Мазилы

                «Природа, как добрая улыбчивая мать, отдает себя нашим мечтам и лелеет наши фантазии» Виктор Мари Гюго.

1.

       Ночь, во всю ещё спала, когда Федька вывалился из хаты сонный. Надрав морковки, намыв её в бане, затолкал в пустые ячейки патронташа. Спустился к озеру, придерживая свое хорошее настроение, телесные веса, стареньким дедовским веслом. В камышовом закутке, где с вечера ещё стояло две лодки «долблёнки» — покоилась одна, не самая лучшая, — как дед говорит: «кулячая». «Ах, не успел! Кто-то пронырливей оказался, умней!» — подумал охотник, тихонечко, чтобы не разбудить тёмную, спящую округу, с интересом оттолкнулся от любимой земли, от осеннего холодного берега.

Федя любил приезжать к деду и бабушке, в глухую деревню, где тишины, первозданной тайги и дичи ещё много. Ему, тянущему 25-летнию лямку военной службы в степных районах Казахстана, всегда тянула в этот уголок Сибири. Где давно отжила активная жизнь. Одни старики уже тлеют, свою перспективную молодежь, как голубков повыпускав в просторное небо безграничных возможностей необъятной страны.

Ему трех недель хватало набродиться, наплаваться, настреляться, отойти душой и ногами, соскучиться по семье, но никогда по работе. Поэтому для стариков сентябрьская пора, — самая ожидаемая, самая желанная, спасительная. Внуку в дорожку и ягодок, и грибочков загодя подсоберут, насушат, накрутят, насолят. Броди внучок с ружьём, набирайся сил, напитывайся божественной радостью жизни! Это штучное место, как и твоё состояние! Помни это всегда!

2.

      Человек осторожно грёб, глазами высматривая дали очередной своей утренней зорьки, боясь спугнуть утку, безмятежное благолепие прохладного утра. Надо затемно, в камыши и рогоз залезть, затащиться, «затихушиться», замереть. Прислушался к ночи. Округа спала, только где-то в тайге, за спиной, иногда хищно покрикивал копчик. Ни ветра, ни ряби на тёмной воде.

Потянулось время. Откусил первую морковку. Показалось громко, как в музыкальную «колонку» грызанул, что перед девственной тишиной неудобно стало. Медленно жевал, беззвучно, глазами уже угадывая чёрные силуэты коряг и пней, ближайший куст, и небо, с потухающими предрассветными уже звёздами. Из-за чёрного загривка тайги, потянуло первым просветлением, надеждой.

Вдруг, со спины знакомый звук послушался. С шипением, спланировали мелкие чирки. На его «чистое» сели. Федька перестал жевать. Снял с предохранителя. Понимал: «Рано ещё! Надо большего рассвета подождать. Федька зябкими ногами уже понимал: опасная лодка вдобавок ещё протекает, резиной «болотников» чувствуя её холодную массу, настрой.

Нырки, спланировали на его «чистину», сразу крыльями забили, «загукали-заговорили», активно заплавали, разминая свои крылышки, застывшие тушки, рты, клювики, жизнь…

«Хлоп-бах! Хлоп-бах!» — оглушительно раздалось, из двух стволов 16-го калибра дуплетом вылетело. Пресеклись звуки, отлетело эхо, только сердце трусливым щеночком волнительно застукало в грудине, глазам увеличивая кратность, даря туманную ясность! Одуревшие утки, в полном составе взметнулись в небо, оставив «пустой» воду и незадачливого охотника. «Бляха муха!.. Не понял??? — обидно стукало в Федькиной голове. — Что за ерунда? Неужели выше взял?».

— Мазило! — вдруг из соседнего куста, неожиданно раздалось. Раздалось и затихло.

Стрелку стало жутко стыдно. А сегодня вдвойне, втройне и даже больше. Говорила женщина, баба, охотница! Резко, холодно, с толком! Парень ссунулся в лодку, сделался в мыслях маленьким от внутреннего неудобства. Сверху на него смотрело раскрасневшееся самолюбие, тут же и долька совести пичужкой порхала. Все ехидно улыбались, друг дружке подмигивали.

«А кто ж такая?.. Вот стыдобище!.. С двух стволов – промазать! Это какая-то нечистая сила, сейчас со мной порезвилась, пошутила!?» — размышлял охотник, уже понимая по шуму: «налетают» жирные кряквы. «Хлоп-бах!» через две секунды, снова: «Хлоп-бах!» Красиво, сначала одна птица камнем понеслась к воде, лепёшкой шлёпнувшись где-то правее удачливого стрелка. Вторая, подбитая, но живая, завалилась на крыло, спикировала, ещё дальше, к большим пням, там слышно плюхнулась. «Да, профи! Ничего не скажешь!» — ещё пуще «засковычало» в уязвлённой душе неудачника.

Несчастный, понял: надо бежать! От стыда, от позора, от меткой свидетельницы! Подальше уплывать, чтобы не увидела в лицо, не поняла, чей «родовы» этот горе-охотник! Тихонечко снялся, с куста сполз, пригнувшись, потянул вдоль кустов, глубоко накинув капюшон ветровки на голову. Туда, где может удача ещё улыбнутся.

За спиной, уже в зыбкой утренней ясности ещё «бабахало». Последние четыре кряквы над лесом низом шли. Федька хорошо их видел, приготовился пальнуть, если повернут к нему. Тянули к «ней»… глупые! Вновь хлопнуло-громыхнуло, бабахнуло, с эхом прокатилось по озеру, по душистой просыпающейся тайге. Над противоположным щербатым лесом, только уже набрав высоту, испуганно «убегали», летели, уже три уточки. «Вот чертовка! Ещё взяла. Кто ж такая?.. Всех мне уток местных перебьёт!»

