Мазилы

                «Природа, как добрая улыбчивая мать, отдает себя нашим мечтам и лелеет наши фантазии» (Виктор Мари Гюго)

                1.               

          Ночь, во всю ещё спала, когда Федька вывалился из хаты сонный. Надрав морковки, намыв её в бане, затолкал в пустые ячейки патронташа. Спустился к озеру, придерживая свое хорошее настроение, телесные веса, стареньким дедовским веслом. В камышовом закутке, где с вечера ещё стояло две лодки «долблёнки» — покоилась одна, не самая лучшая, — как дед говорит: «кулячая». «Ах, не успел! Кто-то пронырливей оказался, умней!» — подумал охотник, тихонечко, чтобы не разбудить тёмную, спящую округу, с интересом оттолкнулся от стариковской земли, от осеннего холодного берега.

Федя любил приезжать к деду и бабушке, в глухую деревню, где тишины, первозданной тайги и дичи ещё много. Ему, тянущему 25-летнию лямку военной службы в степных районах Казахстана, всегда тянула в этот уголок Сибири. Где давно отжила активная жизнь. Одни старики уже тлеют, свою перспективную  молодежь, как голубков повыпускав в просторное небо безграничных возможностей необъятной страны. 

Ему трех недель хватало набродиться, наплаваться, настреляться, отойти душой и ногами, соскучиться по семье, но никогда по работе. Поэтому для стариков сентябрьская пора, —  самая ожидаемая, самая желанная, спасительная. Внуку в дорожку и ягодок, и грибочков загодя подсоберут, насушат, накрутят, насолят. Броди внучок с ружьём, набирайся сил, напитывайся божественной радостью жизни! Это штучное место, как и твоё состояние! Помни это всегда!

                2.

              Человек осторожно грёб, глазами высматривая дали очередной своей утренней зорьки, боясь спугнуть утку, безмятежное благолепие прохладного утра. Надо затемно, в камыши и рогоз залезть, затащиться, «затихушиться». Не долго «вошкался», чтобы окончательно замереть в густых кустах, носом к «чистому». Замер. Прислушался к ночи. Округа спала, только где-то в тайге, за спиной, иногда хищно покрикивал копчик. Ни ветра, ни ряби на тёмной воде.

Потянулось время. Нервишки с интересом, сладостно «поднотягивались», предвкушая праздник для души. Откусил первую морковку. Показалось громко, как в музыкальную «колонку» грызанул, аж перед девственной тишиной неудобно стало.  Медленно жевал, беззвучно, глазами уже угадывая чёрные силуэты коряг и пней, ближайший куст, и небо, с потухающими предрассветными уже звёздами. Из-за чёрного загривка тайги, потянуло первым просветлением, надеждой.

Вдруг, со спины знакомый звук послушался. С шипением, спланировали мелкие чирки. На его «чистое» сели. Федька перестал жевать. Снял с предохранителя. Понимал: «Рано ещё! Надо большего рассвета подождать» Чирков он не любил… ему кряквы всегда по душе. Небо периодически оживало, специфическим шумом крыльев, оповещая знатока охоты, какая птица пролетела, пронеслась, просвистела, поодаль села. Федька зябкими ногами уже понимал: опасная лодка вдобавок ещё протекает, резиной «болотников» чувствуя её холодную массу, настрой.

Вот, ближние чирки, передумали, заспешили, с места сорвались, куда в сторону непролазных камышей полетели, словно чувствуя свинцовые дробовые заряды, свою неминуемую смерть. Теперь уже нырки, спланировали на его «чистину», сразу крыльями забили, загукали-заговорили, заиграли, активно заплавали, разминая свои крылышки, застывшие тушки, рты, клювики. «Это перелётные… явно. Не местные!» — подумал Фёдор, поднимая столы в направлении чёрных силуэтов на воде.

«Хлоп-бах! Хлоп-бах!» — оглушительно раздалось, из двух стволов 16-го калибра дуплетом вылетело. Пресеклись звуки, отлетело эхо, только сердце трусливым щеночком волнительно застукало в грудине, глазам увеличивая кратность, даря туманную ясность! Одуревшие утки, в полном составе взметнулись в небо, оставив «пустой» воду и незадачливого охотника. «Бляха муха!.. Не понял??? — обидно стукало в Федькиной голове. — Что за ерунда? Неужели выше взял?».

  — Мазило! — вдруг из соседнего куста,  неожиданно раздалось. Раздалось и затихло.

Стрелку стало жутко стыдно. А сегодня вдвойне, втройне и даже больше. Говорила женщина, баба, охотница! Резко, холодно, с толком! Парень ссунулся в лодку, сделался в мыслях маленьким от внутреннего неудобства. Сверху на него смотрело раскрасневшееся самолюбие, тут же и долька совести пичужкой порхала. Все ехидно улыбались, друг дружке подмигивали.

«А кто ж такая?.. Вот стыдобище!.. С двух стволов – промазать! Это какая-то нечистая сила, сейчас со мной порезвилась, пошутила!?» — размышлял охотник, уже понимая по шуму: «налетают» жирные кряквы. «Хлоп-бах!»  через две секунды, снова: «Хлоп-бах!» Красиво, сначала одна птица камнем понеслась к воде, лепёшкой шлёпнувшись где-то правее удачливого стрелка. Вторая, подбитая, но живая, завалилась на крыло, спикировала, ещё дальше, к большим пням, там слышно плюхнулась. «Да, профи! Ничего не скажешь!» — ещё пуще «засковычало» в уязвлённой душе неудачника.

Несчастный, понял: надо бежать! От стыда, от позора, от меткой свидетельницы! Подальше уплывать, чтобы не увидела в лицо, не поняла, чей «родовы» этот горе-охотник! Тихонечко снялся, с куста сполз, пригнувшись, потянул вдоль кустов, глубоко накинув капюшон ветровки на голову. Туда, где может удача ещё улыбнутся.

