Право на безумие. Часть II. Нури. Глава 15

Глава 15.

Человек должен любить. Это его непременное, отличительное от всех земных тварей качество. Он не может не любить, и в первую очередь Бога, как Творца, как неисчерпаемый источник, подаривший ему это бытие, как своё высшее, беспредельное Я. Да разве возможно подобрать слова, питающие Любовь человека к Богу?!

Он должен любить себя, как единственное отражение создавшего и созидающего по сей день всё благое, доброе. Он должен любить своё творчество, как естественное продолжение, развитие творчества Всевышнего, разбившего виноградник и отдавшего его виноградарям, возделывающим этот мир, познающим через то себя в мире, открывающим тем самым самого Бога – через создание к Создателю, никак не наоборот.

Он должен любить людей, как огромное, бесконечно глубокое разнообразие своего собственного Я, разделённое на всех ради лучшего, насколько возможно более полного познания себя самого.

Наконец, он должен любить Женщину, как свою лучшую половину, своё неотделимое, плоть от плоти второе Я, без которой сам он неполноценен, незакончен, убог.

И Женщина здесь главное. Он изшел из неё, в неё и стремится неистово, как очумелый. Она же, получив при сотворении от естества его своё бытие, пригвождена определением Божьим к отданию долга, даруя человеку жизнь от природы своей, неизменно вновь и вновь впуская его в себя, вживляя его в себе. И этот круговорот бесконечен, долг сей преизвечно неоплатен… И сладок, будто манна небесная, дарующая каждому его любимый, вожделенный вкус. Вот ведь чудо!

Воистину Любовь – величайший из даров Божьих человеку. И как, скажите на милость, не научившись любить одну единственную, уникальную, самую родную, близкую и, что особо важно, любящую Женщину, возможно возлюбить такое разнообразное, противоречивое, далёкое, часто непримиримое само в себе и оттого враждебное тебе человечество? А не любя Человека, которого имеешь рядом каждый день жизни, как сможешь любить Бога, которого не знаешь вовсе. Которого часто и не хочешь знать?  Только в Любви человек полноценен и всемогущ, лишь в ней он свободен, неподсуден. По большому счёту он вообще никому ничего не должен, потому как долг – принудительная мера для того, кто не хочет. А человек именно хочет любить, и уже потому только он Человек.


Сказка для двоих.

«Их было двое – Он и Она.
Они где-то нашли друг друга и жили теперь одной жизнью, чем-то смешной, чем-то солёной, в общем, самой обыкновенной жизнью двух самых обыкновенных счастливых.

Они были счастливыми, потому что были Вдвоем, а это гораздо лучше, чем быть по одному. Он носил Её на руках, зажигал на небе звёзды по ночам, строил дом, чтобы Ей было, где жить. И все говорили: “Ещё бы, как его не любить, ведь он идеал! С таким легко быть счастливой!” А они слушали всех и улыбались, и не говорили никому, что идеалом Его сделала Она: Он не мог быть другим, ведь был рядом с Ней. Это было их маленькой тайной.

Она ждала Его, встречала и провожала, согревала их дом, чтобы Ему там было тепло и уютно. И все говорили: “Еще бы! Как её не носить на руках, ведь она создана для семьи. Немудрено, что он такой счастливый!” А они только смеялись и не говорили никому, что Она создана для семьи только с Ним и только ему может быть хорошо в Её доме. Это был их маленький секрет.

Он шёл, спотыкался, падал, разочаровывался и уставал. И все говорили: “Зачем Он Ей, такой побитый и измученный, ведь вокруг столько сильных и уверенных”. Но никто не знал, что сильнее Его нет никого на свете, ведь они были Вместе, а значит, и сильнее всех. Это было Её тайной.

И Она перевязывала Ему раны, не спала по ночам, грустила и плакала. И все говорили: “Что он в ней нашел, ведь у неё морщинки и синяки под глазами. Ведь что ему стоит выбрать молодую и красивую?” Но никто не знал, что Она была самой красивой в мире. Разве может кто-то сравниться по красоте с той, которую любят? Но это было Его тайной.

Они всё жили, любили и были счастливыми. И все недоумевали: “Как можно не надоесть друг другу за такой срок? Неужели не хочется чего-нибудь нового?” А они так ничего и не сказали. Просто их было всего лишь Двое, а всех было много, но все были по одному, ведь иначе ни о чём бы не спрашивали.

