Две ошибки царя Мидаса

    1

    Фригийский царь Мидас остался в памяти человечества благодаря двум обстоятельствам: его ненасытной жажде золота и ослиным ушам, которыми его наделил Аполлон.

    Случилось так, что Мидас оказался судьёй в музыкальном состязании двух богов: Аполлона и Пана. Казалось бы, что может быть общего между такими разными богами как бог искусств и повелитель муз, с одной стороны, и козлоногое божество лесов и полей, с другой? Не говоря уже о том, что в христианстве козлоногий Пан считается предтечей сатаны. К тому же, и само имя его породило название особого рода страха - «панического», когда человека охватывает животный ужас, не контролируемый ничем человеческим: ни умом, ни совестью, ни чувством долга.

    Однако состязание между Аполлоном и Паном, тем не менее, состоялось: каждый из них, естественно, рассчитывал получить пальму первенства. Решающее слово было за судьёй, то есть Мидасом.

    Рогатый, покрытый шерстью Пан играл на свирели, дудочке пастухов. Аполлон перебирал пальцами струны божественной лиры (кифары).

    Поначалу всё шло гладко: сомнений в успехе Аполлона не было. А вот итог оказался непредсказуемым, совсем не таким, какого ожидал повелитель муз.

    Поскольку Мидас решил быть не только справедливым, но и непреклонным в своих решениях, а козлоногий игрец на простенькой дудочке произвёл на него куда большее впечатление чем Аполлон со своей мечтательной лирой, он присудил безоговорочную победу Пану, а бога искусств однозначно признал побеждённым. За такое кощунство Аполлон наградил судью ослиными ушами, а в глазах потомков суд Мидаса стал синонимом суда самоуверенного невежды.

    Это была вторая ошибка Мидаса. Первую он совершил незадолго до этого. Причиной её стала неуёмная жажда золота.

    Однажды к царю привели пойманного в его владениях Силена - уродливое божество, курносое и толстогубое, с лошадиным хвостом и крепкими копытами. Мидас принял его радушно. Узнав, что Силен, состоявший в свите бога Диониса, просто сбился с пути, оказавшись тут же в руках бдительных мидасовых слуг, он  возвратил его Дионису, опечаленному этой, уже открывшейся пропажей. Правда, сделал это Мидас почему-то не сразу, а лишь спустя какое-то время, предоставив Дионису возможность как следует поволноваться.

    Обрадованный Дионис в награду за возвращение Силена пообещал царю исполнить любое его желание. Мидас, долго не раздумывая, попросил бога вина, любящего праздники и веселье, сделать так, чтобы всё, к чему царь прикоснётся, моментально превращалось в золото. Дионис слово своё сдержал, и желание Мидаса было исполнено.

    Однако существует ещё и иная версия пропажи Силена, выставляющая фригийского царя в не столь благородном свете. Будто бы Силен вовсе и не сбивался с пути, а Мидас сам приготовил ему ловушку, велев подмешать вино в воду источника, из которого Силен утолял жажду. Ничего не подозревавший Силен, быстро захмелев, потерял бдительность, тут-то мидасовы слуги и опутали его заранее приготовленными верёвками.

    Если принять во внимание эту версию, то становится понятным, почему Мидас не сразу возвратил Силена Дионису: ведь чем дольше отсутствовал Силен, тем щедрее могла оказаться награда за его возвращение.

    Как бы то ни было, награду Мидас получил, и можно было приступать к безудержному умножению своих богатств, предвещенных ему в детстве. Когда Мидас был ребёнком, муравьи таскали ему пшеничные зёрна, суля в будущем несметные богатства. Теперь богатства были у него в руках.

    2

    Мидас хватался руками за всё подряд. Казна ломилась от переизбытка. Прибывавшее в несметном количестве золото, уже некуда было складывать. И сердце царя безудержно ликовало. Но когда царь подустал и проголодался, когда потребовалась передышка, чтобы покушать и, слегка передохнув, продолжить столь приятное занятие, разразилась катастрофа: обнаружилось, что царь, без труда превращавший в золото всё, к чему прикасался, бессилен утолить собственный голод. Едва он подносил ко рту кусок аппетитного пирога, спелый ароматный плод или кубок с вином, его губы неизменно натыкались на то, что ни съесть, ни выпить было невозможно - на золото.