За спиной, уже в зыбкой утренней ясности ещё «бабахало». Последние четыре кряквы над лесом низом шли. Федька хорошо их видел, приготовился пальнуть, если повернут к нему. Тянули к «ней»… глупые! Вновь хлопнуло-громыхнуло, бабахнуло, с эхом прокатилось по озеру, по душистой просыпающейся тайге. Над противоположным щербатым лесом, только уже набрав высоту, испуганно «убегали», летели, уже три уточки. «Вот чертовка! Ещё взяла. Кто ж такая?.. Всех мне уток местных перебьёт!»

От внутреннего «раздрая» стал грызть очередную морковку, как вдруг справа, с самой неудобной стороны, из кустов «свечой» взметнулись две кряквы. Федька, не выпуская изо рта витаминный продукт, резко разогнул ноги, встал. Из кривой, неудобной позиции тела, «саданул» в уток, в уже ясный рассвет, в доброе деревенское небо, выпустив два бесполезных заряда.

Эту лодку в деревне не любят. Она с норовом, — кулячая! Качнуло охотника от отдачи, от раскоряченной позы. «А-а!» — успел крикнуть Федька, спиной заваливаясь в холодную воду, успевая отбросить ружьё на кусты, заметить, как целёхонькие жирненькие уточки набирают высоту.

                3.               

           Дед набивал трубку самосадом, когда побитой «мокрой собакой» ввалился во двор, со стороны огорода, леса, их расстроенный в «нитку», внук. «Петровна! — Иди… выйди. Поди… глянь на сваво внучка!» — вывалил дед, дымно подкуривая. — Фёдь! А хде жа те уточки? Де мясо, а?.. Бабахало-то знатно! И чаво такий мокрый… карасей чоль ловил руками» — подмигивая остолбеневшей старухе, саркастически улыбаясь, пыхтел старик, поглядывая неразговорчивому внуку в широкую мокрую спину.

Уже за завтраком проронил первые слова. Деду не стал. Не хотел позориться. «Ба-а! А что за баба в деревне ходит с ружьём на утку, а?» Старушка, чугунки двигает, смахивает со лба, капельку пота. Сторонясь горячей печи, подпирает себя полными руками, переваливается на больных ногах, садится на лавку рядом. «А я Феденька, и не знаю милая детка, хто такая?»

Внук смотрит в тарелку, плохо ест, без аппетита жуёт.
  — Могу спросить у людей? — вздохнула пригожая старушка, вытирая большие крестьянские ладони об грязную тряпку.
  — Ба-а… прошу… не надо! Я всё сам узнаю.


                4.

               Федя ковырял на отшибе для стариков глину, в ведро её аккуратно накладывая, когда со спины с ним поздоровались. Взмыленный работник обрадовался своему другу детства. Дядя Женя, его часто брал на охоту, делился опытом, «тоненько» прививая любовь к местной природе, показывая уникальные места. Одно из них: далёкое гусиное озеро, меж двух холмов спрятавшееся от людского глаза, от его пагубной активности. С пацанёнка ещё его помнит Федька. В каждый приезд, выуживает времечко, чтобы его посетить, уважительно ему поклониться, обязательных гусей подождать. Там даже плот есть. Он его вместе с этим мужиком сбивал, скручивал. Федька и в этот раз хотел к нему податься.

  — Не знаешь, Евгений Никитич, кто в наших местах из бабского рода с ружьём шарится по озеру?
  — Не ведаю Федь! Кха! Кха! — Дажа ухом ни одним не слыхал! Я ты ейное лицо хоть бачил?  Мож какая приезжая… их здеся шляется… (присаживается на пень, ногу на ногу, с толком – закуривает, прищуривается, начинает оживлять память, дымить)
  — У позапрошлым годе, парочка молодых на берегу озера палаткой стояли, прямо на «камнях». Так говорили, свадебный месяц здеся их быв. Представляешь, Федька! В наших диких местах, мёдом любви мазались. Вот люди чудные… в палатке… ни удобств… ни тебе што другое… Так от… мужики говорили: молодуха эта, ух зараза, какая меткая была! Осенью стояли… перелётную утку ждали. Щербатая Дуська уже мне потом рассказывала. Дамочка под ночь, под костёр, как винца «всадит», тода песни тянула под евоную гитарку. Говорили, у этой меткачихи голос ух-х… как у Зыкиной был. Дык наши бабёнки ходили тайком послухать яе.  Мож это она опять припёрлась?
  — Мож и она? — Фёдор отпихнулся словом от сморщенного мужика, переводя разговор на бытовые темы, на его сыновей и здоровье.
  — Ты вже майор наверно? — закашлялся в кулак Евгений Никитович.
Федька, отрывая тяжёлые вёдра с глиной, натужено улыбнулся:
  — Увы! Ещё капитан, дядь Жень. К 23-му может получится.
Уходя, в спину, в уши прилетело:
  — Хочу дожить до твоего полковника… а потом можно…

                5.               

            Фёдор уверенно шёл на дальние поля. Там всегда после уборочной много косача кормится. Земля была сухая, лист предательски шуршал, да опавшие сучки шумно ломались под торопливым сапогом.  Между деревьев, средь их жиденьких и лохматых макушек, лучезарным зайчиком-шалуном, бриллиантово искрилось, подмигивало, и в прятки играло, тёплое, вечно доброе солнышко. Путник потихонечку забывал ту некрасивую сценку на утренней зорьке. «Со всяким могло случиться. Из-за этого нервы травить… негоже. Это жизнь, а она может сыграть по всякому, по-разному, и не придумаешь, и не представишь…»

Издалека заметил чёрные точки на макушках желтеющих уже берёзок. Сразу насытился настроением, надеждой, глаза переключая на срез синего неба и тёмного леса, на чёрную осторожную дичь. Что делалось вокруг Федьки, ему уже было не важно.

Со стволами наизготовку, стал осторожно подвигать себя к краю леса, не убирая взора с тетеревов-косачей. Громко хрустнул сук. Федька, словно «легавая», с поднятой ногой, застыл в стойке. В спину, откуда-то справа, сухо сказали:
  — И чего мы лосем ломимся?.. Птицу спугнуть… да?

