихонько включал радио, сидел и думал. Брился. Одевался скромно. Более, чем скромно. И никто не смог бы по одёжке догадаться, чем он занимается. Очень заурядный внешне, почти ничем не примечательный гражданин Советского Союза.
И, всё-таки, что-то в нём было такое, что выдавало незаурядную личность. Посмотрим ещё раз, внимательно посмотрим на него.
Очень худой алкоголик выше среднего роста. Красивые плечи бывшего балтийского боксёра. Тощие ноги, выбивающие матросскую чечётку. Волосы с проседью, неопределённого цвета, часто обросшие, требующие стрижки. Длинная, мощная, красноватая шея. Маленькая голова, круглый лоб мыслителя. Большие и ясные, с тяжёлыми веками, серо-голубые глаза. Что ещё? Нос, уши, подбородок. Точнее, очень волевая нижняя часть лица, хотя нижняя челюсть и подбородок дегенеративны и не выражены. Остались нос и уши. В каком смысле? - Таких мясистых лопухов при маленькой головке... нужно ещё поискать. А нос - жирный, весь в чёрную точечку, и не то, чтобы картошкой, но что-то вроде.
И что всё это в комплексе даёт, если учесть стремительную походку на слегка согнутых ногах, глубокий и яркий баритон при отсутствии музыкального слуха, уверенное рукопожатие?... Рукопожатие тремя пальцами: безымянный палец и мизинец никогда не разгибались (не хватайся, за что попало). Так что это в комплексе даёт? Портрет героя социалистического труда и социалистического реализма? - Нет. Это, знаете ли, опять необычный герой в необычных обстоятельствах. Нет социалистического реализма, нет его, нет, и никогда не было! А что есть? - Романтизм, Чайльд- Гарольды, Печорины, Корчагины. Корчагины тут не при чём? - Ещё как при чём! Но я, кажется, опережаю события.
В одежде: светленькая рубашечка, асфальтового цвета затёртый костюм, всегда мятый под коленками, приятный галстук. Ботинки? - Любые были удобны: идеальная, изящная стопа. Осенью- задрипанное драповое пальто с оттянутыми карманами, шарфик, серая с полями шляпа. Папка с бумагами под мышкой или дипломат.
"Ну, и что?", - скажете вы, - "ничего не понимаю! Где ж тут герой?!"
Подождите. Не торопитесь с выводами. Посмотрим дальше. Вот сейчас, может быть, немножко нескромно, в щёлку, в замочную скважину, посмотрим.
Вот он сидит на кухне. Один. Чёрные семейные трусы. Белая майка. Шлёпанцы. Трясёт ногой. Нога на ногу, естественно. Просто так трясёт, не от холода, не от боли. Он читает. Да! Я забыла! У него же очки! Он близорук. Видимо, от излишней своей дальнозоркости. Скорее всего, он читает детектив, приключенческий роман, политические или военные хроники. Журналы выписывает: "Наука и жизнь", "Вокруг света", "Реферативный журнал". Читает он очень много, да толку нет: он настолько чётко сортирует всю информацию, что от поэзии, кроме Константина Симонова, вряд ли что осталось.
"Сопли. Слюни", - вот основная характеристика большинству прочитанных им произведений.
"Возмутительно!", - скажете вы, - "Откуда такая нетерпимость?"
Он не станет слушать ваш вопрос. Он "зайдёт сбоку":
"Я перестал бояться в 18 лет, когда, во время войны, служил на эсминце "Славный". Я... я, между прочим, мальчишкой убежал на Соловки, в школу юнгов."
Тут стоит упомянуть его любимую песню. Хоть подводником он и не был,  всегда во время застолий просил жену спеть "Подлодку" (под водку):
"...когда усталая подлодка из глубины идёт домой..."
Но вернёмся к его словам. Вы, наверно, заметили, что свои высказывания он начинает с "я"? - Очень типично для него. Он очень неохотно говорил о чём-либо, кроме себя, своих мнений, воззрений. Часто обижал знакомых и незнакомых людей, если они позволяли себе спокойно и раскованно чувствовать себя в его доме.
"Вот ты, кстати, кто такой? Кто ты такой вообще?! А я, между нами говоря, главный конструктор по направлению! А ты - мелко плаваешь: ж... видно!"
