Эскорт. 3. 9. Данко

Эскорт. 3. 8. Мулета
<< http://proza.ru/2021/01/17/789


     Когда из кабинета с гордо поднятой головой вышел седой старик, худрук хмуро кивнул остальным, что все свободны, вытащил  пачку сигарет и закурил. Табачный дым белой волной наполнил мрачное пространство макета.

     - Ну и что ты на это скажешь? – Владимир Александрович устало отвалился на спинку кресла, глядя на Любу.
     - Красиво, – она наклонилась, чтобы лучше разглядеть меняющиеся на глазах образы. – Если б была возможность строить декорации из одного только дыма, вот было бы здорово!
     - Я не про дым, – он сухо кивнул на макет.
     - Мне сложно судить, – она выпрямилась, посмотрев в глаза. – У меня нет ни образования, ни опыта.
     - Просто скажи, что думаешь, – его брови опустились ещё ниже, скрывая мысли.
     - Я не знаю, – опустившись на корточки и устроив подбородок на сложенные на столе руки, Люба перевела взгляд на декорации будущего спектакля. – Как-то странно всё выглядит. Нет, всё понятно, всё читается, что времена тяжёлые, что надо передать атмосферу разрухи и хаоса, но так же нельзя! «Мордор» какой-то, сплошной мрак, безысходность. А бедным актёрам что делать, как играть? Там же находиться невозможно! Идея-то в чём?
     - Ты мне скажи, – новая волна дыма ворвалась в черноту макета.
     - Я не знаю, – она закашлялась и, схватив пачку листов, села ближе к окну. – Может, её надо искать у Годунова? Вот, например: «…если в ней единое пятно… случайно завелося, тогда – беда!»
     - И в чём же здесь идея? – он с раздражением раздавил о пепельницу окурок.
     - Жить по совести, – листая пьесу, Люба глотнула остывший чай.
     - Это как? У каждого свои представления и рамки.
     - По Божьи. Господь всё предельно ясно сказал.
     - Ты про десять заповедей?
     - Нет, я про «Новый завет».
     - А есть разница?
     - Ещё какая!
     - И свет во тьме светит?
     - Именно это я и хотела сказать! – радостно подхватила она. – Этого-то здесь и нет, – и, бросив листы на стол, потянулась, протирая глаза. – Здесь всё выхолощено, пахнет разложением и смертью. Чернуха одна. Как «СалО» Пазолини.
     - Ха! – едко заметил режиссёр. – Ты только что опустила главного художника страны.
     - Простите, – Люба замерла, ожидая, что её сейчас выдерут за уши. – Я не хотела.
     - Да, – шумно выдохнул он. – И что мне теперь делать?
     - Если он главный, то… – она коротко пожала плечами, поднимаясь со стула. – Он, наверное, лучше всё знает. Понимает тенденции, моду. Ради его оформления к вам будут ходить толпы.
     - Ты куда? – удивился он, отвлекаясь от макета.
     - Не знаю, – Люба неуверенно взялась за ручку двери, и вдруг с жаром заговорила, не оборачиваясь. – Театр не должен развлекать зрителя, тем более становиться ареной для демонстрации художника. Театр должен воспитывать зрителя, прививать ему всё самое лучшее, возвышать, делать из него Человека. Всё должно служить этой цели: и художники, и актёры, и режиссёры, все службы, от гардероба до директора…

     Худрук вытащил новую сигарету. То, что говорила эта девочка, он прекрасно знал, – в теории. На практике же всё обстояло гораздо сложней. «Ubermensch» – это недостижимый идеал. Если уж в монастырях нет сверхчеловеков, то что можно говорить о театре, где всегда кипят страсти! Здесь живые люди со своими заботами и мечтами. А зритель? Он хочет меняться, становиться чище и добрей? Не за развлечением ли он только приходит? Отдохнуть от проблем, расслабиться, устроить любовное свидание, похвастаться перед другими своей утончённостью, причастностью к искусству?

     - «Быть поэтом – это значит то же, если правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души», – горячилась Люба, держась одной рукой за ручку двери, а другой – убеждая то ли себя, то ли художественного руководителя. – Станиславский жизнь свою положил на борьбу с пошлостью. Да, вы можете сказать, что у него ничего не вышло, он не создал идеального театра с идеальными актёрами. Но это не значит, что нужно всё спускать в унитаз! Бороться за человеческие души – вот истинное призвание театра! Бороться яростно, увлечённо, зажигая как горьковский Данко сердца других…
     - Если постоянно гореть, то сгоришь очень быстро, – Владимир Александрович снисходительно улыбнулся.
     - И пусть! Пусть! А иначе – зачем это всё?! – крупный жест хрупкой руки обвёл пространство кабинета, выходя далеко за его стены.
     - Каждый живёт, как хочет и может, – он аккуратно затушил сигарету, вставая.
     - Нет, каждый живёт лишь по инерции, так, как он привык, боясь свернуть в сторону, поплыть против течения. Жить – это всегда бороться! Жить – это светить во тьме! А это, – она презрительно ткнула в макет пальцем, открывая дверь. – Это не свет, это не пойми что, это – порнография! И пусть вы меня после этого выгоните из театра, я не могу молчать, просто не имею права. Искусство может существовать только в том случае, если оно ведёт к Богу!
     - А если никакого Бога нет? – Владимир Александрович перехватил двери, загораживая проход. – Тогда что?
     - Ничего. Тогда – только безнадёга и хаос, – она отвернулась, пряча подступившие слёзы, и подошла к окну. –  Тогда всё это вообще не имеет никакого смысла. Тогда уж лучше пулю в лоб, чем мучиться так.