    Тут не лишним будет вспомнить, что пытка голодом и жаждой выпадали не только одному Мидасу. В древнегреческой мифологии такие случаи вообще не были редкостью. Так, стоя по горло в воде, был мучим жаждой Тантал, как и Мидас, царствовавший некогда во Фригии. Стоило ему лишь наклониться к воде, как она моментально отступала от его рта. Не мог Тантал и утолить голод, хотя прямо к его голове, дразня его, склонялись ветви, усыпанные плодами. Но стоило ему лишь протянуть к ним руку, как ветви взмывали вверх, становясь недосягаемыми.

    Похожая участь постигла и ещё одного царя - Финея. Крылатые гарпии (полуженщины - полуптицы отвратительного вида) воровали у него пищу, а то, что украсть не удавалось, отравляли своими зловонными прикосновениями.

    Нетрудно понять, что терзание жаждой и голодом были всякий раз наказанием, карой. Тантал, к примеру, страдал за то, что желая испытать богов на предмет их всеведения, подал им в качестве угощения блюдо, приготовленное не из нежного мяса ягнёнка, а из плоти собственного сына, им же ради этого заколотого.

    За жестокость по отношению к своим сыновьям был наказан и Финей, собственноручно ослепивший их по навету злой мачехи.

    Что касается царя Мидаса, то он был наказан муками жажды и голода за жадность: более всего он жаждал золота. И он получил его в несметных количествах. Так почему же исполнение заветного желания оказалось для Мидаса не наградой, а наказанием? И какой из всего этого можно сделать вывод?

    В одном из древнегреческих мифов рассказывается о жрице богини Геры Кидиппе и двух её сыновьях - Битоне и Клеобисе. Однажды, когда Кидиппа должна была участвовать в празднестве в храме Геры, до которого ей предстояло добираться на быках, а быков ей ещё не доставили, Битон и Клеобис, чтобы мать не опоздала на праздник, сами запряглись в колесницу вместо быков, и Кидиппа сумела вовремя оказаться на месте.

    Растроганная самоотверженностью сыновей, Кидиппа попросила богиню Геру вознаградить её сыновей самым прекрасным даром, который существует на свете. Гера пообещала исполнить её просьбу. И исполнила: Битон и Кидиппа заснули сладким сном, от которого они уже больше не проснулись. Боги, очевидно, сочли, что наивысшее счастье, которое может постигнуть родившегося на этот свет человека,- сладкая и внезапная смерть в молодости. Во всяком случае, так было принято считать. А может быть, боги просто не оценили того, что самой Кидиппе казалось едва ли не подвигом? Или они сочли, что сыновьям Кидиппы лучше навеки заснуть в образе людей, нежели прозябать в несвойственной человеку роли быков, тянущих колесницу, пусть даже и ради собственной матери?

    Так или иначе, вывод здесь может быть один: знайте, что желать своим близким и что просить для них у всесильных богов.

    «Не собирайте себе сокровища на земле…, но собирайте себе сокровища на небе…», читаем в Евангелии от Матфея (Мф. 6:19 - 20). Мидас эту заповедь, безусловно, нарушил. Он собирал исключительно на земле. О собирании на небе он, естественно, и не помышлял. Не до неба ему было, поскольку собирание на земле имеет свойство поглощать человека целиком. Стремление Мидаса превращать в золото всё, к чему бы он ни прикасался, было вершиной этого собирания.

    От собирания Мидасом земного не тянется ли ниточка родства к поклонению ветхозаветному золотому тельцу, о котором рассказывается в Библии? Когда Моисей, иудейский вождь, пророк и законодатель, поднявшись на гору Синай, чтобы войти в общение с Богом, оставался там сорок дней и сорок ночей, соплеменники Моисея, встревоженные его долгим отсутствием, призвали священника Аарона, брата Моисея, и потребовали, чтобы он сделал им новых богов. Они полагали, что Моисея они больше уже не увидят, и контакт с Богом, осуществлявшийся через него, будет утрачен. Аарон, поддавшись их требованиям, велел принести золотые украшения, из которых и был выплавлен золотой телец, ему стали поклоняться и приносить жертвы. Богом становилось творение собственных рук.