Это не было их тайной, это было то, чего не объяснишь, да и не надо.
А может это и есть любовь?»


«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» .

«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» .

Как верно сказал апостол Павел о Любви. А как ошибался допрежь , преследуя Любовь. Так позволительно ли кому-нибудь из нас, не предстоящих столь тесно Истине, пригвождать ярлык непостоянства и изменчивости, а то и самого предательства тому, кто осмелился вопреки всему прожитому и пережитому, вновь прикоснуться оголённым сердцем к Любви, невзирая на то, что и этому чуду, возможно, предстоит оказаться в прошлом? Кто из человеков возьмёт на себя смелость вбить в чресла наново познавшего Любовь гвоздия осуждения? … Все возьмут. Или почти все.

Вот и сейчас, читая эти строки, вы наверняка говорите сами в себе: «Распять? Много чести! Не распять, а удавить как Иуду! Изменил, предал, растоптал, размазал по холодной шершавой стене безразличия! Да ещё пытается оправдать себя, обелить, примазываясь крестным мукам Христа! И как только язык поворачивается?! А она? Та, что вчера ещё называлась любимой, отдавшая молодость, заботу, душу… да всю себя бросившая ему в жертву и оставленная после всего безысходно коротать старость в одиночестве! Где ей теперь черпать силы для жизни? Разве она больше не имеет право на Любовь?»

Право… Опять право… А что это такое? Что оно означает кроме: «Моё! Личное! Не зависящее ни от кого и ни от чего! Суверенное!»? Но любое право имеет силу и основание лишь до тех пор, пока не сталкивается с интересами другого, такого же состоятельного права. Оно разъединяет, разбивает людей на кучки отдельных враждующих особей, не видящих, не слышащих, часто даже не желающих знать о существовании друг друга. Кто победит в этом конфликте? Что собой представляет эта победа? И возможен ли вообще победитель?

Совсем другое дело Любовь. Она «не ищет своего», не хочет превосходства, не жаждет первенства, она живёт и созидает лишь отдавая. Нет у Любви никаких прав, кроме тех, которыми люди сами, по доброй воле и даже с необоримым желанием наделяют друг друга. Если бы все правоведы и правозащитники мира только знали, с каким удовольствием и желанием мужчина даёт женщине право на самые несносные капризы…, когда она в свою очередь легко и непринуждённо оставляет за ним право быть сильным и правым. Эти правовых дел мастера ни за что не стали бы заниматься своим бесперспективным, тупиковым делом, способным в лучшем случае развести враждующие стороны на безопасное расстояние, но никогда не примирить, не сблизить, не породнить вновь. Тем более пресловутое право не ставит себе цели помочь услышать и понять. Только Любовь.

Так есть ли, существует ли право на Любовь?

А к Богу применимо ли право? Как часто мы предъявляем Ему претензии на неудовлетворительное устройство этого мира, меж тем как сами, своими собственными руками опустошаем, уродуем мир вокруг себя, изгоняя из него Любовь. Изменив ей когда-то давным-давно, мы по сей день в поисках друг друга на самом деле ищем только самих себя..., а находим лишь квитанцию на оплату счёта. Защищая, отстаивая некогда завоёванные в непримиримой борьбе идеалы и ценности, мы губим, изничтожаем на корню то, что составляет нашу природу, нашу основу, то, что в первую очередь делает нас Человеками. Так к чему мы идём? С чем останемся на исходе стремительного движения к собственной погибели, когда закостенелой душой ничего уже исправить будет нельзя, невозможно? Вспомним ли на краю бытия о той последней капельке надежды на воскресение, дающей крылья способные не только затормозить падение, но и позволяющие взлететь вновь? Оценим ли с благодарностью протянутую Любовью руку поддержки, отвергнутую тогда, то ли под давлением несговорчивого долга, то ли просто походя, не поверив ей, рациональным сознанием не распознав в её импульсивном движении навстречу действительно сильную, могущественную, единственную власть над смертью? А ведь спасение было так близко и так возможно.