     Худрук осторожно прикрыл дверь. Глубокие морщины, избороздившие лицо за долгую театральную жизнь, казалось, стали ещё глубже.
     Когда-то студентом он верил во всё это: в высший смысл, высокое предназначение театра, даже в Бога, но жизнь всё расставила по местам, отбросив все потуги и стремления к «свету» как атавизм, как что-то ненужное и мешающее жить.
     Вся жизнь – театр! Но театр жестокий, корыстный. Театр холодного расчёта, театр откровенного цинизма и лжи. Законы жизни безжалостны к идеалистам. Если хочешь выжить, приходится подстраиваться…

     - «Не стоит прогибаться под изменчивый мир…», – словно в насмешку ворвалась старая песня в открытое окно.
     - «Пусть лучше он прогнётся под нас», – тихо подхватила Люба, вытирая слёзы.
     - «Однажды он…», – Владимир Александрович подошёл к ней, обнимая за плечи. – Как у вас с Женей? Всё нормально? Ночью не приставал к тебе? Хочешь, устрою в общежитие? Пару звонков и…
     - Не беспокойтесь, всё хорошо. Женя чуткий, интеллигентный, добрый.
     - Ты, случайно, не влюбилась в него? – он развернул её к себе, вглядываясь в глаза. – Доверь собаке караулить мясо! Ты понимаешь, что он воспользуется тобой и вышвырнет на улицу? Не завтра, так через неделю.
     - Я большая девочка, – Люба покраснела как в парной. – Всё сама понимаю.
     - Ты не знаешь его! Если б я мог, выгнал бы из театра. Он же ни одной юбки не пропускает.
     - Он просто несчастный, – она схватила его ладонь, крепко сжимая. – Вы с ним очень похожи. Только он ещё несчастнее: у него нет того, что есть у вас.
     - Чего?
     - Театра, курса, любви к жизни. Вы любите жизнь, вы нашли что-то такое, что помогло вам за неё ухватиться, а он не нашёл. Его штормит в разные стороны, он пытается найти хоть что-нибудь, но ничего не выходит. Не выгоняйте: вы просто не открыли его. Как с Олегом Борисовым, помните?
     - С кем?
     - Ну, тот, кто сначала в БДТ у Товстоногова играл на задворках, а когда Додин его переманил к себе на роль Иудушки в «Господах Головлёвых», то так раскрылся, что его стали повсюду приглашать.
     - Сравнила мне тоже. Да у Жени только один талант – как бы кого в постель…
     - Пообщайтесь с ним, поговорите по душам, – настаивала на своём Люба. – А лучше – дайте ему курс, пусть хоть вторым или третьим педагогом. Я понимаю, что в театре не так просто занять актёра, тем более поставить новый спектакль. А со студентами – проще. Там для фантазии нет никаких ограничений. Ну, или почти никаких.
     - А ну как он мне всех студенток испортит? Скандал же поднимется!
     - А вы возьмите на курс меня. Я буду за ним присматривать и всё докладывать вам.

     Худрук помрачнел, выпустив из объятий Любу, и, возвращаясь на рабочее место, выглянул в приёмную.

     - Позвони Жене, пусть подъедет ко мне, как сможет. Разговор есть, – приказал он. – И чаю нам принеси.
     - Владимир Саныч, – задумчиво спросила Люба. – А почему Катя здесь, а не на сцене? Как такое случилось? Она же актриса.
     - Она мне здесь нужна, – раздражённо отрезал худрук.
     - Почему бы вам не попробовать её на Марину Мнишек? – не обращая внимания на гнев, она открыла дверь. – Катя, можно вас? – и когда та вошла с чашками чая, громко воскликнула, напугав секретаршу. – Посмотрите, какая она! Модель, королева! Одни глаза чего только стоят! А походка?! А фигура?!
     - «Слова не нужны. Верю, что любишь ты», – Катя скользнула по ней ледяным взглядом.
     - Ха! Гляди-ка, выучила уже! – усмехнулся он, принимая чай. – Ну, давай!
     - «Но слушай, – секретарша медленно поплыла от него, пальцем проводя по корешкам книг. – Я решилась с твоей судьбой и бурной и неверной соединить судьбу мою», – она оглянулась, отбрасывая назад светлые волосы и невинно, по-детски капризно, добавила. – «То вправе я требовать».
     - Впиши себя в расписание, – худрук сглотнул набежавшую слюну, разглядывая длинные ноги. – Так и быть, вторым составом пойдёшь.
     - Владимир Саныч! – запротестовала Люба, расплёскивая чай. – Это же сокровище, бриллиант! Её же завтра у вас из-под носа как Борисова уведут. Никаких составов, вы что?!
     - Ладно, ладно! – расхохотался он, поднимая вверх руки. – Так и быть – убедила! Только смотри у меня, – и пригрозил шутя Кате. – Чтоб не болеть и не опаздывать! Не то – сама знаешь.

     Худрук открыл ежедневник, что-то записывая. Катя застыла столбом, хлопая ресницами, боясь пошевелиться, не веря в случившееся. Люба незаметно выскользнула в приёмную позвонить Жене.