Охотник кожей словил испуг, аж дёрнулся, с удивлённой гримасой, обернулся. За мощной старой сосной, стояла девушка с «курковкой» в два ствола, наставив их на поле, на запланированную добычу.

Федька сразу понял: «стволы» явно «забугорные», скорей всего немецкие, дамские. Перед ним, в засаде, в ожидании, стояла «ОНА». Федька по тембру голоса её узнал; стушевался, не зная как правильно поступить, куда сдвинуть себя, чтобы очередное замечание не «заработать».
  — Ну, что вы мечетесь? Станьте же за вон ту сосну? — кивает приятным не накрашенным лицом. — Вы местный… видно?

Мужчина согласительно мотнул головой, принял право.
  — Живёте здесь всю жизнь… а правилам охоты так и не научились, горе охотники, — не глядя на мужчину, выговаривает сосне, сентябрьскому воздуху. Через паузу, уже вздыхая: — Заметили… вот-вот снимутся!

И точно, как знала, по поведению, расшифровала, почувствовала. Косачи нехотя стали сваливаться на воздух. Плавно и низенько «поплыли»! Вдоль поля, на другие, соседние поля потянулись, полетели, а может, и нет…
 
Фёдор хотел за ружьё спросить, да и так, о многом поинтересоваться, «её» разговором попридержать. Но резкая и целенаправленная дамочка, и слово не дала сказать. Без особого интереса глянула на Федьку, усмехнулась, произнесла: «Говорите местный! Что-то не похоже?.. Ну-ну!..» Осторожным следопытом направилась туда, куда её мясо улетело.

  — А можно мне с вами? Не так скучно будет бродить, да и стволов больше!
Её красивая фигура качнулась, она остановилась, прижалась спиной к сосне. Стала бесстыже «пересупониваться». Так Федькин дед говорил, когда надо было удобно, верхнюю одёжку в нижнюю заправить.

Лесной путник, не отрываясь, смотрел на молодую ещё охотницу, такую необычную, без нервов, без стеснения, бабу. По всей видимости, Федьку, как мужчину не воспринимала.  Хотя ему в жизни многие говорили, и говорят: «Он очень даже ничего!» Неудачник понимал: Она его просто не видит, не воспринимает его «я». Сейчас застегнёт, закроет все свои «прелести», отойдёт, и забудет. Его это «выпуклое» пренебрежение задело за живое. Он внутренне надулся: гадая, угадывая варианты ответа!

  — Извините! Во-первых, мне в тайге никогда не бывает скучно. Во-вторых, я люблю одна познавать природу. В третьих, «колхозом» никогда не увидишь того, что индивидууму даётся. Только одиночке ведомо то, что никогда не ведомо коллективу, орущему сборищу с ружьями. А на счёт стволов… — Она раскрепощённо и мило засмеялась, оголив ровненькие зубки, чуткими глазами выискивая что-то на макушке соседней сосны. — Про стволы — не факт! Есть такие стрелки… — обхохочешься! И зачем только громыхают без толку. Пугают природу...

Девушка, ещё раз улыбнулась, и, махнув рукой, крикнула уходя:
  — А с другой стороны, хорошо, что такие «меткачи» на свете есть, правда?  Больше жизней сохраниться… — мне достанется!

Лесная особа, отговорив, уверенно пошла дальше, мягко ступая по ломкому хворосту, пожухшей густой траве. «Вот зараза! Молодая, а такая дерзкая, смелая, да ещё жадная до добычи… и ей пофиг, что «косолапый» может на пути оказаться, ногу в заломе сломать, в болотине по шейку погрузиться… Ломится по его тайге, как у себя дома орудует, шляется, явно всех «местных» «неумехами» презрительно считая, а себя «великой»!» Федьку это задело, и очень… с пометкой в книге памяти.

                6.

               Бабушка скубла рябчиков, искоса наблюдая за молчаливым внуком. Тот безмолвно чистил ружьё, периодически поглядывая в себя, в окно, на щербатый лес. Вздохнула, устало выпрямилась:
  — Федь! Мож што болит, а?.. По лицу вижу… настроение где-то внучик потерял…
Родной человек начал что-то нести, юлить, пустое придумывать. 

Старуха, кидая тушки в воду, собирая перья и пух в мешок, вновь:
  — Случайно, в магазине прознала. Девка та, что с ружом носится по лесу и озеру. Это Давыдихи, младшего сына Ваньки, жана. Он жа с первой учительницей развёлся. Эту взял недавно в каком-то спортивном обществе в Новосибирске. Она там, по посуде вроде стреляя!
 
Федька оживает, раскрепощено смеётся, старушку обнимая сзади, выводя той в ушко:
  — Ба-а-б! Не по посуде, а по тарелкам!
  — А нашто тарелки бить… — не пойму!? Невжели не жалко, а?

Внук объясняет. А та, снова:
  — Катерина Давыдиха, жалилась бабам. Опять у сына непутёвая жизь. Он в отпуск с её сыном на море едет, а невестка с ружом сюды мчится, чобы ноги сбивать по нашим чащобам. Вот скажи Федь, развешь нормальная жана будет отпуск свой проводить у свякровки, да щё в берендеевой чаще… Катька переживает… и с этой оружейницей видно не сладится. Сосед Васька Матвеев — фронтовик, на её коротко стриженную нагляделся, пообщался, говорит: не баба, а командир штрафной роты. Такая, мол, в деревне любого «построит», без «когтей» на голый столб заставит лезти, оттуда лаять…

Старуха подкидывает в печку дрова, кряхтя, прямится:
  — А што ты хотел… девка, говорят, интернатская. Откуда ей быть как все. И хде Ванька её откопал? Говорят: по дяревне не ходя. Всё по «загородьям» щемится… и хто её родил несчастную?.. Но сказал: красивая, чертовка!

Старуха прищуривает глаза, испытывающим взглядом косится на внука:
  —  Правда чоль, Федь?
  —  Баб! А я откуда знаю… —  невольно соврал Федька, приложившись к банке со вчерашним молоком. — Но, то, что стреляет метко  — это видел.
               