От внутреннего «раздрая» стал грызть очередную морковку, как вдруг справа, с самой неудобной стороны, из кустов «свечой» взметнулись две кряквы. Федька, не выпуская изо рта витаминный продукт, резко разогнул ноги, встал. Из кривой, неудобной позиции тела, «саданул» в уток, в уже ясный рассвет, в доброе деревенское небо, выпустив два бесполезных заряда.

Эту лодку в деревне не любят. Она с норовом, — «кулячая!». Качнуло охотника от отдачи, от раскоряченной позы. «А-а-а!» — успел крикнуть Федька, спиной заваливаясь в холодную воду, успевая отбросить ружьё на кусты, заметить, как целёхонькие жирненькие уточки набирают высоту.

3.

      Дед набивал трубку самосадом, когда побитой «мокрой собакой» ввалился во двор, со стороны огорода, леса, их расстроенный в «нитку», внук. «Петровна! — Иди… выйди. Поди… глянь на сваво внучка!» — вывалил дед, дымно подкуривая. — Фёдь! А хде жа те уточки? Де мясо, а?.. Бабахало-то знатно! И чаво такий мокрый… карасей чоль ловил руками» — подмигивая остолбеневшей старухе, саркастически улыбаясь, пыхтел старик, поглядывая неразговорчивому внуку в широкую мокрую спину.

Уже за завтраком проронил первые слова. Деду не стал. Не хотел позориться.
— Ба-а! А что за баба в деревне ходит с ружьём на утку, а?
Старушка, переваливаясь на больных ногах, садится рядом:
— А я, Феденька, и не знаю, милая детка, хто такая?

Внук смотрит в тарелку, плохо ест, без аппетита жуёт.
— Могу спросить у людей? — вздохнула благообразная бабушка, вытирая большие крестьянские ладони об грязную тряпку.
— Ба-а… прошу, не надо! Я всё сам узнаю.

4.

     Федя ковырял на отшибе глину, в ведро её аккуратно накладывая, когда со спины с ним поздоровались. Взмыленный работник обрадовался своему другу детства, дяди Жени. Тот его часто брал на охоту, делился опытом, «тоненько» прививая любовь к местной природе, показывая уникальные места охоты и сбора дикоросов...

— Не знаешь, Евгений Никитич, кто в наших местах из бабского рода с ружьём шарится по озеру?
— Не ведаю, Федь! Кха! Кха! — Дажа ухом ни одним не слыхал! Я ты ейное лицо хоть бачил? Мож какая приезжая… их здеся шляется… — присаживается на пень, ногу на ногу, с толком – закуривает, прищуривается, начинает оживлять память, дымить:
— У позапрошлым годе, парочка молодых на берегу озера палаткой стояли, прямо на «камнях». Так говорили, свадебный месяц здеся их быв. Представляешь, Федька! В наших диких местах, мёдом любви мазались. Вот люди чудные… в палатке… ни удобств… ни тебе што другое… Так от… мужики говорили: молодуха эта, ух зараза, какая меткая была! Осенью стояли… перелётную утку ждали. Щербатая Дуська уже мне потом рассказывала. Дамочка под ночь, под костёр, как винца «всадит», тода песни тянула под евоную гитарку. Говорили, у этой меткачихи голос ух-х… как у Зыкиной был. Дык наши бабёнки ходили тайком послухать яе. Мож это она опять припёрлась?
— Мож и она? — отпихнулся Фёдор, переводя разговор на бытовые темы, на его сыновей и здоровье.

— Ты вже майор наверно? — мужик закашлялся в кулак.

Федька, отрывая тяжёлые вёдра с глиной,  улыбнулся:
— Увы! Ещё капитан, дядь Жень. К 23-му может получится.

Уходя, уже в спину ему:
— Хочу дожить до тваво полковника… а потом можно…

5.

      Фёдор уверенно шёл на дальние поля. Там всегда, после уборочной много косача кормится. Земля была сухая, лист предательски шуршал, да опавшие сучки шумно ломались под торопливым сапогом. Между деревьев, средь их жиденьких и лохматых макушек, лучезарным зайчиком-шалуном, бриллиантово искрилось, подмигивало, и в прятки играло, тёплое, вечно доброе солнышко.

Издалека заметил чёрные точки на макушках желтеющих уже берёзок. Сразу насытился настроением, надеждой, глаза переключая на срез синего неба и тёмного леса, на чёрную осторожную дичь.

Со стволами наизготовку, стал осторожно подвигать себя к краю леса, не убирая взора с тетеревов-косачей. Громко хрустнул сук. Федька, словно «легавая», с поднятой ногой, застыл в стойке. В спину, откуда-то справа, сухо сказали:
— И чего мы лосем ломимся?.. Птицу спугнуть… да?

Охотник, кожей поймал испуг, даже дёрнулся, с удивлённой гримасой, обернулся. За старой сосной, стояла девушка с «курковкой» в два ствола, наставив их на поле, на запланированную «его» добычу.

Федька сразу понял: «стволы» явно «забугорные», скорей всего немецкие, дамские. Перед ним, в засаде, в ожидании, стояла «ОНА».
— Ну, что вы мечетесь? Станьте же за вон ту сосну? — кивает приятным, не накрашенным лицом. — Вы местный, видно?

Мужчина согласительно мотнул головой, принял право.
— Живёте здесь всю жизнь, а правилам охоты так и не научились, горе охотники, — не глядя на мужчину, выговаривает сосне, сентябрьскому воздуху, ему. Через паузу, уже вздыхая:
— Чёрт, заметили… вот-вот снимутся!

