Неперспективная Агриппина

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

НЕПЕРСПЕКТИВНАЯ  АГРИППИНА
Рассказ

Июль. Жара. По сельскому проселку, нещадно пыля, бойко бежит председательский «уазик». На переднем сиденье, рядом с водителем, - председатель, пожилой полный мужчина, в сером мятом костюме. Он поминутно обмахивается газетой и вытирает пот скомканным платком, глядит на серую пыльную дорогу устало и обреченно.

На заднем сиденье двое. Один, молодой и усатый, – председатель сельсовета. Он в безрукавке с распахнутым воротом. Ему не жарко и – по всему видно – хорошо ехать так сколько угодно, и он насвистывает какую-то мелодию, но ее не слышно из-за шума мотора. Рядом с ним парторг – мужчина средних лет с густой шапкой черный волос и крупным лицом. Видно, что ему, как и председателю, тоже надоело трястись в «уазике», и он с отрешенным и безучастным видом глядит налево, в окно.

Все трое едут с бюро райкома партии, где им, как говорят, накрутили хвоста. На сей раз за то, что медленно ведут сселение и ликвидацию неперспективных деревень. Заседание бюро шло три часа. Обговорено все, что только можно по вопросу и не по вопросу, и поэтому каждому хочется просто помолчать, отдохнуть от говорильни, успокоить нервы. Впрочем...

-А ну-ка, Миша, в Старую, – командует председатель, сделав жест вправо, в сторону отворачивающей в лес дороги, и «уазик», резко притормознув, вместе с налетевшим сзади клубом пыли отваливает вправо.

Старая - одна из тех самых неперспективных деревень, из-за которых сегодня разгорелся такой сыр-бор и на ликвидацию которой особенно нажимали. Потому что живет в Старой единственная бабка, Агриппина Никитична. И живет одна уже лет десять. И сколько ее ни уговаривали, сколько ни упрашивали перебираться в село, - ни в какую. Тут, говорит, родилась, тут и помру. Такая вот упрямая старушенция. Парторг и оба председателя перебывали у нее несчетное количество раз, но все безуспешно. И председатель колхоза (по решительному тону, с каким он скомандовал водителю свернуть в Старую), видно, замыслил что-то такое, чего нельзя было откладывать.

-К Агриппине? – сдержанно-насмешливо улыбаясь, спросил председатель сельсовета, наклоняясь к плечу впереди сидящего предколхоза.

-К ней, мосяк ее дави, - в сердцах произнес и истово кивнул тот, не отрывая упрямого взгляда от бегущей навстречу лесной дороги, пятнистой от солнечных бликов. По всему видно было, что он весь еще во власти той накаленной атмосферы на бюро.
 
Парторг обернулся, посмотрел на председателя, усмехнулся со скептическим и безнадежным видом и стал снова глядеть в окно. С бабкой Агриппиной он уже язык смозолил, агитируя за переезд в село. И парторг, и председатель сельсовета ни минуты не сомневались, что и сегодняшний их визит к  Агриппине не даст ровным счетом ничего. Только время потратишь. Потому что такая уж она стамая, эта Никитична. Потому что ей хоть кол на голове теши, а она все будет свое талдычить.

Дом бабки Агриппины искать не надо. Потому что как выедешь из леса и глянешь на невысокий взгорок впереди, так и увидишь его, с банькой и журавлем, в окружении высоких старых тополей – единственная целая усадьба. Правее, тоже под тополями, два полуразвалившихся сруба с зияющими черными глазницами окон, заросшие бурьяном, малинником и крапивой. Еще правее - три одиноких тополя, два высоких рядом и один, поменьше, в сторонке - напоминания о бывших усадьбах. Всего левого конца давно уж нет. Из большой и веселой некогда деревни одни уехали в село и дома с собой увезли, другие в селе же получили новые квартиры, а дома продали в колхоз на дрова. Третьи умерли, оставив свое бывшее жилье сельсовету.
И сейчас на месте левого конца ничто не напоминает о деревне. Всё убрано, расчищено, колодцы засыпаны, и кругом, сколько охватит глаз, - красивая раскинулась луговина. Вообще, здесь место очень живописное. Хоть для многих оно и бельмо в глазу. Но пока живет тут бабка Агриппина, будет это место именоваться деревней.