                7.

                С григорианских календарей исчезло ровненько три года, с большим «хвостиком». Октябрь, робким первым разведчиком-снегом привалился, в «белое» на время укутался. 
  — Ба-а-б! А когда к деду на могилку сходим, а?
  — Сходим… — уже внучик не получится. Ноги болять дюжо. Петьку попросим, на мотоцикле свозя. Давай в субботку… Феденька? И мне послабейши станя, чуток отпустя. Усё на погоду ломя… спасу нету, — бурчит старушка, совсем уже белая, схуднувшая, заметно медлительная, уже забывчивая… 
  — Тогда бабб… я на гусиное озёра схожу. Хочу с ночевкой! Выйду затемно! — Сало есть?
 
                8.

            Раньше Федьке казалось, что дорога туда намного лучше была. А оказалось, ещё гуще заросла любимая сторонка. В «нутрях», в духе, ещё лени городской много было, на теле жира, в ногах медлительности. Надо было всё растрясать, входить в любимую «гончую» форму. Вживаться в тайгу, в приятное и лёгкое состояние, обретая полную душевную гармонию, здоровье.

Всякое думал, тропя тонкий сырой снег, густую траву, радуясь нарождающемуся дню, хорошей погоде, одноглазому солнышку, внезапному озеру. Потянуло дымом. Федька огляделся. Справа, где был переход с малого озера на большое, там, где лежала уже давно мёртвая тонкая лиственница, но ещё крепкая, струился «песцовым хвостиком»  белый дымок. «Интересно! Кто это может быть?» — подумал охотник, меняя направление движения.

Природа расступалась, картина прояснялась, вырисовывая его с дядей Женей шалаш, перед входом которого «дремал» ещё горячий костёр. На кольях свисали-сушились портянки, грелись и «болотники». На «перекладине» жил видавший виды чёрный котелок.

Федька заглянул в шалаш. Там спали. Охотник, опешил, улыбнулся, даже вдруг несказанно обрадовался, засуетился. Тихонечко подкладывая дрова, реанимируя костёр, не сводил глаз, со спящей «меткачихи», с «командира штрафной роты»,  с «интернатской», с красивой чертовки.  В душе много, на губах мало улыбался от «индивидуума», её уже лохматого, чумазого вида, с чёрными точками гари на уголках губах, с грязными пальцами в ссадинах.

Гость осмотрел «табор» своей обидчицы. «Не понял? Рюкзак есть, котелок вижу, маленький топорик… висит патронташ… а где же ружьё?» На берегу, рядом с сухой лиственницей валялся длинный сухой шест-жердина, с какими-то жидко навязанными «рогатинками-крючками».

                9.

               Солнце закатывалось выше, приятно грея, плавя последний снег, возвращая прежнюю контрастность таёжной милой земле. Федька специально громко сломал сук, перед этим выставив ей питательный набор на своём рюкзаке, вместе с горячим чаем, уже ожидая её нетактичную «борзость».

  — Вы кто? — вскочила испуганная женщина, сразу махнув рукой, тыкая лицом, давая языком команды. — Подайте мне сапоги… портянки… и ещё… ещё! Пока Федька «услуживал», говорил, представлялся, о последней их встрече напоминал. Она как солдат, по команде, молча, приводила себя в надлежащий вид, будто переживала, что её недруги застигли врасплох.

От еды не отказалась, как и от осторожного общения, избегая зацепиться за Федькины глаза. Повеселевший желудок, жаркий костёр, приятный и добрый мужик,  так вовремя появившийся здесь, возможно, чуточку «расколупал» в её груди залежи добросердечия, расщепил ниши доверия и открытости.

И чумазая, измученная женщина заговорила. Сама в тот год их встречи нашла эти озера, трех гусей взяла, клюквы удачно набрала, ногу на выходе из глубокого оврага подвернула. Но привязав «дрючок» к ноге, ковыляя, дошла до деревни, до свекрови. За что, с руганью, со слезами  получила «своё» «по-полной». Приезжая, всегда находит время на озера сходить, гуся покараулить.

В прошлом году умерла терпеливая и добрая свекровь. Дом хотел её старший городской сын «деревенским» продать, да «таёжница», через своего мужа, работника горкома комсомола, уговорила этого не делать. В этом году в холодную хату приехала, уже в октябрь, не её любимое совсем время, когда стёкла на окнах часто слезами текут, когда макушки уже печально голые, немые.

«Сразу как-то не заладилась эта «сопливая» осень» — говорила она, уже сытная, хлебая горячий чай, задумчиво глядя на танцующие огни «поздоровевшего» огнища, длинно продолжая: — Со сборной города отчислили, за «профнепригодность». Молодая поросль наступает на пятки, меньше промахи делает. А так хотелось ещё выходить на рубеж… но тренерскому составу видней. Спокойный муж, вдруг почему-то на развод громко подал… на работе у себя молоденькую «комсомолочку» видно пригрел, обнадёжил. Ну и пусть! Столько терпел… Поживи с такой, как я!.. Сын от первого мужа, от рук отбивается, не хочет на стрельбище больше ходить, с ней на охоту по выходным ездить. Он мальчик городской, лес не знает и боится. Его авиа-моделирование больше прельщает, небо к себе зовёт.

И тут, она дошла до самого неприятного в эту осень. В подмороженную сырость, переходя по сушине на другое озеро, поскользнулась. Падая, по-глупому совсем, выронила драгоценный «ствол» в глубокую чёрную воду. Вот три дня мается, замерзает, без продуктов уже живёт, по-всякому пытаясь «выудить» дорогой подарок от первого тренера, очень дорогого и верного ей человека.

  — Приличная глубина, — сказал Федька, — вынимая жердину из воды. — Надо на кузнице готовить из железа какие-то «крабики», «кошки». И уже подготовленным вновь идти сюда.
  — В-вы, правда, мне поможете его достать? Понимаете… ему цены нет… помимо того, что оно ценное как подарок, от человека, который научил меня стрелять и природу понимать, так оно необычное ружьё, — английское. В союзе очень мало таких. Знаете, какие деньги мне за него давали…

                10.               
               