    Мидас тоже поклонялся творению собственных рук, ведь он творил золото из всего, к чему прикасался, ставя при этом золото превыше всего.

    Он был наказан не только за жадность, едва не погубившую его самого, но был наказан, прежде всего, за убогость своего внутреннего мира, в котором ничему, кроме золота, не нашлось места.

    А что же муравьи, ещё в детстве таскавшие ему пшеничные зёрна? Какое богатство они предвещали Мидасу? Муравьями ему было предвещено богатство вообще, а какое именно - не сказано. Лишь от самого Мидаса зависело, какое богатство он себе выберет: тленное или нетленное, земное или небесное. Он выбрал земное и тленное.

    3

    Итак, происшествие с золотом, едва не стоившее Мидасу жизни, было первой его ошибкой. Как же царь, приговорённый к смерти переизбытком всё прибывающего жёлтого металла, грозившего погрести его под собой, сумел всё-таки выйти из столь затруднительного положения?

    Царю Танталу, как и Мидасу, казнимому жаждой и голодом, никто не пришёл на помощь. Неоткуда ему было ждать подмоги. Ведь всё это происходило с ним уже в Аиде - царстве мёртвых.

    А вот Финею в этом смысле повезло куда больше: его спас от голодной смерти счастливый случай. Объедавших его гарпий отогнали от него проплывавшие в это время аргонавты, направлявшиеся за золотым руном в Колхиду.

    Мог ли рассчитывать на подобную случайность Мидас, затаившийся в своём дворце, вдали от путей, ведущих героев к их славным подвигам? Да и чтобы он мог предпринять для собственного спасения? Но разве стал бы он сидеть, сложа руки, смиренно ожидая гибели?

    Мидас снова кинулся к Дионису, но теперь уже с совсем другой просьбой. Он умолял его забрать этот проклятый дар, суливший ему скорую погибель.

    Бог Дионис не заставил его просить дважды. Он внял мольбе алчного, едва не угробившего себя царя, повелев ему искупаться в источнике. Как только это было сделано, источник, освободивший Мидаса от тяжёлого бремени, стал золотоносным, а сам Мидас, вынырнув, наконец, из своих голодных мук, с аппетитом поел, навсегда утратив способность превращать в золото всё, к чему он прикасался.

    Правда, на этом, как уже известно, злоключения Мидаса не закончились: выбравшись живым и невредимым из одного омута, он вскоре угодил в другой, оказавшись судьёй в упомянутом музыкальном состязании. Сам ли он напросился на эту роль или же такая честь была ему предложена одним из состязающихся - не вполне ясно, поскольку версии на этот счёт существуют разные. Достоверно известно лишь то, что расплатой за судейство самоуверенному царю стали ослиные уши.

    Что же предпринял Мидас на этот раз? Нет, он не кинулся к Аполлону с мольбой избавить его от ослиных ушей. Он поступил гораздо проще: соорудил себе шапку-колпак особой конструкции, в которую можно было легко спрятать ослиные уши, и не расставался с ней ни днём, ни ночью.

    Однако расчёты Мидаса утаить ото всех свои ослиные уши, упрятанные под шапку, не оправдались. Да и могло ли быть по-иному? Не случайно же говорится в Библии (и даже не один раз) о том, что «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаённого, что не вышло бы наружу» (Мк.4:22; Мф.10:26; Лк. 8:17; 12:2).

    Как же могло случиться, что, несмотря на усилия Мидаса сохранить в тайне свои ослиные уши, весть о них, срамя царя, вырвалась из дворца и беззастенчиво пошла гулять по свету?