Ей и в голову не придет, что пока она тут, Старая будет на всех картах, во всех колхозных, сельсоветских и райисполкомовских бумагах. Она и не подозревает, как много людей, в особенности начальников, маленьких и больших, хотят, чтобы не было этой деревни, а если уж бабка Агриппина такая упрямая, то и самой бабки: старуха - какая с нее польза. Одни хлопоты: бабка неходячая. Неделю продуктов не завезешь, умрет с голоду. Тогда - скандал на всю Европу.

Агриппина Никитична рано, еще перед войной, овдовела. Муж умер от язвы желудка, оставив троих детей. Самая старшая, дочь, после войны вышла замуж и живет в Ленинграде. Оба сына с войны не вернулись. Так и живет себе одна. Всю жизнь держала корову, а когда не замогла косить да ухаживать, купила козу. От козы молока хоть и немного, но Агриппине хватает, да и без живности в деревне плохо. Вот и держит больше по привычке.

Когда из леса вынырнул «газик» и начал пыля карабкаться на взгорок, петляя и переваливаясь с боку на бок, бабка Агриппина приставила ладошку к глазам козырьком - от солнца - и приметно поглядела на приближающихся гостей. Она сидела на теплой кочке, прислонившись спиной к замшелым жердям загородки усадьбы, за домом, и пасла свою козлуху. Та бродила на длинной веревке, свободной петлей накинутой одним концом на шею козы, а другой Агриппина держала в руках.

На ней белый, в горошек, ситцевый платок, байковая теплая синяя кофта и черная юбка с затертым передником. На вытянутых на траве ногах– шерстяные, с заплатанными пятками, носки и старые глубокие калоши. Лицо у Агриппины одрябло и морщинистое, но белое и чистое. На нем будто навсегда застыло то теплое выражение умиления и благодарности, которое так свойственно старушкам, много пережившим на своем веку, знающим цену людской доброте и поэтому любящим все, что Бог дал видеть.

При приближении «уазика» Агриппина, не отнимая руки ото лба, следила за пылящей легковушкой, а коза ее, заслышав урчание мотора, подняла голову и тупо, по-козьему, глядела туда некоторое время, беспрестанно жуя и потряхивая бородкой.

-Добрый вечер, Агриппина Никитична, – первым поздоровался председатель колхоза, выбравшись из машины. Он подошел к старушке, присел перед ней на корточки и протянул свою широкую ладонь. При этом он глядел на нее со спокойной и умиротворенной улыбкой, будто не было ни бюро, ни выговора, а председатель беспечно  отдыхает.

-Здравствуешь, здравствуешь, – произнесла Агриппина и протянула ему в ответ свою руку, сухонькую и прохладную, и председатель бережно пожал ее.

Поздоровались и  предсельсовета  и парторг, но без рукопожатия. Они стояли в сторонке, прислонившись к жердям загородки, покуривали и наблюдали за председателем и старушкой. Потому что предколхоза, перед тем как выйти из машины, очень уж недобро, но многообещающе произнес: «Сейчас я с ней поговорю!»

-Ну как, Агриппина, дела у тебя? – продолжал председатель, и в тоне его голоса и в выражении лица предсельсовета и парторг не заметили ничего, что говорило бы о его желании «сейчас поговорить».

-Все хорошо, все слава Богу, – отвечала Агриппина, поправляя платок и дергая его за узги на груди.

-Хорошо у тебя тут, весело... тепло, – продолжал председатель, оглядывая раскинувшееся вокруг сельское приволье, луга, лес вдали, будто видел все это впервые.

-Хорошо, баско, – согласилась Агриппина, кивая.

-Продукты-то привозят, снабжает тебя председатель наш молодой? – кивнул он в сторону стоящих у забора и покуривавших.

-Привозят, привозят. Без хлеба не сижу. Крупки привозят, сахарку, спичек, карасину. Привозит, беспокоится о старухе, дай Бог здоровья, – говорила и благодарно кивала Агриппина, поглядывая в сторону председателя сельсовета.

-Я ему скажу, чтобы не забывал о тебе, пока меня не будет, – сказал председатель. На эти последние слова и обратила внимание Агриппина и, должно быть, хотела спросить, куда собирается председатель колхоза. Но тот, заметив в лице старушки вопросительное выражение, поспешил спросить снова:

-Ну, а дом-то как, стоит, не валится еще? Может, подремонтировать что?

-Ничего, слава Богу, – произнесла Агриппина. – Крыша вот токо потекла маленько. Когда дожж, дак в сенках каплет да в избе, над печьей.