          Через три дня, эта парочка вновь замерла перед чёрной водой, навострив наудачу цепкие крюки и кошки с якорями. Часа четыре «ползали» орудием «лова», вытягивая «на верха»: то коряги, то тяжёлую тину, густо замутив поисков место. «Оля! Хорошо вспомните, куда летело ружьё?» — говорил уставший Фёдор, уже не зная, в какую сторону воткнуть длинный шест, с натягом провести.

Ольга плакала, сидя рядом с помощником. Она не могла смириться с мыслью, что это уже «всё!». «Я же вам говорила: вот так я шла… здесь поскользнулась (показывает на берегу, указывая рукой на лиственницу) — Оно вот туда вроде полетело, а я в эту сторону… точно… прямо на сучья. Вот, пальцы покарябала (показывает). «Не понимаю, вроде всё дно перелопатили… может караси его утащили… цену-то знают» — пытался шутить помощник, начиная новый заход на сушину, уже с другой стороны «рыскать».

Надо было видеть её глаза. Женщина сидела на цыпочках, на самом краюшке в кустах, в надежде, что Федька сейчас улыбнётся, крикнет: «Есть»  Но мужик не улыбался, и не кричал. Он усердно щупал чёрное дно, как вдруг нога выскользнула, и охотник, выпуская шест, вновь полетел в воду спиной.

«Надо лодку! Какая-то тварь наш плот угробила, — глядя на остатки плавающих брёвен, — сказал охотник. — У нас с этого бревна манёвра нет, два раза уже свалился» — делился мнением Федька, закусывая самогонку салом. Женщина сидела с каменным лицом, оживив скулы, выгибая губы, сушила его одёжку, тупо соглашаясь на очередной эксперимент.

«Пойду к дядьке Жене… у него вроде есть «Уфимка», правда вся в латках. У пацанов Захарченко маску возьму» — наливая себе очередную чарку, дополнительно ответил, слегка уплывая в мир блаженного расслабления и сна, уже готовясь на часок «прикимарнуть» в шалаше.  Она не пила, и даже символически не поддерживала стол, помощника.

Фёдор, уже дремливо сопел, когда владелица ружья, набухав дров в костёр, завалилась поодаль, укрывшись военной плащ-накидкой. Её морил сон, ещё теплилась надежда, что случится радость обретения. Ведь этот медлительный военный, вроде упёртый человек, сразу видно «меткач!»   

                11.

                Через три дня вновь эти люди появились на озёрах. Уже в падающий снег, без солнца, без птичьего песнопения. Природа в ожидании холодов скукожилась, застыла. Федька, из глубины леса тащил дрова, когда Ольга слышно прошипела: «Гуси!.. Замри!» Федька застыл, навострив ушные раковины на чуткий приём. В ответ тоже прошипел: «Возьмите моё ружьё!»

Гуси, крикливо рассекали лохматый пушистый снег, не высоко тянули неуверенную линию на соседнее озеро. «Хлоп-бабах! Хлоп-бабах!» — разлетелся резкий звук по округе. Разметала страшная опасность волнистую живую цепочку. Рассыпался строй, целёхонькими жизнями вытягивая вверх, набирая спасительную высоту, криком вожака оповещая своих: «Слава мазилам! Тянем-тянем дальше!  Возвращаемся снова в строй… впереди, нас ждёт счастливая жизнь… и дай Бог, такие же охотники!»

Мастер спорта по стендовой стрельбе обескуражено смотрела, то на чужие «стволы», то на высокое белое небо, ничего не понимая: «как так?»

Федька подошёл сзади, бросил дрова, заразительно расхохотался:
  — Мазило!
Она тоже рассмеялась, профессионально привычно дунув в раскрытые стволы:
  — Так выходит… это вы…  ну… тогда?..
  — Теперь и вы, мадам!

Как ни мучили резиновые борта, как Ольга ни терзала уключины, а Федька шест, — бесполезно. Кроме снега в лицо, тины и мути ничего не наскребли, «наверха» не вынесли, не получили. «Там коряга какая-то мощная есть, прямо под этим деревом. За него цепляюсь постоянно» — сказал ловец удачи.

Виновница «торжества» сухо ответила: «Да нет, Фёдор, оно не могло сюда упасть. Траектория… понимаете… Я кричу «а-а-а»… и руками делаю так (показывает). Как могло ружьё мне под ноги, под бревно упасть. Нет-нет! Надо здесь искать... шире брать! Ольга, неумело резко разворачивает лодку, делая близкий манёвр от сушины, натыкаясь задним отсеком на острый сук. Новая попытка началась, и закончилась с шипения спускающего отсека.

                12.

            У костра, уже без спиртного, Федор долго молчал, видя «умирающий» вид женщины. Она лежала на лапнике перед костром, как «покойница» сложив руки на груди. Лежала с закрытыми глазами, из них сочилась вода. Она её сглатывала горлом.

Вокруг было белым-бело, и очень таинственно тихо. Только незнакомые игривые птицы, дружными не пугливыми соседями о чём-то болтали в кроне тёмной ели. Где-то далеко, у заснеженного холма, грустно тянули прощальную песнь, очередные уплывающие косяки уцелевших гусей.

Вдруг спросила, про его первую любовь. Нет, не школьную, глупую, несмышленую, — пустоцвет. А про настоящую, взрослую. Охотник задумался: «Знаете, Оля, взрослой, настоящей, чтобы прямо в сердечко навылет, и на языке «звенело», пожалуй, и не посчастливилось вкусить. Так… возможно только влюблённость, где-то около всё… А вот, как раз школьную… как вы говорите, — «пустоцвет» — никогда не забуду. Наверное, эта и была первая и настоящая моя любовь.
  — А расскажите, если не тайна, — устало поворачиваясь к рассказчику, — устало спросила она, жуя подгоревший стебелек осоки.