    Дело в том, что у царя был персональный цирюльник (парикмахер и врач в одном лице), регулярно по утрам приводивший в должный порядок его завидную шевелюру и внушительную бороду. Стало быть, от цирюльника утаить наличие ослиных ушей было невозможно. Цирюльнику внятно и доходчиво объяснили, что ему грозит в случае разглашения этой наипозорнейшей для репутации царя тайны. Перепуганный цирюльник поклялся молчать до гроба и унести эту тайну с собой на тот свет.
 
    Ослиные уши царя, которые он лицезрел ежедневно, не давали ему покоя. Они лишали его сна: так не терпелось хоть с кем-нибудь посудачить о них! Разрываясь между страхом поплатиться за разглашение тайны и желанием эту тайну непременно разгласить, цирюльник, наконец, нашёл способ примирить непримиримое. Уединившись на берегу пруда, он вырыл там небольшую ямку, в которую жарко прошептал о том, что у царя Мидаса ослиные уши, и зарыл её.

    Освободившись от тягостного бремени, довольный собой, он поспешил во дворец к своим привычным обязанностям.

    Тем временем из ямки, в которую упали слова, исторгнутые горячим шепотом из души цирюльника, вырос тростник, прошелестевший на весь свет про тщательно скрываемую царём тайну. Так тайна Мидаса становится секретом Полишинеля: все знают про ослиные уши Мидаса, но благоразумно помалкивают, делая вид, что ничего про них не знают.

    4

    Как уже говорилось, причиной появления у Мидаса ослиных ушей стала обида Аполлона за признание победы в музыкальном состязании не за ним, златокудрым красавцем, а за козлоногим хвостатым Паном.

    Но так ли всё было на самом деле? Действительно ли, ослиные уши стали для Аполлона лишь местью царю за собственное поражение? И случайно ли то, что орудием возмездия оказались тогда ослиные уши?

    Как могло случиться, что участниками музыкального состязания, судьёй в котором стал Мидас, оказались два таких разных бога как Аполлон и Пан?

    То, что самоуверенный Пан мечтал своей игрой превзойти самого бога искусств, понять можно. А вот то, что подобное состязание могло прельстить светоносного Аполлона, - весьма сомнительно. Зачем ему потребовалось состязаться с каким-то второстепенным божеством? Может быть, его просто утомила тщеславная назойливость тех, кто претендовал на славу превзошедшую самого Аполлона, и он решил время от времени проучать их?

    И могло ли быть простой, ничего не значащей случайностью, также и то, что состязавшиеся между собой за первенство боги играли на разных инструментах: Аполлон на лире, Пан на свирели? То, что в руках козлоногого Пана оказалась именно свирель, случайностью не было. Ведь изобретателем этого полюбившегося пастухам инструмента и был сам Пан.

    Некогда случилось так, что Пан влюбился в нимфу Сирингу, столь прекрасную, что её преследовали все - и боги, и уродливые сатиры. Однако она, почитавшая богиню-девственницу Артемиду, от их домогательств упорно уклонялась. Когда же за Сирингой однажды погнался воспылавший к ней любовью Пан, она, убегая от него, бросилась в реку. Сёстры Сиринги, пожалев сестру, превратили её в чуткий тростник, а Пан, потеряв надежду обладать ускользнувшей от него красавицей, сделал из тростника свирель, перенеся свою пылкую любовь к Сиринге на неприхотливую дудочку.

    Имеет объяснение и то, почему Пан осмелился вызвать на состязание Аполлона. Божество лесов и полей, до того уродливое внешне, что его собственная мать ужаснулась, взглянув на порождённое ею чадо, и бросилась бежать, оставив младенца в лесу, это уродливое божество вызвало на соревнование красавца Аполлона, надеясь превзойти его хоть в чём-нибудь. Уродство бросало вызов красоте, низшее божество стремилось занять в нашем сознании место божества высшего.

    Правда, и прекрасному Аполлону тоже случалось бывать отвергнутым женщинами. Одной из них оказалась нимфа Дафна, которая предпочла стать лавром, чтобы не быть возлюбленной красавца-бога. Её примеру последовала и пророчица Кассандра, нимфой не бывшая и потому не превратившаяся в дерево, а наказанная разгневанным Аполлоном тем, что её предсказаниям перестали верить. И это принесло человеческому роду множество тяжких бед. Только все эти факты вряд ли могли стать для козлоногого Пана хоть каким-то утешением.