И точно, как знала: по поведению, расшифровала, почувствовала. Косачи нехотя стали сваливаться на воздух. Плавно и низенько «поплыли»! Вдоль поля, на другие, соседние поля потянулись, полетели, а может, и нет…

Фёдор хотел за ружьё спросить, да и так, о многом поинтересоваться, «её» разговором попридержать. Но резкая и целенаправленная дамочка, и слово не дала сказать. Без особого интереса глянула на Федьку, усмехнулась, произнесла:
— Говорите местный! Что-то не похоже?.. Ну-ну!.. — Осторожным следопытом направилась туда, куда её мясо улетело.
— А можно мне с вами? Не так скучно будет бродить, да и стволов больше!

Её красивая фигура качнулась, она остановилась, прижалась спиной к сосне. Стала бесстыже «пересупониваться». Так Федькин дед говорил, когда надо было удобно, верхнюю одёжку в нижнюю заправить.

Лесной путник, не отрываясь, смотрел на молодую ещё охотницу, такую необычную, без нервов, без стеснения, бабу. По всей видимости, его, как мужчину не воспринимала.

Сейчас застегнёт, закроет все свои «прелести», отойдёт, и забудет. Её «выпуклое» пренебрежение задело за живое. Охотник внутренне надулся: гадая, угадывая варианты ответа!
— Извините! Во-первых, мне в тайге никогда не бывает скучно. Во-вторых, я люблю одна познавать природу. В третьих, «колхозом» никогда не увидишь того, что индивидууму даётся. Только одиночке ведомо то, что никогда не прочувствовать коллективу, орущему сборищу с ружьями. — Незнакомка раскрепощённо и мило засмеялась, оголив ровненькие зубки, чуткими глазами выискивая что-то на макушке соседней сосны. — Про стволы — не факт! Есть такие стрелки, — обхохочешься! И зачем только громыхают без толку. Пугают природу...

Девушка, ещё раз улыбнулась, и, махнув рукой, крикнула уходя:
— А с другой стороны, хорошо, что такие «меткачи» на свете есть, правда? Больше дичи сохранится, мне достанется!
Лесная особа, не задерживаясь, всегда готовая к стрельбе, осторожно вплыла в густоту душистого леса и исчезла, словно Федькин приятный сон…

6.

      Бабушка скубла рябчиков, искоса наблюдая за молчаливым внуком. Тот безмолвно чистил ружьё, периодически поглядывая в себя, в окно, на щербатый лес. Вздохнула, устало выпрямилась:
— Федь! Мож што болит, а?.. По лицу вижу… настроение где-то внучик потерял…
Родной человек начал что-то нести, юлить, пустое придумывать...

Старуха, кидая тушки в воду, собирая перья и пух в мешок, вновь:
— Случайно, в магазине прознала. Девка та, что с ружом носится по лесу и озеру. Это Давыдихи, младшего сына, Ваньки, жана. Он жа с первой учительницей развёлся. Эту взял недавно в каком-то спортивном обществе в Новосибирске. Она там, по пасуде вродесь стреляя!

Федька оживает, раскрепощено смеётся, обнимая родную сзади, выводя той на ушко:
— Ба-а-б! Не по посуде, а по тарелкам!
— А наш то тарелки бить… — не спойму!? Невжели не жалко, а?

Внук объясняет. А та, снова:
— Катерина Давыдиха, жалилась бабам. Опять у сына непутёвая жизь. Он в отпуск с её сыном на море едет, а невестка с ружом сюды мчится, чобы ноги сбивать по нашим чащобам. Вот скажи,Федь, развешь нормальная жана будет отпуск свой проводить у свякровки, да щё в берендеевой чаще… Катька переживает… и с этой оружейницей видно не сладится. Сосед, Васька Матвеев — фронтовик, на её коротко стриженную нагляделся, пообщался, говорит: не баба, а командир штрафной роты. Такая, мол, в деревне любого «построит», без «когтей» на голый столб заставит лезти, оттуда лаять…

Старуха подкидывает в печку дрова, кряхтя, прямится:
— А што ты хотел… девка, говорят, интернатская. Откуда ей быть как все. И хде Ванька её откопал? Говорят: по дяревне не ходя. Всё по «загородьям» щемится… и хто её родил несчастную?.. Но сказал: красивая, чертовка!

Старуха прищуривает глаза, испытывающим взглядом косится на внука:
— Чоль, правда, Федь?
— Баб! А я откуда знаю… — невольно соврал Федька, приложившись к банке со вчерашним молоком. — Но, то, что стреляет метко — это видел.

7.

     С григорианских календарей исчезло три года земной жизни.  Октябрь, первым робким разведчиком-снегом привалился, в «белое» на время укутался.

— Баб! А когда к деду на могилку сходим, а?
— Сходим, — уже не получится. Ноги болять дюжо. Петьку попросим, на мотоцикле свозя. Давай в субботку, Феденька? И мне послабейши станя, чуток отпустя. Усё на погоду ломя… спасу нету, — бурчит старушка, совсем уже белая, схуднувшая, заметно медлительная, уже забывчивая…
— Тогда баб… я на гусиное озёра схожу. Хочу с ночевкой! Выйду затемно… сала положишь.

8.

      Раньше Федьке казалось, что дорога туда намного лучше была. А оказалось, ещё гуще заросла любимая сторонка. Ещё было много городской лени, на теле жира, в ногах медлительности. Надо было всё растрясать, входить в любимую «гончую» форму. Вживаться в тайгу, в приятное и лёгкое состояние, обретая полную душевную гармонию, здоровье.

Всякое думал, тропя тонкий сырой снег, густую траву, радуясь нарождающемуся дню, хорошей погоде, одноглазому солнышку, внезапному озеру. Потянуло дымом. Федька огляделся. Справа, где был переход с малого озера на большое, там, где лежала уже давно мёртвая тонкая лиственница, но ещё крепкая, струился «песцовым хвостиком» белый дымок. «Интересно! Кто это может быть?» — подумал охотник, меняя направление движения.