Не оставляйте нечаянную Любовь без ответа, как бы могущественный мир ни предостерегал вас о нецелесообразности, неразумности, даже преступности такого движения души. Ибо Любовь не может, априори не способна причинить зла, даже тому, кого она, казалось бы, лишает себя. Не лишает, но обогащает невиданным доселе качеством и силой. Только способный отдать любовь Любви возможет принять её вновь и в неизменно новом, более высоком статусе.

Любовь и Бог – одно.

А впрочем, откуда же тогда слёзы? Почему так больно отдавать Любовь, которой служил беззаветно и праведно? Или преданность и верность больше не являются добродетелью, а воздаяние за них – никомуненужность, одиночество? Может, на самом деле правильнее было бы таки удавить в назидание и предостережение потомкам? Чтобы помнилось, запечатлелось на веки вечные, не позволило в будущем разбрасываться любовью как битой картой, неизменно сдавая себе из свеженькой колоды. Да, возможно так оно правильнее, справедливее. Иуде поделом болтаться в петле и пухнуть на безжалостном солнце, распираемому газами брожения гниющей плоти. Только поубавилось ли средь предостережённых потомков предателей? Вот вопрос. А Любовь, преданная и распятая, всё одно восторжествовала и дала миру миллионы новых, самоотверженных, жертвенных любовей. По сей день даёт и давать будет, пока стоит ещё этот мир. Только любовью жива Любовь – право же, справедливость, закон зиждутся и восполняются силой лишь через плаху. Подобное к подобному.


Аскольд и Нури ехали домой. Вдвоём. Супруги Берзины и старушки решили задержаться на даче до воскресенья, благо погода своим ласковым игривым солнышком – должно быть, последним этой осенью – всячески благоволила такому решению.

Ехали уже часа два. Молча. Прошедшей ночью оба впали в то тягостное состояние, в котором слова теряют вдруг лёгкость и непринуждённость естественного человеческого общения и становятся предметом дотошного рассматривания, въедливого самокопания, скрупулёзного взвешивания. На долгие годы вперёд эти двое обрекли себя на тщательное просеивание сквозь сито опасливой осторожности всякое слово, каждую букву, готовую сорваться с языка, зная наверняка, что слово это, даже самое невинное, отныне непременно будет рассмотрено сквозь призму «другой женщины». Молчание стало теперь их постоянным попутчиком. Молчание и страх – не разоблачения, но крушения мира, воздвигаемого некогда терпеливо день за днём по кирпичику, казавшегося таким прочным и основательным, но превратившимся вдруг в одночасье в песочный замок, с ужасом ожидающий неизбежного разрушительного прилива. Оба встали на тропу войны. Не кровавой, не выжигающей в прах и пепел города и веси, не убивающей и даже не ранящей тела, но разрывающей в клочья души. И тем более ожесточённой обещала стать эта война, что сходились в битве вовсе не враги лютые, не супостаты, обоснованно ожидающие друг от друга и вероломство, и коварство, и нечеловеческую жестокость. Непримиримым легче, потому как они готовые, изначально входящие в схватку защищёнными, даже оправданными неистовостью очерствелых душ. Но в данном случае схлестнуться предстояло двум близким, родным людям, привыкшим за долгие годы не просто к доверию и открытости, но буквально сросшимся сердцами, воистину ставшим уже одной плотью, несмотря на все различия и антагонизмы. Насколько же больнее и нестерпимее саднит даже лёгкая ссадина, нанесённая всегда хранящей, приносящей лишь заботу и откровение рукой? Смерть от врага почётна – рана от друга не только убийственна, но и самоубийственна.

Нельзя сказать, что жизнь Аскольда и Нури до сих пор была безоблачной и безмятежной, наполненной лишь яркими лучами радости и белыми розами сентиментальности. Были и у них свои бури, и бури взрывные, разрушительные. Наверное, у таких людей не может быть иначе, у них всё по максимуму, всё через край. Тут и безграничная чувствительность, впечатлительность одного, эмоциональная вселенная которого не знает ни пределов, ни удержу; и рука об руку гордая непокорность, амбициозность другой – наследие далёкого предка покорителя мира, не ведающего границ ни в милости к приближённым, ни в каре отступников. Странно вообще, что они сошлись – настолько разными, противоречивыми, несовместимыми казались их начала. Но ведь сошлись-таки, и это уже было данностью, свершившимся фактом единства и борьбы противоположностей. Аскольд притягивал своей неординарностью, отличностью от всех, неуёмностью фантазий и замыслов, правдивой неправдоподобностью бреда, в его устах обретающего состоятельность всё того же Holiy Factum . А Нури могла внести в любой, даже самый устоявшийся и стабильный мир такую порцию адреналина, что хватило бы на целую армию покорителей вселенной. Оба ринулись, окунулись с головой друг в друга и плавали вольготно в этом океане, невзирая на шторма и разнонаправленные течения. Часто по своим индивидуальным лоциям , но больше всё-таки вместе, в единой неразрывной связке. Случались и бунты на корабле.

