Дети, война, Донецк. Мои воспоминания о ВОВ

     Начало ВОВ 1941-1945 г. я встретила в г. Сталино (Донецк). Не помню название района, но хорошо помню большое двухэтажное здание – общежитие для семейных, где мы проживали. Наша семья состояла из моей мамы, её старшей сестры, моей двоюродной сестры, мать которой умерла за несколько лет до начала войны, и меня в возрасте четырёх лет и семи месяцев. Запомнился день, когда наши войска оставили город, а фашисты до нашего района ещё не дошли. Это был пасмурный осенний день. Я вышла на улицу погулять, хотела показать своим подружкам новую игрушку, но улицы были пустынны. Стояла тревожная тишина. Мне стало страшно, и я вернусь домой.

     Через несколько дней моя семья переехала в освободившееся после эвакуации здание в районе Гладковка. В этом здании была коридорная система, комнаты были большие, похожие на классы, но школой этот дом не был. Школа располагалась в двухэтажном доме напротив. Посреди этой комнаты мы соорудили печь-буржуйку, но уже скоро выяснилось, что топить её нечем. Ближайшую от нашего дома шахту подожгли эвакуировавшиеся руководители, чтобы уголь не достался фашистам. Как горит под землёй антрацит, ощущали наши окна, которые мы вынуждены были заклеивать бумагой (как при бомбёжке). Единственным средством для отопления был кокс, который находился на склонах железнодорожной ветки, ведущей к горящей шахте. Эта ветка днём охранялась вооруженными фашистами, которые не разрешали местному населению собирать кокс. Другого выхода не было, и взрослое население вынуждено было ради тепла в жилых помещениях рисковать жизнью, собирая кокс по ночам.

     В соседней с нами комнате жила польская еврейка с трёхлетним сыном Мусиком. Она очень плохо говорила по-русски. Эта семья испытывала с отоплением те же трудности, что и мы. Было решено, что жить вместе нам будет легче, и они перебрались в нашу комнату, заняв один угол.

     Нашей соседке пришла повестка явиться в гестапо вместе с сыном и документами. В это время по городу поползли слухи о том, что фашисты уничтожают евреев и цыган, и моя тётя (самая старшая из всех проживающих в этой комнате) посоветовала нашей соседке уничтожить свои документы и назваться полькой. Но соседка не верила слухам, назвала немцев цивилизованной нацией и стала собираться в гестапо. Тогда моя тётя попросила не брать с собой Мусика, но соседка была настроена решительно и ушла вместе с сыном.

     Тётя пошла за ними, а я увязалась за тётей. Гестапо было недалеко от нашего дома в одноэтажном длинном здании, огороженном уже немцами высоким забором из неструганых новых досок. После того, как наша соседка вошла в гестапо, тётя пошла вдоль забора, ища щель, чтобы посмотреть, что же находится внутри. Наконец мы нашли дырочку от выпавшего сучка. В эту дырочку мы увидели чисто выметенный двор, посредине которого стояла зелёная, очень чистая, как новая, грузовая машина с покрытым твёрдым материалом верхом и входной дверью сзади с очень удобной лесенкой.

     Через несколько минут во дворе появился быстро бегущий и радостно кричащий Мусик: «Мама, мама, скорее иди, вдруг машина уедет». И они стали подниматься по лестнице в машину. В это время за углом забора раздались характерные для гестаповских офицеров шаги, и мы быстрым шагом ушли. Гестаповец остановился и долго смотрел нам вслед. Это мы чувствовали своей спиной.

     На следующий день дырка была заделана, а ещё через несколько дней мы узнали, что это была передвижная «душегубка». Так её называли в народе.

     Вечером того же дня к нам пришли немецкий офицер-гестаповец и полицейский – из Западной Украины. Целью их визита было выяснить, не относится ли наша семья к еврейской нации, и забрать вещи нашей соседки.

     Допросили сначала взрослых, потом настала очередь моя. Полицейский взял меня на руки и ласково попросил сказать, что моя мамам еврейка. Я сказала, что моя мама украинка. Затем полицейский грозно приказал сказать, что моя мамам еврейка. Я повторила, что моя мама украинка. После этого полицейский стал меня бить и приказывал сказать, что моя мама еврейка. Я плакала и кричала, что моя мама украинка. Разозлившись, полицейский бросил меня на пол и хотел меня подфутболить.

     За этой процедурой, находясь в двух метрах от нас, молча наблюдал немец-гестаповец. В тот момент, когда полицейский занёс ногу для удара, немец жестом руки приказал полицейскому остановиться.

     Уходя, полицейский прихватил не только вещи нашей соседки, но и часть наших вещей. Только через много лет я поняла, какой ужас испытали мои близкие, так как допрос проходил в их присутствии. Слава Богу, на этот раз для нашей семьи все обошлось благополучно.