Природа расступалась, картина прояснялась, вырисовывая его с дядей Женей шалаш, перед входом которого «дремал» ещё горячий костёр. На кольях свисали-сушились портянки, грелись и «болотники». На «перекладине» жил видавший виды, чёрный котелок.

Федька заглянул в шалаш. Там спали. Охотник, опешил, улыбнулся, даже несказанно обрадовался, засуетился. Тихонечко подкладывая дрова, реанимируя костёр, не сводил глаз, со спящей «меткачихи», с «командира штрафной роты», с «интернатской», с красивой чертовки. Умилялся её мальчишескому лохмато-чумазому виду, исцарапанным ладоням, испачканному лицу.

Гость осмотрел «табор» своей обидчицы. «Не понял? Рюкзак есть, котелок вижу, маленький топорик… висит патронташ… а где же ружьё?» На берегу, рядом с сухой лиственницей валялся длинный сухой шест-жердина, с какими-то жидко навязанными «рогатинками-крючками».

9.

      Солнце закатывалось выше, приятно грея, плавя последний снег, возвращая прежнюю контрастность таёжной милой земле. Федька, специально громко сломал сук, перед этим выставив ей питательный набор на своём рюкзаке, вместе с горячим чаем, уже ожидая её нетактичную «борзость».

— Вы кто? — вскочила сонная женщина, лесной ведьмой — испуганно заметалась, выбрасывая команды:
— Подайте мне сапоги… верёвку… ремень...  портянки… и ещё, ещё…

Узнала. От еды не отказалась, как и от осторожного общения, избегая зацепиться за мужские глаза. Повеселевший желудок, жаркий костёр, приятный и добрый собеседник, так вовремя появившийся здесь, возможно, чуточку «расколупал» в её груди залежи добросердечия, расщепил ниши доверия и открытости.

И чумазая, измученная женщина, заговорила. Сама в тот год их встречи нашла «его» озера. Трех гусей взяла, клюквы удачно набрала, ногу на выходе из глубокого оврага подвернула. Но привязав «дрючок» к ноге, ковыляя, дошла до деревни, до свекрови. За что, с руганью, со слезами получила нервного нагоняю. Теперь, приезжая, всегда находит время на озера сходить, в шалаше пожить, костёр пожечь, гуся покараулить...

В прошлом году умерла терпеливая и добрая свекровь. Дом хотел её старший городской сын «деревенским» продать, да «таёжница», через своего мужа, работника горкома комсомола, уговорила этого не делать. В этом году, в холодную хату приехала. Уже в октябрь, не её любимое время, когда стёкла на окнах часто слезами текут, когда холодные макушки деревьев уже печально голые и немые…

Сразу как-то не заладился этот год для неё. Со сборной города отчислили, за «профнепригодность». Молодая поросль наступала на её пятки, меньше промахов делая. Спокойный муж, неожиданно, на развод подал. На работе у себя молоденькую «комсомолочку» пригрел, обнадёжил, заимел…

Охотница, подкидывая дрова в костёр, вытирая жир с грязных губ:
— Ну и пусть!.. Столько терпел… Поживи с такой, как я!.. Сын от первого мужа, от рук отбивается, не хочет на стрельбище больше ходить, по выходным на охоту со мной ездить. Он мальчик городской, лес не знает и боится. Его авиа-моделирование больше прельщает, небо к себе зовёт.

Фёдор, и безмолвный лес слушал рассказчицу, не смея нарушать таёжную идиллию, внимая самое страшное, что произошло с лесной странницей, переходя от одного озера на другое:
— Я видела подмороженную сырость на голом бревне. Дура! Зная опасность, всё равно попёрлась! На середине — поскользнулась…

Перед мужскими глазами поплыла картина, как отчаянная горожанка, меткая охотница, с криком испуга, летит вниз, роняет драгоценную вещь в чёрную воду. И вот уже три дня мается, замерзает, без продуктов живёт, по-всякому пытаясь «выудить» реликтовый подарок. От первого тренера, очень дорогого и верного ей человека, — антикварное ружьё.

— Приличная глубина, — сказал Федька, — вынимая жердину из воды. — Надо на кузнице готовить из железа какие-то «крабики», «кошки». И уже подготовленным вновь идти сюда.
— В-вы, правда, мне поможете его достать? Понимаете… ему цены нет… помимо того, что оно ценное как подарок, от человека, который научил меня стрелять и природу понимать, так оно, необычное ружьё, — английское. В союзе очень мало таких. Знаете, какие деньги мне за него давали…

10.

       Через три дня, эта парочка вновь замерла перед чёрной водой, навострив наудачу цепкие крюки и кошки с якорями. Часа четыре «ползали» орудием «лова», вытягивая «на верха»: то коряги, то тяжёлую тину, густо замутив поисков место. «Оля! Хорошо вспомните, куда летело ружьё?» — говорил уставший Фёдор, уже не зная, в какую сторону воткнуть длинный шест, с натягом провести.

Ольга плакала, сидя рядом с помощником. Она не могла смириться с мыслью, что это уже «всё!». «Я же вам говорила: вот так я шла… здесь поскользнулась (показывает на берегу, указывая рукой на лиственницу) — Оно вот туда вроде полетело, а я в эту сторону… точно… прямо на сучья. Вот, пальцы покарябала (показывает). «Не понимаю, вроде всё дно перелопатили… может караси его утащили… цену-то знают» — пытался шутить помощник, начиная новый заход на сушину, уже с другой стороны «рыскать».

Надо было видеть её глаза. Женщина сидела на цыпочках, на самом краюшке в кустах, в надежде, что Федька сейчас улыбнётся, крикнет: «Есть» Но мужик не улыбался, и не кричал. Он усердно щупал чёрное дно, как вдруг нога выскользнула, и охотник, выпуская шест, вновь полетел в воду спиной.