    Если свирель по понятным причинам сделалась любимым музыкальным инструментом Пана, то богиня мудрости Афина ею пренебрегла. Увидев однажды в глади воды, как исказилось гримасой её лицо, когда она извлекала звуки из флейты, она не только тут же выбросила эту дудочку, но и прокляла её. В нашем представлении пастушья свирель и флейта - далеко не одно и то же, но в те стародавние времена различие между свирелью и флейтой было почти символическим.

    Богиня Афина, прокляв флейту, бросила её прямо на дорогу, а силен Марсий (некое подобие Пана), не раздумывая, подобрал её и научился играть столь виртуозно, что, распираемый гордостью, дерзнул, как и Пан, потягаться в мастерстве игры с самим Аполлоном.

    Вызов наглеца Аполлон принял, без труда победил его и наказал тем, что содрал с незадачливого флейтиста кожу, приговорив её висеть на дереве, стеная и содрогаясь при каждом дуновении ветерка. Так что Мидас ещё легко отделался, получив в наказание от Аполлона всего лишь ослиные уши.
 
    Надо сказать, что духовыми инструментами пренебрегала не только богиня Афина. Отрицательно относился к ним и Пифагор. Он рекомендовал грекам не только самим не играть на флейтах, но советовал даже избегать слушать игру на них, поскольку подобная музыка возбуждает в человеке нездоровье, склоняя его к вспышкам агрессии.

    Того же мнения относительно духовых инструментов придерживался и философ Платон, чётко разделявший всю музыку на два рода: один из них действует на сознание, активизируя в нас человеческое и усмиряя животное; другой, наоборот,- воздействует на подсознание, усыпляя в нас человеческое и пробуждая животное.

    Что же касается конкретно флейты, то считалось, что она будто бы восходит к кости, напоминая её своей вытянутой формой. Кость же, в свою очередь, мыслилась вместилищем низшей души, роднящей нас с животными.

    Так что нетрудно догадаться, почему Мидасу больше пришлась по душе мелодия из свирели Пана: он и сам был больше настроен на животное в себе, чем на человеческое.

    Совсем иное дело струнные: арфа, лира или кифара, на которой играл Аполлон, трогая её чуткие струны. Кифара обязана своим происхождением греческому богу Гермесу, как-то подобравшего с земли верхнюю половинку панциря черепахи и приладившему к нему туго натянутые бычьи жилы. (Кстати, изобретение отвергнутой богиней Афиной флейты иногда тоже приписывалось Гермесу).

    Если свирель Пана, как и родственная ей флейта Гермеса, считались низшими, недостойными богов инструментами, то струнным в мире древних легенд и мифов отводилась совсем иная роль. Так, в древней Элладе было принято погребать героев вместе с их арфами: считалось, что присутствие арфы облегчит уходящему из жизни переход в мир иной. Примерно так думали и древние скандинавы: арфа представлялась им лестницей, связующей землю с небом.

    Известно, что играя на кифаре божественный Орфей (сын бога Аполлона и музы Каллиопы) умел усмирять зверей и зачаровывать деревья. А бог Амфион (сын бога Зевса и смертной женщины), играя на кифаре, подаренной ему самим Гермесом, побуждал камни самостоятельно укладываться в нужное место стены, воздвигаемой им вместе с братом Зетом вокруг города Фивы, где царём будет суждено стать Эдипу.

    Какие же выводы следует сделать из сказанного о двух типах музыкальных инструментов - струнных и духовых? Что могла означать игра Пана на свирели рядом с игрой Аполлона на кифаре? И почему, вступив в состязание с Паном, Аполлон наказал всё-таки не самого Пана, дерзнувшего состязаться с ним, (как наказал он за то же самое Марсия), а Мидаса?

    Не говорит ли это о том, что дело здесь было не только в состязании двух соперничающих между собой богов, сколько в самом Мидасе или даже не в одном только Мидасе, а в человеке вообще - любом и каждом?

