de omnibus dubitandum 119. 221

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.221. РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ПЛОХОЙ РАБОТНИК…

    Рабочий класс большевики пытались привести в сознание голодом и постоянным напоминанием ему, что русский человек плохой работник.

    С матросами они расправлялись круче.

    Мы уже рассказывали о пуле, которую товарищ Дзержинский всадил в недостаточно почтительного матроса. В Москве Феликс Эдмундович предпринял еще более жесткую акцию.

    В ночь на 12 апреля было совершено, как сообщил Ф.Э. Дзержинский сотруднику «Известий», очищение города.

    Чекисты штурмом взяли в Москве 25 особняков, занятых анархистами. Бои развернулись на Донской и Поварской улицах, отчаянно сопротивлялись обитатели дома «Анархия» на Малой Дмитровке. Этот дом чекистам пришлось расстреливать из пушек.

    Более сотни анархистов были убиты, около полутысячи — арестованы.

    В многочисленных обращениях к населению города настойчиво подчеркивалось мысль, что ВЧК борется против бандитов, хулиганов и обыкновенного жулья, «осмелившихся скрываться и выдавать себя за анархистов, красногвардейцев и членов других революционных организаций» {Ларин Ю. Евреи и антисемитизм в СССР. М.—Л.: ГИЗ, 1929. С. 260–262}.

    — Я должен заявить, — сказал Ф.Э. Дзержинский корреспонденту «Известий», — и при этом категорически, что слухи в печати о том, что Чрезвычайная комиссия входила в Совет народных комиссаров с ходатайством о предоставлении ей полномочий для борьбы с анархистами, совершенно не верны.

    Мы, ни в коем случае не имели в виду и, не желали вести борьбу с идейными анархистами и, в настоящее время всех идейных анархистов, задержанных в ночь на 12 апреля, мы освобождаем и если, быть может, некоторые из них будут привлечены к ответственности, то только, за прикрытие преступлений, совершенных уголовными элементами, проникшими в анархические организации. Идейных анархистов среди лиц, задержанных нами, очень мало, среди сотен — единицы {Солженицын А.И. Двести лет вместе. Ч. II. М.: Русский путь, 2002. С. 76}…

    Тут надо пояснить, что идейными Дзержинский называл анархистов, которые готовы были и далее помогать большевикам в развале российского государства, ну а всех, кто намеревался выступать против большевиков, он относил к уголовным элементам…

    К этому времени Феликс Эдмундович Дзержинский уже занял под свое ведомство дом страхового общества «Якорь» на Большой Лубянке с подвалами, настолько обширными, что в нем легко было затеряться многим тысячам заключенных…

    И, конечно же, нашлось здесь место и матросам, которые начали прибывать следом за правительством в Москву и размещаться в захваченных анархистами московских особняках…

    Рассказывать корреспонденту «Известий» об этих матросах Дзержинский не посчитал нужным.

    — Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов, — любил повторять он, — является методом выработки коммунистического человека из материала капиталистической эпохи.

    Ну, а после того, как из матросов было выработано то, что нужно, можно было вздохнуть спокойно и пригласить в Москву германского посла Мирбаха.

    Теперь советское правительство переехало в Москву окончательно.

    Итак… Правительство переехало в Москву…

    «Вынужденный уехать, — вспоминал потом А.B. Луначарский, — Совет Народных Комиссаров возложил ответственность за находящийся в почти отчаянном положении Петроград на товарища Зиновьева.

    «Вам будет очень трудно, — говорил Ленин остающимся, — но остается Урицкий». И это успокаивало» {МЧК. Из истории Московской чрезвычайной комиссии. Сборник документов (1918–1921 гг.). М.: Московский рабочий, 1978. С. 19}.

    Такими словами не бросаются.

    Тем более такие люди, как В.И. Ленин.

    И мы могли бы с полным основанием говорить, что Владимир Ильич всецело доверял Моисею Соломоновичу Урицкому, если бы в воспоминаниях современников то тут, то там не мелькали свидетельства, что как раз к Урицкому-то или, по крайней мере, к его способностям Ленин не испытывал никакого доверия. (На фото первый состав Петроградского совета)

    Любопытны в этом смысле воспоминания Георгия Александровича Соломона, ярко рисующего не только самого Моисея Соломоновича Урицкого, но и его взаимоотношения с В.И. Лениным.

    "Все то, что мне пришлось увидеть за эти два - три дня в Петербурге, так меня, в сущности, ошеломило, что перспектива взять на себя такую ответственную, а при царившей в самом новом правительстве неразберихе и сумятице, прямо рискованную роль, требующую большого опыта, которого у меня не было, повергла меня в глубокое смущение… Я ответил отказом…

    Я передал Красину об этом предложении и моем отказе…

    — И хорошо сделал, — сказал он.

    — Ведь на тебя стали бы вешать всех собак. Да где тебе с ними сговориться!