«Надо лодку! Какая-то тварь наш плот угробила, — глядя на остатки плавающих брёвен, — сказал охотник. — У нас с этого бревна манёвра нет, два раза уже свалился» — делился мнением Федька, закусывая самогонку салом. Женщина сидела с каменным лицом, оживив скулы, выгибая губы, сушила его одёжку, тупо соглашаясь на очередной эксперимент.

— У деревенских лодку и маску спрошу! — опрокинул очередную чарку человек, уже уплывая в мир блаженного расслабления, готовясь привалиться у любимого костра, чуточку поспать. Оля не пила, и даже символически не поддерживала стол, помощника.

Фёдор, уже дремливо сопел, когда таёжница, набухав дров в костёр, завалилась поодаль, укрывшись военной плащ-накидкой. Её морил сон, ещё теплилась надежда, что случится радость обретения. Ведь этот медлительный военный, вроде упёртый человек, сразу видно «меткач!»

11.

       Прошло четыре дня. Сказочная тишина, лесных духов завораживающая тайна. Чёрное озеро, и лебяжьим пухом, бесшумно падающий снег. Воздух без солнца, без птичьего песнопения. Природа в ожидании холодов скукожилась, застыла.

Федька, из глубины леса тащил дрова, когда Ольга слышно прошипела: «Гуси!.. Замрите!» Федька застыл, навострив ушные раковины на чуткий приём, прошипел: «Моё ружьё, у вас за спиной!»

Гуси, крикливо рассекали пушистую завесу падающего снега, не высоко тянули неуверенную линию на соседнее озеро. «Хлоп-бабах! Хлоп-бабах!» — разлетелся резкий звук по округе. Разметала страшная опасность волнистую живую цепочку. Рассыпался строй, целёхонькими жизнями вытягивая вверх, набирая спасительную высоту, криком вожака оповещая своих: «Слава, мазилам!!! Тянем-тянем дальше!.. Возвращаемся снова в строй… Впереди, нас ждут тёплые страны… и дай Бог, такие же охотники!»

Мастер спорта по стендовой стрельбе обескуражено смотрела, то на чужие «стволы», то на высокое белое небо, ничего не понимая: «как так?»

Федька подошёл сзади, бросил дрова, заразительно расхохотался:
— Мазило!

Она тоже рассмеялась, профессионально дунув в раскрытые стволы:
— Так выходит… это вы… ну, тогда?..
— Теперь и вы, мадам!

Мучили резиновые борта, терзали уключины, тягали длинный шест — бесполезно. Кроме снега в лицо, тины и мути ничего не наскребли, «наверха» не вынесли, не получили. «Там коряга какая-то мощная есть, прямо под этим деревом. За него цепляюсь постоянно» — сказал ловец удачи.

Виновница «торжества» сухо ответила: «Да нет, Фёдор, оно не могло сюда упасть. Траектория… понимаете… Я кричу «а-а-а»… и руками делаю так (показывает). Как могло ружьё мне под ноги, под бревно упасть. Нет-нет! Надо здесь искать... шире брать! Ольга, неумело резко разворачивает лодку, делая близкий манёвр от сушины, натыкаясь задним отсеком на острый сук. Новая попытка началась, и закончилась с шипения пробитого отсека.

12.

      Оля лежала на лапнике перед костром, как «покойница» сложив руки на груди. Лежала с закрытыми глазами, из них сочилась вода. Она её сглатывала горлом.

Вокруг было белым-бело, и очень таинственно тихо. Только незнакомые игривые птицы, дружными не пугливыми соседями о чём-то болтали в кроне тёмной ели. Где-то далеко, у заснеженного холма, грустно тянули прощальную песнь, очередные уплывающие косяки уцелевших гусей.

Вдруг спросила, про его первую любовь. Нет, не школьную, глупую, несмышленую, — пустоцвет. А про настоящую, взрослую.

Охотник задумался, с ходу, ответил:
— Знаете, Оля. Взрослой, настоящей, чтобы прямо в сердечко навылет, и на языке «звенело», пожалуй, и не посчастливилось вкусить. Так… возможно только влюблённость, где-то около всё. А вот, как раз, школьную… как вы говорите, — «пустоцвет» — никогда не забуду. Наверное, эта и была первая и настоящая моя любовь.
— А расскажите, если не тайна, — измученно поворачиваясь к рассказчику, — устало спросила она, жуя подгоревший стебелек осоки.

Ему было хорошо у шалаша, у костра, с этой необычной волевой женщиной, в которой было «набуроено» всего! И таёжный странник, без утайки поведал ей, то, что ещё помнилось, в глазах памяти виделось, сохранилось. Говорил с удовольствием, с эмоциями, с картинками сердечных чувств, периодически, впадая в задумчивость, говоря: «Да-а! Как будто и не со мной всё было…»

А потом, заговорила она. Недавний «мазило» внимательно слушал, глядел в глубинное небо, образно представлял: «Первый тренер был старше на 17 лет. Он был деспотичным, честным, умелым наставником. Но, именно к этому человеку, не её девичьей мечты, Бог подарил святые редкие чувства. Как дурочка, влюбилась, и понеслась, без мозгов в омут окунулась. А однажды, после удачной стрельбы, на больших соревнованиях, под хорошие напитки, и «случилось». Потом была тайная любовь! Её замужней, его женатого — связь. По его просьбе, вступление в «Общество охотников и рыбаков», далее охота, долгие ночные костры. Он уезжал в Москву, на повышение, навсегда. На память подарил ей это редкое ружьё, с гравировкой на прикладе. Наставник умер. Разрыв аорты. Говорят: за начатым письмом… какой-то Оле…»

— Теперь, Федя… когда уже морозы подпирают, и скучным становится лес, и мои последние надежды с этим костром улетучились, я тебе и открылась: почему оно мне так было дорого. Скоро разъедемся, явно больше не увидимся, так как, из-за семейных дел, дорогу в эти места надо будет забыть. Буду вспоминать, как мы здесь мучились, ловили, «купались», сушились, выуживали. Кроме горечи и пустоты ничего не выудили. Она закрылась, отвернулась. Её плечи вздрагивали.