Ему было хорошо у шалаша, у костра, с этой необычной волевой женщиной, в которой было «набуроено» всего! И таёжный странник без утайки поведал ей, то, что ещё помнилось, в глазах памяти виделось, сохранилось. Говорил с удовольствием, с эмоциями, с картинками сердечных чувств, периодически, впадая в задумчивость, говоря: «Да-а! Как будто и не со мной было…»

А потом, заговорила она. Недавний «мазило» внимательно слушал, глядел в глубинное небо, образно  представлял: «Первый тренер был старше на 17 лет. Он был деспотичным, честным, умелым наставником.  Но, именно к этому человеку, не её девичьей мечты, Бог подарил святые редкие чувства. Как дурочка влюбилась, и понеслась, без мозгов в омут окунулась. А однажды, после удачной стрельбы, на больших соревнованиях, под хорошие напитки, и «случилось». Потом была тайная любовь! Её замужней, его женатого — связь. По его просьбе, вступление в «Общество охотников и рыбаков», далее охота, долгие ночные костры. Он уезжал в Москву на повышение, навсегда. На память подарил ей это редкое ружьё, с гравировкой на прикладе. Наставник умер. Разрыв аорты. Говорят: за начатым письмом… какой-то Оле…»

  — Теперь, Федя… когда уже морозы подпирают, и скучным становится лес, и мои последние надежды с этим костром улетучились, я тебе и открылась: почему оно мне так было дорого. Скоро разъедемся, явно больше не увидимся, так как, из-за семейных дел, дорогу в эти места надо будет забыть. Буду вспоминать, как мы здесь мучились, ловили, «купались», сушились, выуживали. Кроме горечи и пустоты ничего не выудили. Она закрылась, отвернулась. Её плечи вздрагивали.   

                13.               

           Уже к деревне подходили, в темноте, уже прощаясь, он подошёл ближе. Ловя отражение света в её глазах от большой луны, Федька по-армейски, сухо рубанул:
  — Ничего не потеряно ещё! Буду нырять!   
  — Что-о! —  выпалила она, подойдя совсем в упор. — Выбросьте из головы бредовые мысли. В такую воду, на такую глубину, в такую «дубарину» вокруг???.. — Вы что, морж?.. Нет!.. Хотите под капельницу сыграть? Мне на всю жизнь, на совесть оковы повесить, да?

  — Прошу вас! Завтра приходите на озеро, там, где кривая сосна над водой спит. Будем готовиться, организм мой готовить к погружению.

Она ещё что-то ему в след кричала, совсем не согласная такому рискованному продолжению. А Федька уже шёл к своим старикам, выстраивая рисковый план закалки.

                14.   

             И началось. Она тайно по «загородьям» кралась, приходила. Он уже разжигал костёр. Готовился психологически, морально. Она его ругала, отговаривала, когда «безумец» раздевался и лез в холодную воду.

Постепенно приучал мозг, кожу, дабы эта «среда» была принята на благо, для укрепления здоровья, в будущем для продления жизни. Потом грелся у костра, пил спиртное, чай с бабушкиными травами, пирожками, выпрашивая у молодого ещё организма крепости: «Только бы не заболеть, и судорога не вцепилась!»

Большая очередная передышка, снова в воду, уже плавая, дальше, к кустам, и в размашку обратно. На третий день, Федька уже нырнул, под водой проплыл. Ольга, сидя на берегу, в душе плакала, скулила, высыпая слова возмущения на одурелую голову упёртого человека, на лице привычно сохраняя «камень».

А он с воды, застывая, хорохорясь, кричал ей, от холода ломая язык и стереотипы местных людей: «Да… к-какой вы командир штрафной р-роты!? Если не в-верите в удачу очередной ат-таки!»  Женщина, замерзая от его синего вида, переживала рядом, пытаясь того укутать пледом, но ни разу телом не прижаться, не пригреть, привычно готовя ему кружки и еду.

«Вы безумец, — говорила она, выволакивая «дрова» из чащи. — Как не поймёте… — там глубина! Там уши заложит! Пусть даже донырнёте, так сразу ничего не поймёте в кромешной темноте, и уже назад воздуху не хватит. А если судорога… ноги… руки, ещё вдобавок, — а? Мне уже за вами тогда придётся! — Нет! Нет! Там тины толщ… — ну, как можно искать в опасной черноте? А если глазом на корягу… Полное безумство! И зачем, дура, разоткровенничалась. Знаю же, «закрытой» спокойней жить… нет, соскочила… на приятной редкой таёжной волне, «соплями» разлилась…

  — Я ж в маске нырять буду! Она хорошую чёткость даёт.
 
Федька двинулся к берегу. 
  — Сейчас я попробую до того пня донырнуть! Если назад приплыву, мне для сугреву приготовьте… — крикнул Федька, и, осторожно ступил на глубину. Пошёл, стараясь не упасть духом, телом, перед «слабым» полом не сфальшивить. Дрожал, терпел, на «передке» своей фигуры, выдерживая маску, ну, очень крепкого духом и «физикой» человека.
 
  — Что приготовить… Федь?? — крикнула она с самого краюшка бережка, не выпуская плед из рук.
Федька, ныряя, хватив много запасного воздуха, проорал, одурело выпучив глаза:
  — Поц-цел-лу-й!
  — Господи! Какой глупый!.. Да я тебе их два… нет три… нет, вся десять подарю! Только миленький, живым вынырни, — скулили и выли все милые зверюшки и божьи птички в бабьей душе, не зная, куда руки деть, глазами, нервами выжидая появление знакомой головы. «А-а! Ура! Ура! — Донырнул!» — от радости в воображении закружилась вокруг костра Оля, не трогаясь с места.

Не случилось, как думала, как в мыслях ему обещала. Не обняла, не прижалась губами, не согрела надеждой. А как обычно, повела к костру, к «столу», уже наползающему душистому сумраку, к разговору об очередных ощущениях.

Холод опускался на лес, с воды тянула его ещё больше. Сидя напротив, Ольга хворостиной оживляла золотистые угли, задумчиво вспоминая, с какими глазами он вынырнул. Усмехалась.