     Наступила зима. Продуктов в городе не было. Мама и моя старшая сестра, которой тогда было четырнадцать лет, собрали вещи, на которые можно было выменять продукты, и в двадцатиградусный мороз пешком с саночками отправились в Донские степи. Удивительное было время. Они шли от станицы к станице, везде их бесплатно пускали переночевать, извинялись, что не могут положить на кровать, но мои родные были рады, когда их укладывали у печи в кухне. Там им было очень тепло. И никто ни разу не пытался их ограбить, даже тогда, когда они возвращались с продуктами.

     В освобождённую после смерти еврейской семьи комнату был заселён служащий гестапо, мужчина лет 35–40. Это был русскоговорящий мужчина, и мы его считали предателем. Он очень часто задерживался на работе до двух часов ночи, а иногда не появлялся дома более суток. В его комнату было проведено электричество. Провода были протянуты через форточку. Окно нашей комнаты располагалось рядом с его окном. После отступления наших у нас, не помню как, оказался большого размера радиоприёмник. Мои родные не стали сдавать его немцам, а закопали в сарае. Мама по образованию была техником-электромехаником и временно подключаться к электропроводке соседа могла без особых физических усилий. В те ночи, когда наш сосед не появлялся дома, мои родные слушали советское радио и узнавали обстановку на фронте (где находятся наши войска), а утром тётя рассказывала одной соседке, которая по секрету рассказывала другой и так далее. У всех были на фронте сыновья, мужья, братья и другие родственники, и сведения о расположении наших войск были утешением и надеждой на скорое освобождение. Но это продолжалось недолго, ночей пять или шесть. Однажды гестаповец вызвал к себе маму и сказал ей, что о «проделках» моей семьи он знает и что их пора прекращать, пока не узнали другие. О положении на фронтах он будет сообщать тёте сам. На наше счастье он оказался советским разведчиком. Так продолжалось до середины зимы, а потом он исчез. В его комнате больше никто не жил, и электричество отключили. Это произошло осенью и зимой 1941–42.

     Зимой 1942 года фашисты повесили четырёх партизан совсем молодых: трёх юношей и одну девушку. Им не было и двадцати лет. Нас никто не сгонял на эту казнь, очень многие жители нашего района пришли, чтобы проститься с молодыми людьми. Все плакали, многие навзрыд. На меня это событие произвело неизгладимое впечатление: с тех пор я перестала плакать. До девятого класса я была уверена и доказывала учителям на уроках, что Зою Космодемьянскую казнили в Сталино (Донецк), что я видела это собственными глазами.

     Зиму 1941–1942 кое-как пережили, потому что было ещё что менять. Никакого продовольственного снабжения в городе не было. В интернете я прочитала, что якобы немцы открывали булочные и продовольственные магазины. Если такие магазины и существовали, то они были доступны только фашистам и предателям. Местное население о них даже не знало.

     Весной все население бросилось сажать огороды. Климат Донбасса позволял выращивать кукурузу, подсолнечник и бахчевые культуры. Огороды располагались почему-то не ближе десяти километров от города. Урожай был хороший, и народ всю осень на тачках перетаскивал его домой. Я не помню, можно ли было в тех условиях сделать подсолнечное масло, но с кукурузой были проблемы. Чтобы превратить кукурузные зёрна в крупу, каждая семья должна была иметь в доме два булыжника. Это запомнилось потому, что детям, когда они шли гулять, родители наказывали приносить плоские булыжники домой. За короткое время ближайшая вымощенная булыжником дорога была разрушена детьми, но зато в каждой семье была кукурузная каша.

     Зиму 1942–1943 город пережил относительно благополучно, но не наша семья. Я медленно умирала, так как мой организм не усваивал кукурузу. Я была в таком же состоянии, как дети концлагерей. Мама и старшая сестра, взяв оставшиеся вилки, ложки и ножи в который уже раз отправились в Донские степи, чтобы выменять для меня какие-то продукты. Они обошли много станиц, но ложки, ножи и вилки никому не были нужны. Во время последней ночёвки мама проплакала всю ночь, а утром казачка спросила сестру, о чем мама плакала. Сестра рассказала, что у нее умирает дочь. Казачка ни слова не говоря пошла в кладовку, достала с полки трёхлитровый голубой кувшин с мёдом и поставила перед мамой.

     Эта зима была такая же холодная, как и предыдущая. Обуты мои родные были в бурки, которые тётя сшила сама из разных обносков и старой ваты. Галош не было. Наступила оттепель, а на следующий день – мороз двадцать градусов. Так они и шли домой больше недели. Это был самый длительный поход из пяти, которые сделали мама и сестра за две военные зимы.