13.

       Уже к деревне подходили, в темноте, уже прощаясь, он подошёл ближе. Ловя отражение света в её зелёных глазах от большой луны, Федька по-армейски, сухо рубанул:
— Ничего не потеряно ещё! Буду нырять!
— Что-о! — выпалила она, подойдя совсем в упор. — Выбросьте из головы бредовые мысли. В незнающую воду! На такую глубину, в такую «дубарину» вокруг???.. — Вы что, морж?.. Нет!.. Хотите под капельницу сыграть? Мне на всю жизнь, на совесть оковы повесить, да-а?

— Прошу Вас! — был решительным мужчина, хозяином своего слова. Глянув на улыбчивый месяц, тоже улыбнулся. — Завтра, Оля, приходите на деревенское озеро. Туда, где кривая сосна над водой спит. Будем готовиться, организм мой готовить к погружению.

Она ещё что-то в след кричала, совсем не согласная такому рискованному продолжению. Федька шёл домой, выстраивая рисковый план закалки.

14.

      И началось. Она тайно по «загородьям» кралась, приходила. Он уже разжигал костёр. Готовился психологически, морально. Она его ругала, отговаривала, когда «безумец» раздевался и лез в холодную воду.

Постепенно приучал мозг, кожу, дабы эта «среда» была принята на благо, для укрепления здоровья, в будущем — для продления жизни. Потом грелся у костра, пил спиртное, чай с бабушкиными травами, пирожками, выпрашивая у молодого ещё организма крепости: «Только бы не заболеть, и судорога не вцепилась!»

На третий день, Федька уже нырнул, под водой проплыл. Ольга, сидя на берегу, в душе плакала, скулила, высыпая слова возмущения на одурелую голову упёртого человека, на лице привычно сохраняя «камень».

А он, с воды, застывая, хорохорясь, кричал ей, от холода ломая язык и стереотипы местных людей: «Да… к-какой вы командир штрафной р-роты!? Если не в-верите в удачу очередной ат-таки!» Женщина, замерзая от его синего вида, переживала рядом, пытаясь того укутать пледом, но ни разу телом не прижаться, не пригреть, привычно готовя ему кружки и еду.

«Вы безумец, — говорила она, выволакивая «дрова» из чащи. — Как не поймёте: — там дикая глубина! Там уши заложит! Пусть даже донырнёте, так сразу ничего не поймёте в кромешной темноте, и уже назад воздуху не хватит. А если судорога… ноги… руки, ещё вдобавок, — а? Мне уже за вами тогда придётся! — Нет! Нет! Там тины толщ! Ну, как можно искать в опасной черноте? А если глазом на корягу… Полное безумство! И зачем, дура, разоткровенничалась. Знаю же, «закрытой» спокойней жить. Нет, соскочила дурочка. На приятной редкой таёжной волне, «соплями» разлилась…

— Я ж в маске нырять буду! Она хорошую чёткость даёт.

Федька двинулся к берегу:
— Сейчас я попробую до того пня донырнуть! Если назад приплыву, мне для сугреву приготовьте, — крикнул Федька, и, осторожно ступил на глубину. Пошёл, стараясь не упасть духом, телом, перед «слабым» полом — не сфальшивить. Дрожал, терпел, на лице выдерживая маску, ну, очень крепкого духом и «физикой», человека.

— Что приготовить, Фе-едь?? — крикнула с самого краюшка бережка, не выпуская плед из рук.
Федька, ныряя, хватив много запасного воздуха, одурело выпучив глаза, проорал:
— Поц-цел-лу-й!!!
— Господи! Какой глупый!.. Да я тебе их два… нет три… нет, вся десять подарю! Только, миленький, живым вынырни, — скулили и выли все милые зверюшки и божьи птички в бабьей душе, не зная, куда руки деть, глазами, нервами выжидая появление знакомой головы. «А-а!.. Ура-а!.. Ура-а!.. Донырнул!» — Оля, от радости, в воображении, закружилась вокруг костра, не трогаясь с места.

Не случилось, как думала, как в мыслях ему обещала. Не обняла, не прижалась губами, не согрела надеждой. А как обычно, повела к костру, к «столу», уже наползающему душистому сумраку, к разговору об очередных ощущениях…

Деревня готовилась к ужину, к отбою, сну... Неумолимо надвигалось рискованное и опасное «ЗАВТРА».

15.

      Он видел: её трясло. Она ходила, собирала дрова, молча, поглядывала на тонкую, в «бритвочку» корочку льда, боясь посмотреть ныряльщику в глаза.

Фёдор плохо спал, много раз прокручивая варианты спасения её дорогого подарка, и себя самого, если вдруг что-то «нештатно» пойдёт!

Эх! Знать бы, точное место! Чтобы сразу попасть в точку. Бабушка всегда вспоминала, Господа Бога. Перед сном у иконки всякий раз стояла, шептала, возможно, всем родным здоровья и радости жизни просила. Если она, бывшая колхозная труженица верит в него, и я поверю, попрошу: «Помоги мне завра, заступник рода человеческого, — последнее, что думал ночью человек, проваливаясь в сон в стариковской хате.

— Я сначала поплаваю! — сказал смельчак, раздеваясь перед добрым, уже подготовленным местом у костра.

«Господи! Ну, что мне надо сейчас сделать, чтобы сломать его стальной настрой, от неминуемой беды спасти!?» — больно думала девичья голова, по-прежнему не веря в удачу, а только в беду, надвигающееся что-то страшное, роковое…

Федька понимал: он боится! Боится глубины. В деревенском озере таких глубин нет. В детстве, пацанами ныряли, но, он никогда не был героем в этих делах. Были мальчишки смелее его, рисковые, с характером. Но, чтобы в такую пору, плавать и нырять — и «такие», — никогда бы не посмели! Здесь днище — чёрное, древнее, первозданное.