На небе постепенно зажигались звёздочки-светлячки, за спиной, где-то в тайге страшно прокричал дикий козёл, по деревне шлялась чья-то корова, громким «боталом» обозначая свою скотскую жизнь. Лениво, потявкивали, переговаривались дворняжки, с эхом стучал одинокий хозяйский молоток. Деревня готовилась к ужину, к отбою. Неумолимо надвигалось рисковое и опасное «ЗАВТРА».
               
                15.               

           Он видел: её трясло. Она ходила, собирала дрова, молча, поглядывала на тонкую, в «бритвочку» корочку льда, боясь посмотреть ныряльщику в глаза.

Фёдор плохо спал, много раз прокручивая варианты спасения её дорогого подарка, и себя самого, если вдруг что-то «нештатно» пойдёт! «Эх! Знать бы, точное место! Чтобы сразу попасть в точку. Бабушка всегда вспоминает Господа бога. Перед сном у иконки всякий раз постоят, пошепчется, возможно, всем родным здоровья и радости жизни попросит. Если она, бывшая колхозная труженица верит в него, и я поверю, попрошу: «Помоги мне завра, заступник рода человеческого»»  — последнее, что думал ночью человек, проваливаясь в сон в стариковской хате.

  — Я сначала поплаваю! — сказал смельчак, раздеваясь перед добрым, уже подготовленным местом и костром.

«Господи! Ну, что мне надо сейчас сделать, чтобы сломать его стальной настрой, от неминуемой беды спасти!?» — больно думала девичья голова, по-прежнему не веря в удачу, а только в беду, в надвигающееся что-о страшное, роковое...

  — А здесь вода сегодня вроде теплее, — соврал мужчина женщине, — организмом понимая, что водица здесь, намного, почему-то злей, холодом жгучей сегодня. «Явно  нервишки шалят, уже сдают...»

Федька понимал: он боится! Боится глубины. В деревенском озере таких глубин точно  нет. В детстве пацанами ныряли, но, он никогда не был героем в этих делах. Были пацаны смелее его, рисковые, с характером. Но, чтобы в такую пору, плавать и нырять — и «такие», — никогда бы не посмели! Здесь днище чёрное, древнее, первозданное.

Сюда редко люди забредают, ничего не уродуют, не творят во благо, отчего потом всем худо! Здесь гусям перелётным, удобный и безопасный аэродром, кормёжка. Здесь воздух пахнет хвоей, и упоительным желанием долго-долго жить.
  — Я выпью, Оль! Налей мне водки.
  — Но… Федь! Ты режим же сам установил… как? — Потом же?..
  — Налей! (Федьку от перенапряжения начинает лихорадочно трусить) Она это видит, начинает в какой уже раз, убеждать отказаться от затеи, в какой раз, вслух, терзая себя за то, что душой раскрылась, воспоминаниями оголилось. А ведь до этого, никогда перед чужими мужиками не «растекалась», всегда на «сухом патроне» их держала. Только про себя подумала: «А он душевный, сердечный — повёлся на её спонтанные «слёзы»

Охотник, приближаясь к чёрному омуту, знал: отступать уже не будет. Даже эта трусливая стыдная трясучка, предупреждающий мандраж, не остановит его. Женщина стояла на берегу, наблюдая как в «стёклышки» ломаются серебристые полоски тонкого льда, совершенно ошалевшая, перепуганная, и молчала, ладонями сжимая похудевшие щёки.

                16.

          Федька, не избавившись от приставучего страха, криво свалился с сушины, — ахнул! Разрезая чёрную воду, сжавшимся комком плоти зацепился за сук. Поправил маску, набрав воздуха, махнул ей рукой, перевернулся лицом вниз, заболтал ногами, и устремился в ледяную чёрную глубину.

   — Не достиг! — первое, что крикнул Федька, судорожно хватаясь лёгкими, ртом, за свежий воздух, за прекрасную жизнь наверху.
   — Феденька! Мой ты добрый и хороший! Да брось ты его!.. Правда… я проживу без него. Это я так… по женскому малодушию… я прошу не надо такому риску себя подвергать! Ну, пойдём в наш шалаш, выпьем за наше знакомство, за счастливые вместе денёчки, а… — Федь?! Мне дороже наше с тобой времечко. Я, правда… Федь! Ну, вылазь, пожалуйста! — раскрепощено трепался женский язык, перед этим,  в «тихушечку», в себя влив много крепкой жидкости.

   — А как я пьяная, в деревню пойду, — говорила она, радуясь, что наконец-то  уговорила мужика, валяясь с ним, молчаливым, у жаркого костра, очищая ему очередное яйцо для закуски.

Фёдор, вдруг вскочил, стал вновь раздеваться, ей кричать, совершенно уже «готовченко».
   — Это, что-о... выходит!.. Всё зря было?.. — Нет!!! Я ещё нырну! Если бабушкин Бог есть на свете! Он, меня сейчас обязательно видит… меня пожалеет… — поймёт!
Оля плакала, дёргала его шатающегося за руку, кричала:
   — Ты же утонешь!.. Ты же пьяный совсем, Федя!.. Я не пущу тебя!

Мужчина отдёрнул женщину, скинув одёжку, схватил маску, направился к лиственнице, оставляя серые следы «йети» на белом, при белом снегу. Первозданная округа, вдруг приготовилась, затихла, только увлечённая крохотная мышка, рядом «шебуршилась» под толщью павших листьев.

Ныряльщик раз нырнул, дна достал. Вынырнул, об этом крикнул ей, притаившемуся с интересом берегу, яркому костру, забеленному надвигающим снегом, небу. Снова ушёл, чуть взяв правее, не там, где она всегда говорила. Надо было видеть бабушкиному Господу Богу, тому всевышнему, кто мир создал, лицо той, коя зарёванной на берегу стояла.