    Как же всё-таки тема человека может оказаться привязанной к таким богам как Аполлон и Пан, состязавшихся в игре на разных музыкальных инструментах? Зачем боги вовлекают в свои тяжбы и споры людей, если это так печально заканчивается? Мидас выбирал одного из двух богов, но выбор этот был призван открыть выбирающему глаза на самого себя. Каков твой выбор, таков и ты сам.

    Пан и Аполлон не просто состязались друг с другом, демонстрируя Мидасу своё мастерство. Они состязались за своё право главенствовать во внутреннем мире человека, слушавшего их игру, где оба эти бога имеют каждый своё владение: Аполлон владеет в нём небом, а Пан - землёй.

    Теперь становится понятным, почему Аполлон наказал не Пана, покусившегося состязаться с ним, а Мидаса. Играя на свирели, Пан следовал своей природе, а Мидас, будучи (как и всякий человек) двуприродным, выбрав Пана, отдал предпочтение не высшему в самом себе, то есть небесному, а низшему - земному. Он отдал предпочтение не божественному в себе, а животному. Он выбрал то, что было ближе его душевному настрою. Он выбирал не столько между двумя богами, сколько между двумя музыкальными инструментами, на которых они играли. Небесной кифаре Мидас предпочёл земную свирель. Этот выбор и стал зеркалом, в котором запечатлелась заземлённая душа Мидаса.

    Итак, Аполлон, наградив Мидаса ослиными ушами, дал возможность фригийскому царю разглядеть в этих позорных для человека ушах его собственную сущность. Так что не станем грешить, подозревая бога Аполлона в мелочной и ревнивой мстительности: дескать, не признал меня победителем, - получай ослиные уши.

    Ослиные уши были знаком неблагополучия во внутреннем мире Мидаса, знаком, выводящим наружу, на всеобщее обозрение утаиваемое и сокрытое, сокрытое не только от других, но, возможно, и от самого Мидаса. Ослиные уши были в данном случае не только способом наказать самоуверенного невежду, показав его самому себе таким, каков он есть, но ещё и побудить царя захотеть стать другим. Как же ещё иначе можно было бы избавиться от ослиных ушей, как не стать другим? Правда, сам Мидас этого, к сожалению, не понял.

     5

    Случайно ли то, что наказанием Мидасу оказались именно ослиные уши? И не перекликаются ли эти уши (пусть даже и весьма опосредованно) с тем, что не раз говорится об ушах в Библии, в Ветхом и в Новом Завете?
 
    Так, в Псалтири читаем: «есть у них уши…но не слышат» (Пс. 113:14). То же самое говорится и в книгах пророков Исайи (Ис. 43:8), Иеремии (Иер. 5:21). Иезекииля (Иез. 12:2).)

    «Имея уши…не слышите?» - вопрошает Иисус в Евангелии от Марка (Мк. 8:18).

    Исследователями Библии было отмечено, что словосочетание «имеющие уши» (вариант: «кто имеет уши») встречается в Новом Завете 17 раз. Ни одна фраза не повторяется в Новом Завете чаще.
 
    Почему же ушам и слушанию предаётся в Священном Писании такое значение? Не потому ли, что проблемы с ушами были, очевидно, не только у одного Мидаса.

    Смертному человеку увидеть Бога невозможно, разве что во сне, как увидел Его во сне юноша Иаков, бежавший из дома, украв первородство у брата (Быт. 28:13). То, что человеку невозможно увидеть Бога подтверждается и словами самой Библии: «Бога никто никогда не видел» (1Ин. 4:12). Ветхозаветному Моисею было дано увидеть Господа только в спину, уходящим от него. (Исх. 33:20;23). Апостол Павел, тогда ещё Савл, увидел Его как Свет и после этого на три дня лишился зрения (Деян. 9:3;9).

    Но хотя Бога невозможно увидеть, Его, тем не менее, можно услышать, как слышали Его в разные времена библейские патриархи и пророки. Его дано было слышать Аврааму и Моисею. Не потому ли древнеегипетские жрецы и считали именно ухо самым совершенным из всех данных человеку органов восприятия, гораздо более совершенным, чем глаза, получившие статус первенства в эпоху Возрождения?