    Тут, брат, одна нелепость. И мне кажется, что тебе самое лучшее возвратиться в Швецию и не связываться со здешними правителями…

    — Да я и сам так думаю. Право, за эти два - три дня я чувствую себя совсем разбитым…. Я просто ничего не понимаю… точно, в сумасшедший дом попал…. и хочется только бежать отсюда, и как можно скорее…

    — Да вот и уезжай в Швецию. Я тоже подумываю махнуть туда же, побыть со своими (его семья находилась в Стокгольме).

    Конечно, ты и сам видишь, что здесь каши не сваришь. И я думаю, что скоро и весь «Сименс и Шуккерт» будет реквизирован, и мне нечего тут делать.

    Вот я и поеду в Стокгольм и, там будем с тобой разбираться во всем этом. Ведь, право же, эта чепуха не может долго тянуться. Они побезобразят еще, наделают еще глупостей, а там опять все удерут заграницу, решив, что чего-то не додумали, чего-то не дочитали, и снова примутся за старика Маркса в поисках новых выводов…

    Но тут же ему в голову пришла одна идея.

    — Ты знаешь, эти грабежи винных складов принимают какой-то катастрофически характер и меня нисколько не удивит, если все это в конце-концов отольется в пугачевщину.

    Вот я и подумал, а что, если бы ты занялся в Швеции и вообще заграницей сбытом наших винных запасов. Ведь у нас в России эти погреба и склады представляют собою колоссальное состояние… тонкие, драгоценные вина, которые хранятся, чуть ли не сотни лет.

    А у нас пьяные солдаты и рабочие бьют, ломают, выливают драгоценное вино на улицу, просто сжигают погреба. Посылают солдат на усмирение грабителей, но они присоединяются к ним и вместе уничтожают все.

    Переговорив об этом, мы решили предложить Ленину такой проект. Красин и я возьмемся за это дело — я в Швеции, а он в Петербурге. Мы немедленно же разработали целый план, и в тот же день отправились в Смольный институт к Ленину.

    Разгром и пальба все усиливались. Ничто не помогало: ни войска, ни специальные агитаторы для вразумления народа.

    Вот тут-то мы и увидали, как легко советские деятели впадают в панику. В Смольном все были растеряны, и даже сам Ленин. За много лет нашего знакомства я никогда не видал его таким. Он был бледен и, нервная судорога подергивала его лицо.

    — Эти мегзавцы, — сразу же заговорил он, — утопят в вине всю геволюцию! Мы уже дали гаспогяжение гасстгеливать ггабителей на месте. Но нас плохо слушаются… Вот они, гусские бунты!..

    Тут мы изложили ему наш проект. Он очень обрадовался такому, как ему казалось, прекрасному выходу. И сразу же решил принять новые драконовские меры против грабежей.

    В конце-концов наш проект был принят, и после долгих переговоров было решено, что я через два - три дня уезжаю в Швецию, займусь там лансированием этого дела и буду ждать товары и устраивать их. Мы собрались уходить, когда Ленин, встав с кресла, обратился к Красину:

    — Да, кстати, Леонид Борисович, мне нужно с вами поговорить по одному делу….
Тогда я, простившись с Лениным, оставил его с Красиным и вышел из кабинета.

    Минут через пять меня нагнал Красин. Вид у него был мрачный и сердитый — я никогда раньше не видал его таким. Садясь в автомобиль, он с сердцем выругался.

    Я не спрашивал его, но он сам заговорил:

    — Знаешь, зачем он меня задержал… Нет, ты подумай только, какая мерзость! Буквально, он спросил меня: «скажите, Леонид Борисович, вы не думаете, что Соломон немецкий шпион».

    Я, знаешь, так и ахнул, а потом засмеялся и говорю ему: «Ну, это, знаете ли, уж с больной головы на здоровую… вроде истории с запломбированным вагоном…». (Как известно, существует предположение, что Ленин, проехавший через Германию в запломбированном вагоне, был нарочито послан немцами в Россию в качестве их агента и даже получил за это крупные деньги. На это и намекнул Красин в своем ответе).

    «Да нет, говорит он, это только вопрос… видите ли, есть письмо от Воровского, который много места отводит Георгию Александровичу… конечно, это между нами… говорит, что он спекулянт и пр. и пр., и что он всегда в разговорах проявляет симпатию к немцам…

    Сказано это у него довольно коряво, в такой комбинации, что можно подозревать всячину… Но не говорите об этом Соломону…».

    Нет, ты подумай, каков Воровский… вот мерзость!.. Это он теперь сводит свои старые счеты с тобой за… Ну, да впрочем, чорт с ним»…

    В течение моего пребывания в Петербурге новые правители неоднократно возвращались к вопросу о назначении меня на разные посты.