Богатов от природы никогда не был воином. Весёлый, лёгкий на подъём, даже взбалмошный, взрывной на всякого рода авантюры он всё же старался обходить стороной конфликты, а если не удавалось, то предпочитал разрешать их словом. Приходилось и драться, но для этого его нужно было всерьёз вывести из себя, разбудить в нём зверя. Тогда он изменялся до неузнаваемости. Весёлый блеск его небесно-голубых глаз вдруг исчезал куда-то, гинул к чёрту в тартарары, а бездонную глубину взгляда наполнял бешеный, исступлённый, поистине дьявольский огонь. Страшно, жутко становилось тому, кто попадал под действие этого взгляда. Казалось, сам сатана выползал тогда из своей адской норы и, завладев всецело послушной, готовой на всё человеческой оболочкой, играл свою зловещую корриду, в которой бык и тореадор сплавлялись вдруг в одно – в алчущий крови сгусток злобы и мщения. Но и светлое аскольдовское Я не покидало его насовсем. Оно боролось, сдерживало необузданную адскую похоть, билось до кровянки с распоясавшимся лихом, отчего бушевавшая в Аскольде буря казалась ещё более неистовой, более яростной. Слава Богу, подобное случалось с Богатовым редко. Мало кому пришлось стать свидетелем такого его состояния. Иных уж нет, а те далече. Но Нюре «посчастливилось» столкнуться с ним непосредственно.

Праздновали день рождения Нурсины. То самое, когда в их гнёздышке, в их жизни поселился вдруг пепельно-дымчатой масти пушистый Конеська. В тот день собралось много гостей – поэты, писатели, художники, все со своими музами, кто в обличии девичьем, кто в сердечной памяти, а кто в сублимированном  образе. Был стол, были закуски, были горячие, пышущие жаром яства – всё из диковинных кладовых обширной аскольдовской фантазии, имеющей навык не только в литературе, как оказалось. Были и напитки, как освежающие пылкий дух творческих сердец, так и горячительные, что в студёный январский вечер оказалось совсем не лишним. Ели, пили, произносили тосты, читали стихи, пели песни, философствовали о смысле жизни, об искусстве, о значении его для человека, о месте его (человека) в этом мире,… о любви… и, конечно же, о женщине, как о причине и цели любви…

Вдруг что-то пошло не так. Что именно? Теперь понять было сложно, уж больно всё как-то стихийно развивалось, исподволь.

В таких философских спорах встречались и сталкивались лоб в лоб различные точки зрения. И это нормально, на то он и спор, ежели во имя рождения истины, ради обогащения крупицей знания. Такая крупица, схороненная в чужом мировоззрении, пестуемая в нём мимолётной догадкой, взращенная осторожно и лелеяно до степени яйца большой белой птицы вылуплялась вдруг в час озарения и являлась миру в минуты таких вот споров живым, осязаемым убеждением. Тогда все при «наваре». Особенно «побеждённые», не имеющие на тот момент свежей творческой мысли. Как же они «прибавлялись», «раздавались» неожиданным явлением сверхновой крохотной звёздочки в глубине мироздания, оттолкнувшись от которой узревали по-иному всё мироздание в целом.

Такие диспуты были в их кругу не в диковинку. А если эмоции вдруг начинали зашкаливать, тут и музы встревали, порхая промеж их галактик, задувая лёгкими крыльцами ненужные всполохи раздражения, перекрывая разноцветьем красоты и обаяния воронки чёрных дыр отчуждения. Но Нури оказалась особенной музой.