-Слышишь, Григорьевич? – озабоченно-недовольно произнес председатель, обернувшись в сторону курившего предсельсовета, и тот уловил в тоне вопроса интонации нарочности. - Ты давай-ка проверни это дело. Бери бригаду плотников, бери материалы и завтра же начинайте работы. А то осень скоро, – добавил он все тем же тоном излишней деловитости и нарочитой заботливости. - Чтобы десять лет стояло не текло. Чтобы, когда и вернусь, все в ажуре было.

-Сделаем, - кивнул предсельсовета, и они с парторгом переглянулись, ничего не понимая.

-Вот и хорошо, – одобрительно произнес председатель.

-А чо ну-ко, соколик, куда это собираешша не на другую ле работу? Не большим ле куда начальником? Колхоз-от вон какой, дак не за хорошую ле работу? – спросила Агриппина, и в голосе ее было слышно одновременно и сожаление, и уважение.

-Ой, лучше не спрашивай, – горестно махнул рукой председатель, и вид у него вдруг стал таким убитым, а выражение лица таким потерянно-печальным, будто человек с самой жизнью прощается.

Парторг и предсельсовета с удивлением, которое они старались скрыть от старушки, наблюдали за своим председателем, не зная, к чему он клонит. А Агриппина, почувствовав своим старческим сердцем недоброе, встревоженно и тихо, как ей казалось, нужно об этом спрашивать, произнесла, непроизвольно приложив свободную от веревки руку к груди и взявшись за один из узгов платка:

-А чо, ну-ко, экое стряслось?

-А в тюрьму вот упекают, — горестно произнес председатель и полез в карман пиджака за папиросами, вытащил пачку «Беломора», торопливо, будто нервничая, закурил, изломав для вида две спички. - Лет десять-то, наверно, впаяют, не меньше, – добавил председатель, «нервно» затягиваясь.

Предсельсовета и парторг после этих слов отвернулись, и спины их затряслись от беззвучного хохота.

-Батюшки святы! За што это в тюрьму-то? – только и успела прошептать испуганно Агриппина, невольно прикоснувшись пальцами к нижней губе полуоткрытого рта, и заплакала: – Де-есять лет?!

-Десять, может, не десять, а восемь-то влупят, – сказал тихо и «убито»  председатель, уронив голову.

-За что это, господи, экоё наказаньё? – плача и утирая узгом платка слезы, которые так и катились по ее щекам, произнесла тихо старушка. –  Лико, колхоз-от и гору вытянул, и - на! – проговорила она сквозь слезы, с жалостью глядя на председателя. Предсельсовета и парторг все еще смеялись беззвучно в сторонке, но прислушивались, что будет дальше.

-Что колхоз в гору вытянул, – точно. А вот не выполнил приказание райисполкома о ликвидации неперспективных деревень, вот и... Велено было к нынешнему году все мелкие деревни убрать и распахать, чтобы пахотной земли больше было, а людей свезти в село, чтобы со всеми удобствами жили, а я не выполнил, – говорил председатель, склонив голову, стараясь не показывать Агриппине лицо. – Велено было оставить только деревни в центрах бригад, а у нас еще кроме этой семь осталось и в каждой по одному-два дома. В Новоселках Пелагея одна живет. Сколь упрашивали в село ехать – не едет, в Кудимовке – Настасья, тоже одна, тоже с домом да усадьбой расстаться не хочет. К тебе вот тоже сколько раз приезжали, все уговаривали. Вот теперь и суши сухари, раз указание не выполнил.

Предсельсовета и парторг слушали и посмеивались, глядя на председателя.

-Што, неуж это из-за нашего брата, из-за старух, теперь тебя в тюрьму? – воскликнула  всхлипывая Агриппина.

-Выходит, так. Не выполнил приказание, собирайся в казенный дом, – сказал председатель, глядя в траву и стряхивая пепел с папиросы, – Сейчас с этим строго.

-Ак и я, знать, виновата? – горестно произнесла Агриппина.

-Ничего. Живи знай, - покивал отрешенно будто председатель.

-Ой, свят-свят! - вздохнула Агриппина. - Ну-ко грех на душу! Ведь восемь уж  десятков на одном месте, тут и умереть бы уж. Куды мине, старухе, в село.