    Но то, что мне пришлось видеть и слышать, мало располагало меня к тому, чтобы согласиться на какие бы то ни было предложения. Во всем чувствовалась такая несерьезность, все так напоминало эмигрантские кружки с их дрязгами, так было далеко от широкого государственного отношения к делу, так много было личных счетов, сплетен и пр., столько было каждения перед Лениным, что у меня не было ни малейшей охоты приобщиться к этому правительству новой формации, которое, по-видимому, и само в то время не сознавало себя правительством, а просто какими-то захватчиками, калифами на час…

    И это было не только мое личное впечатление, — того же взгляда держались в то время и многие другие, как Красин и даже близкий Ленину по семейным связям, Елизаров, который сокрушенно говорил мне:

    — Посмотрите на них: разве это правительство?… Это просто случайные налетчики, захватили Россию и сами не знают, что с ней делать… Вот теперь — ломать, так уж ломать все! И Володя теперь лелеет мечту свести на нет и Учредительное Собрание! Он, не обинуясь, называет эту заветную мечту всех революционеров просто «благоглупостью», от которой мы, дескать, ушли далеко…

    И вот, помяните мое слово, они так или иначе, а покончат с этой идеей, и таким образом, тот голос народа, о котором мы все с детства мечтали, так никогда и не будет услышан… И что будет с Россией, сам черт не разберет!.. Нет, я уйду от них, ну, их к бесу!..

    Тут он сообщил мне, что, как он слышал от Ленина, похоронить Учредительное Собрание должен будет некто Урицкий, которого я совершенно не знал, но с которым мне вскоре пришлось познакомиться при весьма противных для меня обстоятельствах…

    Итак, я решил возвратиться в Стокгольм и, с благословения Ленина, начать там организовать торговлю нашими винными запасами. Мне пришлось еще раза три беседовать на эту тему с Лениным. Все было условлено, налажено, и я распростился с ним.

    Нужно было получить заграничный паспорт. Меня направили к заведывавшему тогда этим делом Урицкому… Я спросил Бонч-Бруевича, который был управделами Совнаркома, указать мне, где я могу увидеть Урицкого. Бонч-Бруевич был в курсе наших переговоров об организации вывоза вина в Швецию.

    — Так что же, вы уезжаете все-таки? — спросил он меня.

    — Жаль… Ну, да надеюсь, это ненадолго…

    - Право, напрасно вы отклоняете все предложения, которые вам делают у нас… А Урицкий как раз находится здесь… — Он оглянулся по сторонам.

    — Да вот он, видите, там, разговаривает с Шлихтером… Пойдемте к нему, я ему скажу, что и как, чтобы выдали паспорт без волынки…

    Мы подошли к невысокого роста человеку с маленькими неприятными глазками.

    — Товарищ Урицкий, — обратился к нему Бонч-Бруевич, — позвольте вас познакомить… товарищ Соломон…

    Урицкий оглядел меня недружелюбным колючим взглядом.

    — А, товарищ Соломон… Я уже имею понятие о нем, — небрежно обратился он к Бонч-Бруевичу, — имею понятие… Вы прибыли из Стокгольма? — спросил он, повернувшись ко мне.

    — Не так ли?.. Я все знаю…

    Бонч-Бруевич изложил ему, в чем дело, упомянул о вине, решении Ленина…
Урицкий нетерпеливо слушал его, все время враждебно поглядывая на меня.

    — Так, так, — поддакивал он Бонч-Бруевичу, — так, так… понимаю…

    — И вдруг, резко повернувшись ко мне, в упор бросил: — Знаю я все эти штуки… знаю… и я вам не дам разрешения на выезд за границу… не дам! — как-то взвизгнул он.

    — То есть, как это вы не дадите мне разрешения? — в сильном изумлении спросил я.

    — Так и не дам! — повторил он крикливо.

    — Я вас слишком хорошо знаю, и мы вас из России не выпустим! У меня есть сведения, что вы действуете в интересах немцев…

    Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя. Стал кричать на него. Ко мне бросились А.М. Коллонтай, Елизаров и другие и стали успокаивать меня.
Другие в чем-то убеждали Урицкого… Словом, произошел форменный скандал.

    Я кричал:

    — Позовите мне сию же минуту Ильича… Ильича…

    Укажу на то, что вся эта сцена разыгралась в большом зале Смольного института, находившемся перед помещением, где происходили заседания Совнаркома и где находился кабинет Ленина.

    Около меня метались разные товарищи, старались успокоить меня… Бонч-Бруевич побежал к Ленину, все ему рассказал.

    Вышел Ленин. Он подошел ко мне и стал расспрашивать, в чем дело.

    Путаясь и сбиваясь, я ему рассказал.

    Он подозвал Урицкого.

    — Вот что, товарищ Урицкий, — сказал он, — если вы имеете какие-нибудь данные подозревать товарища Соломона, но серьезные данные, а не взгляд и нечто, так изложите ваши основания. А так, ни с того ни с сего, заводить всю эту истерику не годится… Изложите, мы рассмотрим в Совнаркоме… Ну-с…

    — Я базируюсь, — начал Урицкий, — на вполне определенном мнении нашего уважаемого товарища Воровского…

    — А, что там «базируюсь», — резко прервал его Ленин.
   
    — Какие такие мнения «уважаемых» товарищей и прочее? Нужны объективные факты. А так, ни с того ни с сего, за здорово живешь опорочивать старого и тоже уважаемого товарища, это не дело… Вы его не знаете, товарища Соломона, а мы все его знаем… Ну да мне некогда, сейчас заседание Совнаркома…

    И Ленин торопливо убежал к себе» {Соломон (Исецкий) Г. А. «Среди красных вождей».— М.: Современник, 1995. Осмысление века: кремлевские тайны}.