Она не встревала в общий разговор посвящённых, не искала места для своего алчущего звучания голоса, не пыталась высказать мнения, которое у неё безусловно было…, только молча слушала, проникалась, насыщалась словом и схороненным в нём смыслом. Она вообще будто растворилась в чужой беседе и настолько гармонично, словно щепотка соли в бездне мирового океана. Вскоре про Нюру вовсе забыли, будто её и не было. А вспомнили лишь пару часов спустя, когда внезапно обнаружили, что её и вправду нет нигде.

Она нашлась не сразу – в дальней, тёмной, нежилой комнате огромной квартиры, где, как они однажды, не сговариваясь, решили, жил когда-то Йорик. Это место как-то вдруг стало для них нечистым, неприкасаемым, сразу после той агрессии Йорика против Нури. И хотя они с того злополучного дня никогда не обсуждали данной темы, даже ни словом, ни намёком старались не напоминать друг другу о том страшном происшествии, но вход в дальнюю комнату раз и навсегда закрылся для них. Ни он, ни она не выказывали друг перед другом явного ужаса или даже страха, но вели себя так, будто этой комнаты в их квартире не было вовсе. Поэтому, наверное, Аскольд и не сразу нашёл Нури.

Женщина стояла у незашторенного окна лицом к лицу с круглой, выпуклой луной и нервно курила. Судя по переполненной окурками пепельнице, стояла давно и курила бесперебойно одну сигарету за другой. В ярком лунном сиянии силуэт её рисовался не то ведьмой, не то святой. А матовая пелена табачного дыма, клубами повисшая в воздухе, живописала атмосферу не то лёгкого небесного облака, не то чада преисподней. Картина эта пугала и завораживала одновременно, поэтому Аскольд замер на пару мгновений на пороге комнаты перед распахнутой настежь дверью.

- Ты что здесь?

Богатов медленно приближался к Нури, как бы вплывая в царство теней, иное, совершенно отличное от жизни и дыхания праздника, царящего за пределами комнаты. Будто переступил недозволенную грань какого-то параллельного бытия. Ответом ему было ледяное молчание.

- Ты чего тут? Зачем ушла? Мы потеряли тебя…, ищем, ищем…, а ты вона где…
Нури всё так же молчала, будто слова не долетали до её сознания, тая в дымовом тумане, растворяясь в нём, никак не изменяя его сущности. Аскольд приблизился вплотную и попытался обнять жену за плечи, но та дёрнулась всем телом, будто ужаленная разрядом электрического тока, и сбросила с себя его руки, словно чужой плащ прокажённого.

- Ты чего, Нюра? Это же я, Аскольд. Чего ты тут одна? Пойдём, нас ждут гости.

Он опять сделал попытку положить руки на её плечи, но она вновь отпрянула ещё более нервно и раздражённо, как если бы в тишине глубокого молитвенного созерцания к ней вдруг прикоснулись сальные лапы похотливого маньяка.

- Ничего не понимаю, - проговорил он озадаченно. - Что с тобой, Нюра? Что случилось?

Аскольд попытался обойти женщину, заглянуть ей глаза в глаза, улыбнуться тепло, приветливо и, может быть, тогда понять, что с ней происходит. А поняв, успокоить, защитить, уберечь… Но та не дала ему такой возможности, только оттолкнула презрительно и, отойдя на пару шагов в сторону, снова отвернулась. Она явно не желала не только говорить с мужем, но и даже видеть его.

Должно быть, в подобной ситуации следовало бы оставить женщину в покое, уйти, дать ей возможность побыть наедине с собой, успокоиться, перебеситься, а уж после всё выяснить без нервов и эмоциональных перегрузок. Для капризной женской природы весьма важен зритель, часто становящийся невольным соучастником действия. Без него сама драма теряет смысл, а потому не имеет развития, затухает, гаснет постепенно, как догоревшая спичка. Но Богатов, уязвлённый таким неожиданным, непонятным, противоестественным отношением к себе, уже не мог остановиться, в нём тихо, но неуклонно закипала ярость.

- Так. Объясни мне, пожалуйста, что происходит? - Аскольд старался говорить подчёркнуто вежливо, размеренно, без интонационных всплесков. - Что, в конце концов, случилось? Почему ты позволяешь себе так вести себя?