    Однако, чтобы услышать Бога, требуется иметь особый род слуха - духовный. Обычным слухом мы слышим то, что приходит к нам извне. Так же слышат и животные, только гораздо лучше нас. Чтобы услышать Бога надо иметь ухо в собственной душе. У Мидаса такого уха не было. Вот он и выбрал Пана.

    Хотя Мидасовы ослиные уши и были не только наказанием, но ещё и способом побудить царя стать другим, сам Мидас избрал, как уже говорилось, другой путь: он спрятал свои ослиные уши под хитроумно сконструированной им самим шапкой, наивно полагая, что если об его ослиных ушах никто не узнает, то проблема окажется решённой.

    Эта шапка, благодаря Мидасу, царствовавшему во Фригии, получила название фригийского колпака. Как ни странно, многим он пришёлся по вкусу: его стали носить не только подданные легендарного царя, но и другие малоазийские греки, что обеспечило ему и широкое распространение и долгую жизнь.

    Во фригийском колпаке нередко изображали троянского царевича Париса, вечного заложника бога любви Эроса, матери которого - богине Афродите, он вручил некогда то самое злополучное яблочко.

    Затем фригийские колпаки красного цвета стали носить рабы, ссылаемые в наказание на галеры. С галерами был связан и мятежный марсельский полк, на солдатах которого, с пением «Марсельезы» вступавших в охваченный огнём Париж, тоже были фригийские колпаки. Введённый Мидасом в обиход головной убор был вновь вознесён на гребень популярности волнами Великой Французской революции (1787-1794), эмблема которой в виде молодой женщины во фригийском колпаке, с ружьём в одной руке и трёхцветным флагом в другой, изображена Эженом Делакруа на картине «Свобода, ведущая народ».

    6

    Понятно, что ослиные уши Мидаса изобличали заземлённость внутреннего мира царя. Но о чём повествует тростник, разгласивший тайну об этих ушах? И может ли быть простой, ничего не значащей случайностью то, что в сюжет о Мидасе тема тростника вплетается дважды: сначала через козлоногого Пана, игравшего на тростниковой свирели, а затем через цирюльника царя, чьим голосом и стал выросший из ямки тростник?

    Нетрудно догадаться, что тростник (как и ослиные уши Мидаса) - это язык души, но уже не Мидаса, а цирюльника. Хотя тростник и растёт вверх, от земли к небу, но за землю он держится крепко, а вот до неба явно не дотягивается. И это не удивительно, ведь тростник - не дерево и даже не куст, а всего лишь трава и достаточно высокая. К тому же у стебля тростника полая сердцевина. О чём это говорит? О том, что тростник - это как бы сосуд, который надлежит наполнить. Кстати сказать, именно в стебле такой вот травы Прометей принёс людям огонь, украденный на небе.

    Полый тростник - сосуд, который нам самим и предстоит наполнять: огнём ли, украденным на небе, как это сделал Прометей, мелодией ли, изливаемой из сердца козлоногого Пана, или же вестью об ослиных ушах царя Мидаса. Каково содержание сосуда нашей души, таковы и мы сами.

    Может быть, цирюльник царя Мидаса и не предполагал, что его слова, доверенные вырытой на берегу ямке, прорастут шелестящим на ветру тростником, и что весть об ослиных ушах царя разлетится по всему свету. Но его страсть поделиться тайной хоть с кем-нибудь (посплетничать об ушах царя) была столь велика, что произошло именно так.

    Так что очень осторожно надо обращаться со словами. Ведь любое наше слово - семя, из которого непременно что-то вырастает.

    Поскольку шапка Мидаса, успешно скрывавшая ото всех его ослиные уши, не могла скрыть их только от одного человека - его цирюльника, то это ставило царя в зависимость от его слуги.