Человек уходил. Люди уходили. Мало оставалось желающих послушать его безапелляционные мнения. Оставался закадычный друг по институту Юрий Яковлевич Марков - "Юринька", оставались подчинённые - инженеры КБ (ну, эти слушали и поддакивали по обязанности), оставалась жена, прощавшая ему всё и бесконечно. Прощать можно было каждый день.
"Он очень устаёт на работе", - говорила жена, пытаясь оправдать его в очередной раз, когда он тешил своё ущемлённое самолюбие:
"Вот ты скажи: я - творческий человек или не творческий?"
Эту тему он поднимал обычно несколько раз в год, сравнивая "физиков" и "лириков". Он никак не мог или не хотел понять, почему людей искусства называют "творческими", а к другим профессиям это определение не прикрепляют. Он изводил её часами. И была она виновата каждый раз, как в басне: "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!"
Что касается домочадцев, - он всегда относился к ним подозрительно. Будучи человеком проницательным, он, однако, никогда не мог отличить чёрное от белого в кругу собственной семьи. Или не хотел? Или игра у него была такая? - Но доставалось всем. Его жестокие самопроявления заканчивались тем, что всех вокруг трясло, а он засыпал безмятежным сном праведника. И так было всегда. Особенно он не выносил уборки в собственной комнате. Поскольку сам он никогда её не делал, из лучших побуждений вмешивалась падчерица. Зная его характер, она всегда старалась положить вещи на прежние места. И, тем не менее, повод для скандала находился всегда. Квартира оглашалась дикими криками (а, надо сказать, голос у него был зычный):
"Где моя газета?!"
Тема, перемежаемая нецензурной бранью, муссировалась часа полтора и заканчивалась уже на срыве:
"Вон из моего дома!"
Да-а. Люди боялись его. На работе его как бы прозвали Дедом, но за глаза звали Зверем.
Естественно, он признавал только крупных собак и ненавидел кошек... Подождите, подождите, давайте-ка разберёмся! Дело было так:
Однажды женщины рискнули... принести домой сиамского котёнка. Затаились. Как перед страшной бурей. Он пришёл, как обычно, в 18.30, съел свой суп и сел курить на маленький детский стульчик в углу, около плиты. И тут оно - серое и маленькое - подбежало к нему с продолжительным "мя-я-я" и - прыг к нему на колени.
"Я от такой наглости онемел!", - как-то признался он, смеясь.
Тикуня стала для него чуть ли не лучшим другом, они спали вместе, смотрели вместе телевизор, курили(?) вместе, разве что не играли в шахматы. В тот первый вечер он лично (его любимое слово) объяснял ей, что это за специальное местечко в углу за дверью. И был в восторге, когда она с точностью выполнила его указания. Так началась эта вечная дружба, и все остальные сиамские кошки, жившие в этом доме в дальнейшем, считались священными.
Но вот когда у падчерицы появился ребёнок, да ещё и от ненавидимого им зятя, поведение нашего героя всем уже, и не на шутку, показалось странным: он полюбил ребёнка. Она подходила к его дивану своими утиными шажками часов в 5 утра. Ранняя птичка!
"Дедя!"
И он сажал её к себе на подушку, и продолжал спать. Потом они шли на кухню варить яйца. И, если мама или бабушка не успевали перехватить эстафету, ребёнок накормлен бывал с утра... яйцом. И все уговоры и разъяснения были бесполезны. Не яйцом - так сосиской. Дед мягчел на глазах, дед старел. Дед ушёл на пенсию. Случилась метаморфоза: любовь и смерть брали своё. Отвоёвывали его у жизни. Люди, которые познакомились с ним в этот последний этап его жизни, не верили россказням падчерицы о злобном отчиме. Да и сама она... Да, это два разных человека. Он был для неё герой. Он был святой, оплот семьи и стержень жизни. И он смотрел на неё доверчиво:
"Ну, ты меня и допокоишь"
Она - тогда - держала его за руку. Она пела ему песни в палате для безнадёжно больных и читала стихи. Он вернулся из своего далека только один ещё раз и сказал:
"Знаете, там всё совсем не так, как вы думаете."
Он умер от ожога, величиной в ладонь. Или от чего-то другого? - Но об этом мы умолчим.
"Да-а. Интересный портрет. Живой. Но в чём заключается героизм? Чем он конкретно занимался?", - спросите вы.
Это секрет.


Рецензии