     А в это время к тёте пришла наша добрая знакомая, которая только вернулась из такого же похода, и стала расспрашивать о маме и сестре. Когда она узнала, что они ещё не вернулись из похода, то с печалью и сочувствием рассказала, что она видела их замёрзшими в степи. Спустя более десяти лет тётя рассказывала, что хотела закрыть трубу горящей буржуйки, чтобы мы на следующее утро просто не проснулись. Что её удержало от такого поступка, известно только Богу.

     Мама с сестрой вернулись с мёдом на следующий день, и началось мое выздоровление.

     Летом в школе открылся госпиталь для итальянских фашистов. Окна в госпитале были постоянно открыты, запах от пищи, которой кормили итальянцев, разносился по всему району. Не знаю, как переносили это взрослые, но детям было очень тяжело. К обеденному времени дети ближайших домов стали собираться у госпиталя, мы ничего не просили, мы просто нюхали. Итальянцы заметили это, и на следующий день в одном из окон первого этажа появился котёл с макаронами с тушёнкой, итальянец стал раздавать макароны прямо в детские ладошки, доброжелательно, заставляя каждого произносить фразу: «Камарад, дай маджары». Это был весь словарный запас русского языка итальянца.

     На следующий день все пришли уже с кружками и мисками. Итальянцы выстраивали нас в очередь, и этот ритуал продолжался до момента эвакуации госпиталя. За месяц пребывания госпиталя в нашем районе итальянцы хорошо поправили здоровье малышей. Надо отметить, что в этой очереди не было детей старше девяти лет.

     Итальянцы пытались выучить русский язык и, поскольку я знала наизусть несколько поэм А. С. Пушкина, они часто приглашали меня в помещение госпиталя, и я им декламировала произведения нашего великого поэта. За это или потому, что я была самая худая, итальянцы награждали меня нераскрытыми банками тушёнки, которые с гордостью и не скрывая я несла домой. Навстречу шли изголодавшиеся взрослые и подростки, видели эти банки, но никто и никогда не попытался их отнять у ребенка.

     Я наконец выздоровела, и в семье наступил относительный покой, но ненадолго. Моей старшей сестре в августе исполнилось шестнадцать лет, и ей пришла повестка явиться в гестапо. Мы уже знали, что немцы молодёжь этого возраста угоняли в Германию на принудительные работы. Единственным средством для молодёжи спастись от угона в Германию было спрятаться в зарослях кукурузы. Немцы знали об этом, и по окружности этих полей была выставлена вооружённая охрана из полицейских из Западной Украины. Родители и родственники прятавшихся должны были каким-то образом передавать им продукты. Охрана взрослых к кукурузным полям не подпускала, а на детей не старше семи лет не обращала внимания. Взрослые провожали нас до одного километра от зарослей, а дальше мы должны были идти сами. Страшнее всего было войти в эти посадки. Кукуруза казалась мне очень высокой и густой, пробираться через неё было трудно, а надо было ещё найти сестру и передать ей скудные продукты. Приходилось углубляться в заросли подальше от охраны и там уже громко звать сестру по имени. Обратно с молодыми початками кукурузы меня провожала сестра и за один километр до охраны показывала мне направление, куда я должна была идти. К нашему счастью страдать моей сестре и нам оставалось недолго, так как в сентябре 1943 года Сталино было освобождено от фашистских оккупантов. Так мы спасли сестру от угона в Германию.

     К моменту освобождения г. Сталино мы были вынуждены ещё раз поменять место жительства. На этот раз мы поселились в маленьком заброшенном частном домике у подножия террикона на самой окраине Гладковки. Рядом с этим домом было двухэтажное здание, а напротив – асфальтированная дорожка (может быть просто протоптанная). Я была свидетельницей, как первые наши солдаты, скорее всего разведчики, входили в город. День был тёплый, вечерело, приблизительно восемь часов. Немцы покинули город. Тётя уложила нас всех под кроватями, чтобы не поранила шальная пуля, а сама вышла на крыльцо. Я выскочила за ней. Через несколько секунд на выше указанной дорожке появились около десяти молодых наших солдат в советской форме с автоматами. Они бежали быстро, чуть-чуть пригнувшись, я вообразила, что это мой двоюродный брат Николай, сын тёти, и закричала: «Коля!» В ту же секунду с двухэтажного дома раздалась автоматная очередь, и все юноши, которым было не более двадцати лет, упали замертво. Как оказалось позже, немцы на этом здании оставили своего снайпера.

     Утром следующего дня оказалось, что немцы оставили город, а наши ещё не вошли.

     Жители бросились к складским помещениям, которые немцы не успели взорвать. Маме и сестре достались две коробки со стеклянными немецкими бусами, две коробки с пачками махорки, одна коробка немецкого сливочного масла. Бусы мы раздарили соседям, сливочное масло – постепенно съели, а махорку раздали нашим солдатам, которые в полдень следующего дня вступили в наш город.