    В древнегреческой мифологии нередки примеры, когда храбрецы оказывались в услужении у неисправимых трусов, а бессмертные боги вынуждены были прислуживать смертным людям. Так, непобедимый герой и силач Геракл становится рабом трусливого Эврисфея. А богу Аполлону выпадало побывать рабом даже дважды: у троянского царя Лаомедонта и у царя Адмета в Фессалии. И оба раза это было наказанием: один раз за участие в заговоре богов против Зевса, другой - за убийство циклопов. Именно за убийство был наказан унизительным рабством у Эврисфея и Геракл, в приступе безумия, насланного на него богиней Герой, убившего своих детей.

    Не была ли наказанием и царю Мидасу его зависимость от собственного слуги? Хотя Мидаса в рабство никто не отдавал, и сам царь никого не убивал, в зависимость от слуги он попал из-за своих ослиных ушей. Он стал рабом страха перед разоблачением. Только страх этот был обоюдным: царь боялся разглашения порочащей его тайны, слуга же боялся наказания за её разглашение.

    То, что царь, призванный управлять своими подданными, оказывается в подобном положении, говорит о многом, и, прежде всего, о том, какой он царь.

    Известно, что в самом человеке обязанности царя исполняет разум. Однако наш Мидас не таков: он заложник своих ослиных ушей, тайной которых ведает его слуга. Это означает, что Мидас и сам слуга - слуга собственной плоти, которую он ставит превыше всего. Это она жадно блестит глазами на золото. Это она подсказывает ему выбрать лучшим Пана, а не Аполлона.

    Слуга же - производное от царя. Глядя на слугу, несложно бывает понять, каков и его господин. Тандем русского барина Обломова и его слуги Захара - ярчайший тому пример.

    Правда, имя цирюльника Мидаса нам неизвестно. Он - безымянен. И может быть это вовсе не случайно. Слуга, возможно, потому и безымянен, что он - всего лишь иная проекция самого царя.

    Мидас сам же и порождает своего изобличителя, как и дважды порождает и собственное изобличение: сначала золотом, грозившим погубить его, а потом ослиными ушами. В конечном счете, слуга Мидаса - это тот же Мидас, только как бы вывернутый наизнанку.

    Но Мидас всего этого не видит. Он слеп. Не менее слеп и его слуга. Он втайне завидует Мидасу, потому и предаёт его на осмеяние. А ведь и он то же, подвернись такой случай, скорее всего, попросил бы у Диониса такой же дар - превращать всё в золото. И он, наверняка, отдал бы первенство Пану, не Аполлону. Так что ослиные уши - их общее достояние, только у Мидаса они видны, а у его слуги - нет. Какая же между ними разница, если царь и слуга - это две половинки единого организма, как «Я» и «не - Я» немецкого философа Фихте. «Я» трусливо прячет под шапкой свои ослиные уши, тогда как «не - Я» злорадно выдаёт тайну оплошавшего царя всему свету. Можно ли уважать такого трусливого царя?

    А разница между ними в том, что Мидас всё-таки - царь, а цирюльник - нет. Если цирюльнику его слабости может быть и простительны, то вот царю - нет. На то он и царь, чтобы быть зрячим возле своего незрячего слуги.

    Подведём итоги. Можно ли думать, что царь Мидас совершил две ошибки, одна из которых едва не лишила его жизни, а за другую он поплатился обретением ослиных ушей. Так ли это на самом деле? А может быть, это были не две разные ошибки, а одна и та же, лишь повторенная дважды?

    Действительно, так ли уж отличается по существу едва не погубившая Мидаса жажда золота от признания им Пана победителем над Аполлоном в их музыкальном состязании? Тем более, что истоки и одной и другой ошибки лежат во внутреннем мире самого Мидаса. Совершив одну ошибку и кое-как выпутавшись из её последствий, Мидас не сумел извлечь из произошедшего должного урока и потому повторил её же ещё раз, хотя уже и в иной форме.

    И последнее, что хотелось бы сказать о фригийском царе Мидасе - это то, что он был сыном того самого Гордия, завязавшего однажды свой хитроумный узел, который долгое время оставался не развязанным, и который одним взмахом своего меча разрубил, не колеблясь, великий Александр Македонский