Тоже пьяная, очумевшая, увидев любимое ружьё в руке её спасителя.
  — А я гл-лядь… кор-р-рень больш-шой тор-рчит, — тряслись зубы, губы и челюсть у вселенского Олиного спасителя, пытающегося попасть кружкой с водкой в рот. — Я Оль… ср-разу не п-поверил своим гл-лазам. А-а он-но.... вер-р-тикально на с-суке висит на ремне. А мы с-столько ссс тобой мудохтались, ттину тягали. Чув-вствуешь, Оль! И н-не ттам совсем, где тты ручкой показывала… — штрафная тебе! — Спаситель сунется ближе к костру, совсем отходит, успокаиваться, за свой поступок радуется. Ему это ружьё… так себе. Ему победа над собой важна.

  — Давай сегодня переночуем здесь? — спросила счастливая женщина мужчину, укутавшись в его тёплую лохматую грудь, искоса поглядывая на дамское ружье великого оружейника Джеймса Пердэ. — Это, пожалуй, один из самых лучших моих дней в жизни. Женщина губами коснулась щетинистой щеки полусонного ныряльщика, вздохнула. — И ружьё здесь совсем не причём. Сделаем нодью, и нам не страшен будет мороз. Я хочу запомнить эту ночь. Как бесценный брильянт хранить в памяти.
Она его лёгонько трясёт, он вяло открывает веки. — Ты же не дашь мне замёрзнуть, Федь?

                17.

              Было уже четыре ночи, когда густо навалило снега, вроде потеплело. Оля проснулась от предчувствия беды, через одёжку почувствовала Федькино горячее тело, его трясучку, дрожь. Кинулась ладонью к его лбу. «Жар! Огнево!». Спаситель горел, уже даже бредил: «Оль!.. Оль!..  Наши гуси ещё прилетят… ты не плач… зачем моешь полы после моего ухода?.. терпи! терпи!.. поддай ещё пару… горит… горит!» Оля, сопливо плакала, проклиная ружьё, и свой язык, не зная как быть дальше. Как спасти? Как из тайги выбраться.

Шалаш покрылся белой ватной шапкой. Снег вдруг прекратился. Небо сменило тона, колер. Серая муть исчезла, замазалось чёрным, вылупились звезды, натягивало чёткости и ясности в дремучем уголке первобытной тайги. «Мммне холодно! Дайте одеяла.. много одеял. Ноги! Ноги!.. Закройте дверь!..» Федьку уже морозило. Он в бредовом состоянии, вдруг вскидывал голову, осматривался, шальными глазами не понимая округу, в пылу бредовых метаний натягивая плащ накидку и плед на голову, оставляя ноги голыми.

Ольга, шатаясь от отсутствия сил и пьяных «качелей» в голове, стала натаскивать дров на спину жаркому прожорливому костру. Добившись нужной яркости и жара, стала раздеваться. Нагой стала Федьку тормошить, снимая, сдирая с него одёжку. Голая женщина прижалась к голому мужчине со стороны его спины, оставляя «свою» на морозе, обеспечивая тому окончательный обогрев. Живой костёр был щедрым — правильно понимал сложившуюся ситуацию.

                18.

           Евгений Никитович на телеге пересекал лощину, когда подкуривая, через уши старенькой своей лошадёнки, увидел 100% своим зрением непонятные существа на белой дороге, меж дремучих стен высокого тёмного ельника. «Баба!.. Точно баба!.. Что-то тянет… — волокушу…»

Громко окликнул. Женщина обернулась, и как подбитая пулей, обессилено осела рядом с грузом, простуженно прохрипев: «Ой, Федь! Феденька!.. Нас нашли!!!.. Мы уже дома!»

                19.

             Минуло в небытие ещё несколько годочков жизни планеты Земля. Новосибирск. Август. Старший офицер, направляется в штаб Сибирского военного округа, на повышение, новую работу. Шаг его неспешен, в голове уже «танцует» выстраданный отпуск, очередные планы «забуриться» в любимую сторонку, край и рай...

Мельком кидает на мимо проезжающий автобус взгляд, сразу замечая знакомый силуэт фигуры, черты приятного лица. Она его не видит. Вспыхнувший офицер срывает фуражку, и резвым мальчишкой устремляется в движущие ряды, стараясь лавировать средь машин, пытаясь успеть добежать, пока на светофоре техника постепенно в «гармошку» собирается.

Понятливые машины, тормозят, понять не могут: «Или задержание?.. Или война, мобилизация?.. Или от пьянки, крыша у вояки с резьбы «съехала». Успел, добежал, по «бочине» автобуса громко похлопал.

За военной спиной, — стопор, крики, маты, непонимание! У виска крутят, смеются, качают головами. Как и в салоне, оживление, водителя, понятные возмущения. Все повернулись, и конечно «она». Она ему махала, рукой на следующую остановку показывала, «по головам» пассажиров, к форточке, к спасительному воздуху, уже в надежде, лезла, кричала, спасалась...

Полковник бежал, гоняя ветер длинной шинелью, удивляя массы такой прытью, нескрываемому мальчишеству, сердечной вспышке, а может сладкой «дури» в голове…

Она, первая выскочила, и навстречу понеслась, растопырив ручки, пытаясь не сломать каблук, боясь оторвать тоненький ремешок сумочки, вновь выглядеть открытой, смешной, чуточку поправившейся.

Любознательный народ с улыбкой, с завистью, с пониманием, обходил одинокую обнявшуюся пару индивидуумов, таёжных странников, мазил...

                20.               

             Впереди маячил золотистый сентябрь. Фёдора Николаевича ждала деревенская пустующая избёнка, милый сердцу таёжный уголок сроднившейся земли. Там, живой и насыщенный воздух, много кривеньких милых тропинок, разбитых дорог, диких буреломов, ещё рожающих полей. Непременно будут, произойдут — философско долгие костры с душистым чаем, с бесконечным таинственным небом — свидетелем, над такими разными судьбами. А главное, меж двух хвойных холмов, — незабываемое гусиное озеро, и любимый их шалаш, где они так метко «попали» в сердца друг другу, где было всё, тогда казалось, — без продолжения.


                30 января 2021 г.