— Я выпью, Оль! Налей мне водки.
— Но, Федь! Ты режим сам установил… как? Потом же сам?..
— Налей! — Федьку от перенапряжения начинает лихорадочно трясти. Она это видит, в какой уже раз, убеждает отказаться от опасной затеи. В какой раз, вслух, терзая себя за то, что душой раскрылась, воспоминаниями оголилось. А ведь до этого, никогда перед чужими мужиками не «растекалась», всегда на «сухом патроне» их держала. Только про себя подумала: «А он, душевный, сердечный, — повёлся на её спонтанные «слёзы»

Охотник, приближаясь к чёрному омуту, знал: отступать уже не будет. Даже эта трусливая стыдная трясучка, предупреждающий мандраж, не остановит его. Оля стояла на берегу, наблюдая, как в «стёклышки» ломаются серебристые полоски тонкого льда, — совершенно обескураженная, перепуганная, и молчала, ладонями сжимая похудевшие щёки.

16.

       Федька, не избавившись от приставучего страха, криво свалился с бревна, — перепугано ахнул, вытаращил обезумевшие глаза! Разрезая ледяную воду, сжавшимся комком плоти зацепился за сук. Поправил маску, набрав воздуха, махнул ей рукой, перевернулся лицом вниз, заболтал ногами, и устремился на глубину.

— Нет, не достиг!!! — первое, что крикнул ныряльщик, судорожно хватаясь лёгкими, ртом, за свежий воздух, за прекрасную жизнь наверху.
— Феденька!!! Мой ты добрый и хороший!!! — обречённо верещала женщина, бегая по заснеженному берегу. — Да брось ты его!!!.. Правда!!! Я проживу без него! Это я так… по женскому малодушию! Я прошу, не надо такому риску себя подвергать!
— Мне назад дороги нет!!! — ещё громче крикнул землянин, оглянувшись посиневшим, будто перед смертью, пытаясь запомнить редкую женщину, её молящие глаза…
— Ну, пойдём в наш шалаш!!!.. — продолжали кричать, просить, умолять. — Выпьем за наше знакомство!.. За счастливые вместе денёчки, а, Федь?!.. Мне дороже наше с тобой времечко!.. Я, правда… ну, Феденька!.. Ну, вылазь, пожалуйста, мой родненький! — выла, плакала пьяная душа, в «тихушечку» выпив много спиртного. Понимая: что может в одну секунду произойти, с чем придётся жить всю жизнь…

Вроде получилось, уговорила. Фёдор вылез, бросился к довольному костру, одежде, еде, самогону. Оля, точно тяжкую поклажу со спины сбросила, стала первой помощницей, вместе употребляя спиртное, ругая свой язык, кусок железа, пусть и «англицкого» происхождения.

Ей, показалось: пьяный, «мёртво» спит, укрывшись её тёплым пледом. Отчего наступило сладостное успокоение, нервам — здоровый покой, мечтам — воля…

Как вдруг, над макушками густых елей, пролетел чёрный ворон, что-то прокричал-сказал, точно напомнил, вскидывая на ноги ныряльщика, уже совсем — «готовченко».
— Эт-то, что-о, выходит!.. — ожил пьяный смельчак, скидывая с себя одёжку. — Всё бляя…зря было!?.. Ан, нетушки!!! (матерится) — Зубова Федьку, офицера Советской армии… так просто (ругается) — сбить с правильной дорожки! (вновь ругается) — Вам!

Оля, буквально повисла на неадекватном товарище, вновь свалилась в мольбу, уговоры, пытаясь помешать раздеванию, неминуемой беде…

— Бля…я-я… мне незьзя-а… я слово Вам дал… — начал «буроить» свою затоксиченный организм, — совсем не реагируя на женщину, скидывая трусы, кидая их в костёр.

Женщина, бросилась, выхватила, спасла, уже понимая: Всё! Это конец! Смерть его ждёт на дне… на вязкой перине-тине. Приготовила для него склизкое местечко-ложе. Ждёт всего одной глупой людской ошибки, единственного рокового случая. И, пропадёт такой замечательный человек, самым страшным подарком даря её жизни неподъёмный камень угрызения совести.

Оля плакала, дёргала за руку, кричала:
— Ты же утонешь!.. Ты же пьяный совсем, Феденька!.. Я не пущу тебя!.. Пожалей меня, моего сына, мою молодую жизнь…
— Цссс… стоять, смирно, баба-девушка-мадам! — бубнило-стояло на своём настырное тело. — Сммотри! Ессли бабушкин Бог есть на свете! Он, меня сейчас обязательно видит… меня пожалеет, поймёт! — рассуждал голый человек, приближаясь к дикой воде. Шёл, оставляя кривые следы на лёгком снегу, ещё робком, не холодном.

Ныряльщик, раз нырнул, снова дна не достал. Вынырнул, — доложился, вроде даже немного протрезвел, перед женщиной показывая несгибаемую удаль, стальные намерения: «Найти и достать!» Снова ушёл, чуть взяв правее, не там, где она всегда говорила, настаивала, указывала рукой…

Надо было видеть бабушкиному Господу Богу, тому всевышнему, кто мир создал, лицо той пьяной, кто, сопливо горюя, размазывала слёзы, не зная совсем молитв, сразу несколько в себе обнаружив, увидев улыбающегося спасителя с ружьём в руках.