Мужчина не хотел провоцировать женщину на скандал и поэтому тщательно взвешивал слова и тон, с которым произносил их. Но именно это придавало его голосу ледяную холодность металла, так не свойственную Аскольду, что только подливало масло в огонь и укрепляло в женщине её позицию. Нури была из тех, кто, сделав шаг, уже не мог повернуть вспять или хотя бы остановиться, не раскрутив обороты маховика на полную катушку. Ей достаточно было малого слова, или даже надуманной двусмысленности его значения, важен был эмоциональный фон, возникший вдруг в ней от звучания,… а уж «нужный» подтекст она легко подберёт сама.

- Нурсина, я вроде бы с тобой разговариваю…

На глазах у женщины навернулись слёзы. Причина их никогда не известна, и природа их происхождения никому не ведома кроме самой женщины. Только одна единственная слезинка, пусть даже случайная, не имеющая прямого отношения к ситуации, даёт незыблемое основание для бурного их потока, остановить который не в состоянии уже никто и ничто, пока не вытечет всё до капельки. Но Аскольд не видел этих слёз, всё ещё оставаясь за спиной Нури. Он уже с трудом держал себя в руках, безуспешно пытаясь словами пробить глухую, неприступную стену молчания и отчуждения.

- Мы долго будем играть в молчанку? Я к тебе обращаюсь, потрудись, пожалуйста, ответить. Или общение с таким «ничтожеством», как я, ты считаешь ниже своего достоинства?

Нури упрямо молчала, как партизанка на допросе, отродясь не знающая ни паролей, ни явок. Аскольд в свою очередь еле сдерживался. Он чувствовал, знал за собой, что ещё одна маленькая капля, и его понесёт неудержимым смерчем, поэтому тоже замолчал, пытаясь успокоиться, вновь обрести утраченное равновесие. Так в тишине прошло несколько минут.

Вдруг до слуха мужчины донеслось еле слышное всхлипывание, которое мгновенно, в ту же секунду отрезвило его. Он понял, что Нюра плачет. Волна жалости, нежности, любви тут же нахлынула на него, остудила, омыла со всех сторон, сделала ничтожной обиду. Да мало ли, в конце концов, что там напридумывала себе эта маленькая, слабая женщина? Какое значение имеет её непонятный, необъяснимый взбрык? Ей, наверное, что-то показалось, но, может, он и вправду в пылу спора сказал какое-то лишнее слово и даже не придал ему никакого значения. А она придала… Что ж, она женщина… И она сейчас плачет…

Аскольд в безотчётном порыве вновь попытался обнять Нюру, прижать к груди, приласкать, успокоить, высушить слёзки…

- Нюра, родная, ну что ты? Что с тобой стряслось, кроха? Кто обидел тебя?

- Отстань!!! Не смей ко мне прикасаться!!! - женщина вырвалась из объятий мужчины, будто он попытался её изнасиловать, и с разворота отвесила ему смачную оплеуху. - Никогда, слышишь, никогда не смей разговаривать со мной в таком тоне!!! Я тебе не девка какая-нибудь!!! Иди вон к своим шлюхам и обращайся с ними, как ты привык,… как тебе нравится!!! А со мной не смей!!!

Нурсина вопила как оскорблённая фурия и осыпала мужа хлёсткими, наотмашь ударами. Опешивший Аскольд сначала отбивался от неожиданного нападения, но вдруг оттолкнул разъярённую женщину на стоящий рядом диван.

Кровь фонтаном ударила ему в голову, безвременно томящийся в глубокой адской норе дьявол вырвался сей же час на свободу и бушевал теперь в теле, в сознании, в душе неистовой безумной яростью. Богатов готов был разорвать Нури на куски, как алчущий волк несмышлёного ягнёнка… и разорвал бы, настолько неудержимо бушевал в нём огонь иступлённого бешенства…

Но ударить женщину он всё же не смог… Светлое аскольдовское Я на этот раз оказалось сильнее…

Не в силах больше сдерживать напор не находящей выхода ярости он выстрелил ногу в распахнутую настежь дверь комнаты, а кулак правой руки - в круглую выпуклую луну за окном. Тарарахнула звень бьющегося вдребезги стекла… массивная дверь легко, словно картонный короб, подскочила вверх, сорвалась с петель и с грохотом рухнула на пол. По рукаву белой сорочки Аскольда поползла, быстро раздаваясь вширь, красная амёба свежей горячей крови.