-Раньше времени не умирай, – сказал, будто желая приободрить старушку, председатель. - Отсижу свое, сюда же вернусь. Были сейчас у прокурора, – добавил он будто очень серьезно. – Если, говорит, через месяц не свезешь всех старух в село да не ликвидируешь деревни, прощайся, говорит, со свободой, с милицией, говорит, увезу.

-Ой, свят-свят, ой, грех какой! Из-за нашего-то брата, – проговорила Агриппина, утирая узгом заплаканные глаза.

-Ничего, Агриппина, живи, как жила. Никто тебя больше не тронет. Председателю накажу, чтобы заботился, почаще приезжал и что надо, привозил. Крышу тебе на днях перекроют, еще чего во дворе подремонтируют. Живи, как жила. А я не пропаду. Я ведь там тоже, поди, работать буду. Живи, – проговорил председатель и встал.

Он чувствовал уже ни стыда, ни сожаления от этого спектакля Пусть живет, действительно, как жила. А то, что поругали да выговор вкатили, так это мелочи, не впервой. Но с другой стороны, и возиться с этими старухами надоело уже до некуда.

-Ладно, Агриппина, поехали мы, – сказал председатель и заметил, что старушка собирается подняться, помог ей встать. – Завтра жди в гости плотников. Крышу починят, все благоустроят, нельзя человеку с родного места срываться. Тем более на старости лет. Поехали! – громко сказал он, обернувшись в сторону предсельсовета и парторга.

-Ой, грех, ой, грех, – проговорила Агриппина в горестном смятении.

-Ну, прощай, Агриппина, может, уж не свидимся, – сказал председатель, обнял старушку и поцеловал ее в волосы надо лбом, отвернулся, будто желая скрыть свое горе, и быстро пошел к машине, в которой уже сидели его попутчики. А Агриппина, провожая взглядом его, а потом и отъезжавшую машину, опять плакала, опустив руки, и слезы катились по дряблым щекам.

-Ну ты, Петрович, и комик же, – сквозь смех еле выговорил секретарь парткома, удивленно-одобрительно мотая головой. – Тебе бы на сцену.

-Жизнь заставит, не этому научишься, – усмехнулся председатель, не оборачиваясь. Ему было и смешно и грустно после всего этого представления.

Всю дорогу до села они весело обсуждали подробности встречи со старушкой и остановились на догадке, что заехали не зря:  через недельку-другую бабка сама запросится в село. Разве она допустит, чтобы из-за нее председателя на шконку законопатили?

И не ошиблись.

Как раз через две недели бабку Агриппину, и бабку Пелагею из Новоселков, и бабку Настасью из Кудимовки, обработанных точно таким же способом, уже перевозили на центральную усадьбу. Теперь все три старушки живут по-городскому – в новом современном каменном доме для престарелых со всеми коммунальными удобствами: с газом, с ванной, с теплым туалетом. А дома их, в которых они родились, в которых прошло их детство и юность, из которых отправили они своих мужей и сыновей на войну, дома, с которыми связана была вся их полная радостей и печалей жизнь, дома эти уже разбирают на дрова, а бревна пилят на чурки и свозят к фермам для котельных на зиму. А довольный   своей предприимчивостью председатель уже доложил в райком партии, что ликвидировал три деревни и до зимы уберет остальные, чем и заслужил похвалу секретаря.

Сейчас на месте бывших Старой и Кудимовки густой малинник и заросли репья, а там, где были Новоселки, в низине, – ивняк. И только старушки с их цепкой на прошлое памятью помнят о том, что здесь жили люди, что рождались, играли свадьбы и умирали поколения.

А что же Агриппина, Пелагея и Настасья? Что стало с этими нашими старушками? А стало с ними то, что в конце концов становится с каждым из живущих. Они померли, не прожив на новом месте и полутора лет, и похоронены на большом и ухоженном сельском кладбище.

Может, они пожили бы еще, но, подобно тому, как дерево, у которого подрубили корни, уже не растет и не зеленеет больше, а сохнет и падает мертвое, лишенное жизни, так и эти три старушки, покинув родные места, оставили там все, что связывало их с прожитой жизнью. Потому что ни теплый туалет, ни газ на кухне, ни сверкающая кафелем ванная, ни белизна каменных стен, ни многие другие современные блага никогда не заменят человеку сельского широкого приволья, крика петуха на утренней заре, запаха дыма черной баньки и ржаного хлеба из русской печи, – всего того простого и вечного, что издревле питало и воплощалось в плоть и кровь всякого русского человека.