— А я, гл-лядь… кор-р-рень больш-шой тор-рчит, — тряслись зубы, губы и челюсть у дорогого Олиного спасителя, пытающегося попасть кружкой с водкой в рот. — Я Оль… ср-разу не п-поверил своим гл-лазам. А-а он-но.... вер-р-тикально на с-суке висит на ремне. А мы с-столько с-с тобой мудохтались, ттину тягали. Чув-вствуешь, Оль! И н-не ттам совсем, где тты ручкой показывала,  — штрафная тебе! — Спаситель сунется ближе к костру, совсем отходит, успокаивается, за свой сильный поступок радуется. Ему это ружьё, так себе. Ему победа над собой важна.

— Давай сегодня переночуем здесь? — спросила счастливая женщина мужчину, укутавшись в его тёплую лохматую грудь, искоса поглядывая на дамское ружье великого оружейника Джеймса Пердэ. — Это, пожалуй, один из самых лучших моих дней в жизни. Женщина губами коснулась щетинистой щеки полусонного ныряльщика, вздохнула. — И ружьё здесь совсем не причём. Сделаем нодью, и нам не страшен будет мороз. Я хочу запомнить эту ночь. Как бесценный брильянт хранить в памяти.  —
Она его лёгонько трясёт, он вяло открывает веки. — Ты же не дашь мне замёрзнуть, Федь?

17.

     Было уже четыре ночи, когда густо навалило снега, вроде потеплело. Оля проснулась от предчувствия беды, через одёжку почувствовала Федькино горячее тело, его трясучку, дрожь. Кинулась ладонью к его лбу. «Жар! Огнево!». Спаситель горел, уже даже бредил: «Оль!.. Оль!.. Наши гуси ещё прилетят… ты не плач… зачем моешь полы после моего ухода?.. терпи! терпи!.. поддай ещё пару… горит… горит!» Оля, плакала, проклиная ружьё, и свой язык, не зная как быть дальше. Как спасти? Как из тайги выбраться.

Шалаш покрылся белой ватной шапкой. Снег вдруг прекратился. Небо сменило тона, колер. Серая муть исчезла, замазалось чёрным, вылупились звезды, натягивало чёткости и ясности в дремучем уголке первобытной тайги. «Ммне холодно!.. Дайте одеяла… много одеял. Ноги! Ноги!.. Закройте дверь!..» Федьку уже морозило. Он в бредовом состоянии, вдруг вскидывал голову, осматривался, шальными глазами не понимая округу, в пылу бредовых метаний натягивая плащ накидку и плед на голову, оставляя ноги голыми.

Ольга, шатаясь от отсутствия сил и пьяных «качелей» в голове, стала натаскивать дров на спину жаркому прожорливому костру. Добившись нужной яркости и жара, стала раздеваться. Нагой стала больного тормошить, снимая, сдирая с него одёжку. Голая женщина прижалась к голому мужчине со стороны его спины, оставляя «свою» на морозе, обеспечивая тому окончательный обогрев. Живой костёр был щедрым — правильно понимал сложившуюся ситуацию...

18.

      Евгений Никитович, возницей пересекал лощину, когда подкуривая, через уши старенькой своей лошадёнки, увидел здоровым зрением непонятные существа. Те медленно тщились по белой дороге, меж дремучих стен высокого леса. «Баба!.. Точно баба!.. Что-то тянет… — волокушу…»

Громко окликнул. Женщина обернулась, и как подбитая пулей, обессилено осела рядом с грузом, простуженно прохрипев: «Ой, Федь! Феденька!.. Нас нашли!.. Мы уже дома!»

19.

      Минуло в небытие ещё несколько годочков жизни планеты Земля. Новосибирск. Август. Старший офицер, направляется в штаб Сибирского военного округа, на повышение, новую работу. Шаг его неспешен, в голове уже «танцует» выстраданный отпуск, очередные планы «забуриться» в любимую сторонку, край и рай...

Мельком кидает на мимо проезжающий автобус взгляд, сразу замечая знакомый силуэт фигуры, черты приятного лица. Она его не видит. Вспыхнувший офицер срывает фуражку, и резвым мальчишкой устремляется в движущие ряды, стараясь лавировать средь машин, пытаясь успеть добежать, пока на светофоре техника постепенно в «гармошку» собирается.

Понятливые машины, тормозят, понять не могут: «Или задержание?.. Или война, мобилизация?.. Или от пьянки, крыша у вояки с резьбы «съехала». Успел, добежал, по «бочине» автобуса громко похлопал.

За военной спиной, — стопор, крики, улыбки, маты, непонимание! У виска крутят, смеются, качают головами. Как и в салоне, оживление, водителя, понятные возмущения. Все повернулись, и конечно «она». Она ему махала, рукой на следующую остановку показывала, «по головам» пассажиров, к форточке, к спасительному воздуху, уже в надежде, лезла, кричала, спасалась...

Полковник бежал, гоняя ветер длинной шинелью, удивляя массы такой прытью, нескрываемому мальчишеству, сердечной вспышке, а может любовно сладкой «дури» в голове…

Она, первая выскочила, и навстречу понеслась, растопырив ручки, пытаясь не сломать каблук, боясь оторвать тоненький ремешок сумочки, вновь выглядеть открытой, смешной, чуточку поправившейся.

Любознательный народ, с улыбкой, с завистью, с пониманием, обходил обнявшуюся пару индивидуумов, таёжных странников, мазил...

20.

      Впереди маячил золотистый сентябрь. Фёдора Николаевича ждала деревенская пустующая избёнка, милый сердцу таёжный уголок сроднившейся земли. Там, живой и насыщенный воздух, много кривеньких милых тропинок, разбитых дорог, диких буреломов, ещё рожающих полей. Непременно будут, произойдут — философско долгие костры с душистым чаем, с бесконечным таинственным небом — свидетелем, над такими разными судьбами. А главное, меж двух хвойных холмов, — незабываемое гусиное озеро, и любимый их шалаш, где они так метко «попали» в сердца друг другу, где было всё, тогда казалось, — без продолжения.

                30 января 2021