Они ехали домой вдвоём. Ехали давно и молча. Молчание, ставшее когда-то своеобразным орудием нападения, приобрело со временем и статус защиты. Ныне же утвердилось в нём на всю их оставшуюся совместную жизнь.

Тогда всё обошлось, слава Богу. Друзьям удалось «обезвредить» бушующего Аскольда, развести противоборствующие стороны по разным комнатам, как-то разрядить обстановку, залечить и перевязать раны, в конце концов, уложить всех спать. Буря постепенно стихла и вроде бы насовсем…, но всё равно дежурили по очереди всю ночь. А уже утром пришли закономерные извинения, слёзы раскаяния, примирения… «Любовь долготерпит, милосердствует, … всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит», всё прощает. А тогда ещё любовь была. И именно она сглаживала противоречия, совмещала несовместимое, примиряла непримиримое. Да она вообще волшебна и чудесна – Любовь эта. Нет для неё ничего невозможного, ничего нереального, ничего непосильного, ничего… параллельного. Она способна объять всё, и всё подвластно ей. Главное, чтобы она была.

Была…

А как же теперь?

А теперь двое едут в машине с дачи, молчат, будто немые, вспоминают всё прожитое и пережитое, осмысливают, взвешивают, перетирают в беспристрастных жерновах совести, ставят сами себе вопросы, сами же ищут на них ответы. Для чего? Для будущего. А есть ли оно у них, то будущее? Будущее есть всегда и у всех до той поры, пока сегодня, сейчас не стало вдруг беспредельной, никогда не преходящей вечностью. Тогда ничего уже поправить, изменить будет нельзя, невозможно. А пока…

Уже на подъезде к дому Нури заговорила вдруг первой.

- Ну, что молчишь? Что ты решил? Как дальше-то?

Аскольд, как ни обдумывал всю дорогу ситуацию, как ни настраивался на неизбежный разговор, оказался вовсе неготовым к столь прямому вопросу. В горле застрял комок, слова вялые, тягучие, будто слизь, подползали лениво к препятствию, обволакивали его, но преодолеть ком не могли. Отчего тот набухал, раздавался вширь, пухнул как на дрожжах, ещё больше закупоривая выход из гортани.

- Не молчи, прошу тебя… Не будь ты страусом – натворил делов, так сумей и ответить. Что ты решил?

- Я не знаю…, - еле выдавил из себя Аскольд, - … не знаю, что тебе ответить.

- Как не знаешь?! Ты же любишь её?! - эмоционально спросила Нури, готовая, конечно, получить подтверждение…, но в глубине души надеясь-таки на опровержение.

- Люблю! - плотный, набухший комок одним этим словом вышибло из гортани словно легкий, невесомый шарик пинг-понга.

Нюра тяжко вздохнула и отвернулась к окну. Слёзы снова покатились из глаз, но на этот раз она не желала их, вовсе не хотела показывать свою слабость и вызвать у этого мужчины жалость. Одну лишь жалость… Поэтому женщина огромным усилием воли скрепила себя и продолжила, как ни в чём не бывало.

- А раз любишь, то иди к ней! Живите…, я не держу.

- Не могу… - ответил Аскольд обречённо, будто подводя черту под своим смертным приговором. - Это невозможно…

- Почему? - в голосе Нюры лёгкими нотками зазвучала вдруг надежда, но более было в нём неподдельного интереса и самого искреннего сочувствия мужчине. - Почему невозможно? Разве для Любви существует что-либо невозможное?!

- Она не здесь… далеко… - выдавил Богатов. - И к тому же, … она замужем…

Надежда усилилась, прибавилась основанием, но вместе с тем, как это часто бывает, снова всплыла вдруг ревность и обида.

- Вы встречались?

- Нет. Ни разу. Только переписывались в интернете.

- Что ж, она так далеко, что ты не можешь съездить к ней?

- Она живёт в западной Европе. А у меня даже загранпаспорта нет… Сложно всё…

- Так с чего ты решил, что это любовь?! Ведь вы же даже не встречались ни разу… Может, просто увлёкся, расчувствовался, заигрался??? Сколько у тебя таких вот любовей было, вспомни!

Автомобиль резко затормозил и остановился. Аскольд заглушил двигатель, вынул ключ из замка зажигания и медленно развернулся к Нюре.

- Я … люблю … её, - заключил он медленно, отделяя каждое слово в отдельный, самодостаточный роман неразрывной трилогии.

Мужчина смотрел ей глаза в глаза тем своим бездонным, неподкупным взглядом, в котором она прочитала безоговорочно раз и навсегда: ЛЮБИТ. Уж кто-кто, а Нюра знала этот взгляд и всегда верила ему безгранично. В Аскольде могли врать слова, поступки часто приводили в недоумение, молчание сбивало с толку, но глаза не врали никогда, они попросту не умели лгать.

Машина стояла на парковке перед подъездом их дома. Вокруг кипела бурная жизнь выходного дня, может статься, последнего погожего дня в этом году. Люди гуляли, наслаждались ласковым солнышком, тащились, нагруженные поклажей, на прощальные в этом сезоне пикники в лес. Только в салоне богатовского автомобиля жизнь, похоже, остановилась, замерла в неведении – куда, в какую сторону ей предстоит продолжить своё течение. Двое в машине, мужчина и женщина, всё ещё муж и жена молчали обречённо, не решаясь поставить точку. А точка напрашивалась сама собой, ставить её было необходимо, и ставить сейчас же, немедленно.

- А всё-таки ты страус, Аскольд, - Нури говорила тихо, спокойно, отрешённо, будто ничего в этой жизни уже не имело для неё значения. - Если не можешь решиться ты, решу я. Уходи… Если любишь, так иди и добивайся своей любви... А меня оставь в покое, как я оставляю тебя с твоей любовью. Только не забывай, пожалуйста, что я безработная и не имею никаких средств к существованию. Я, естественно, завтра же начну искать работу, а пока ты должен будешь меня содержать. Много мне не надо, я не собираюсь паразитировать на твоей любви – мне необходима лишь оплата квартиры и обеспечение сносного питания. Ты знаешь, ем я мало. Надеюсь, за восемнадцать лет совместной жизни и всем тем, что нам довелось пережить вместе, я заслужила, чтобы ты не вышвырнул меня на улицу как котёнка?

Нури замолчала. Молчал и Аскольд. Минуты капали с потолка автомобиля густой, тягучей смолой.

- Ну что ты молчишь?

- Мне некуда идти… Совсем некуда…

- А это меня не касается. Прости, но не я создала такую ситуацию. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Богатов сидел неподвижно, словно мумия, положив руки на руль и упёршись взглядом сквозь лобовое стекло в беспросветную, бездонную даль горизонта. Что она предвещала ему, о чём пророчествовала, он не видел, не слышал, не понимал. Впереди, где-то далеко-далеко сверкала его лучистая звёздочка, но расстояние до неё было настолько огромным и казалось настолько непреодолимым, что ближайший, завтрашний день рисовался Аскольду серым, непроглядным туманом.

Нюра почувствовала всю ту тяжесть, которая взвалилась вдруг на плечи мужчины, и её собственная тяжесть несколько отошла, отпустила.

- Аскольд, пойми меня, прошу…, - она повернулась к нему и говорила доверительно, как друг. - Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Но … я всё ещё люблю тебя, и жить теперь с тобой под одной крышей просто не смогу. Эта мука выше моих возможностей. Потому, если не уйдёшь ты, то придётся уйти мне. Вот и решай. Надеюсь, ты всё ещё мужчина?

- Иди домой, - сказал Богатов после непродолжительной паузы. - И прости меня, если сможешь.

На одном из балконов их дома весьма довольный бесхитростным и размеренным течением жизни пил пиво среднестатистический гражданин. Совсем посторонний, не имеющий к теме настоящего повествования никакого касательства. И скорее всего даже не попавший бы в него, если бы именно он по редкой, ничего не значащей случайности не обратил бы рассеянного внимания на то, как через правую дверцу припаркованного на стоянке автомобиля выскочила вдруг заплаканная женщина и спешно скрылась в подъезде дома. Машина взревела мотором и резко, скрипя шинами по асфальту, сорвалась с места. Ещё через мгновение она нырнула за поворот и исчезла. Будто её и не было никогда.