Право на безумие. Часть II. Нури. Глава 17

Глава 17.

«В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона».

Не в конце ноября и не утром вовсе, а тёплым майским вечером, когда самые верхушки московских билдингов ещё золотились прощальным сиянием заходящего солнца, а у подножья их уже сгущалась тьма… Когда предприимчивые коммерсанты и рестораторы зажигали в противовес угасанию дневного светила огни искусственные, привлекающие, зазывающие праздных гуляк в уютный гламур своих заведений. Когда ничто естественное всем нам не чуждо, особенно в такой час, ведь рабочий день закончен, а впереди прекрасный вечер и волшебная майская ночь. В это самое время бело-голубой московский троллейбус, а вовсе не зелёный петербургско-варшавский поезд на всех своих электрических парах мчался по беспрерывно шумящей, гудящей, метущейся в беспорядочном хаосе улице столицы России. Было по-летнему ясно и сухо, так что легко просматривалось на много-много шагов окрест, как за окнами троллейбуса ускоренными кадрами чужой киноленты стремительно пролетает неутомимая, не замирающая ни на минуту ни днём ни ночью Москва. Трудно было узнать в ней ту, свою, которую помнила и любила Нюра. Женщина будто только сейчас заметила, как неузнаваемо изменился облик родного, с детства любимого города.

"В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда».

И ведь очутились же – вот в чём каверза случая. И пусть не полтора века тому назад, а именно сейчас, сегодня. Пусть не в третьеклассном вагоне, а в самом обычном троллейбусе. Пусть и не молодые вовсе… А главное тут, наипервейшее отличие от великого романа, что обстоятельство это весьма и весьма обычное, как бы в пику классику никакого особого значения для нашего повествования не имеет. Ну, очутились и очутились. С кем не бывает? Только для чего-то такое вот странное соседство двух абсолютно случайных людей оказалось необходимым. Для чего? А Бог его знает.

- Уф, душно-то как…

За своими мыслями Нюра не заметила, как мужчина – тот самый, что зашёл вслед за ними и оплатил их проезд – перебрался уже на освободившееся место напротив и сидел теперь, пристально рассматривая её. Это, конечно же, выглядело навязчиво и даже бестактно. В самом деле, он хоть и выручил их в сложной, весьма неприятной ситуации, но не означает же это, что она ему теперь по гроб жизни обязана, и он вправе ожидать от неё…, да Бог знает, что могло прийти в голову этому человеку. Люди должны бескорыстно, от чистого сердца помогать друг другу…, если они всё ещё люди. И такой же чистосердечной, искренней благодарности для них должно быть довольно. Почему же некоторые, оказав копеечную услугу, считают себя вправе рассчитывать на проценты, будто вкладывают добро на депозит в рост? А она поблагодарила…? Боже мой, она ведь даже не сказала ему элементарного «спасибо»! В растерянности, конечно, от расстройства, этот день вообще весь наперекосяк.

- Спасибо вам, - ответила Нюра невпопад. - Извините, что забыла поблагодарить вас. Вы очень меня выручили… Очень. Я непременно верну вам деньги… Знаете что, дайте мне номер вашего мобильного, и я переведу на него сумму, которую вы за нас заплатили.

- Да нет…, не надо…, у меня есть ещё деньги. Я ведь только сегодня приехал, не успел ещё потратиться. Вот только футболку купил… Я приехал в рубашке…, у меня есть рубашка, фланелевая, хорошая рубашка, новая…, вы не подумайте. Только в ней жарко, вот и купил футболку. Жаль что рукава у ней короткие, я люблю с длинными. Но с длинными не было в продаже, а в рубашке жарко, вот и пришлось купить с короткими… Хотя с длинными, наверное, тоже было бы жарко? Как вы думаете?

Мужчина говорил так простодушно, должно быть, искренне полагая, что всё это очень важно и уместно. Демонстрировал при этом как бы в подтверждение своих слов и футболку, уже надетую на него, и рубашку, аккуратно уложенную в пакет, и рукава…, будто отсутствие этих весьма важных доказательств способно всё разрушить, поставить под серьёзное сомнение не только его слова, но и его самого. В то же время он настолько невинно улыбался, смущался и даже заикался, что Нюре почему-то вспомнился князь Лев Николаевич Мышкин, будто она его лично знавала когда-то и даже встречалась с ним однажды, аккурат по прибытии того в Петербург где-то «в конце ноября, в оттепель, часов в девять утра». Она даже произнесла невольно: «Идиот». Впрочем, не в голос, а едва заметным движением одних только губ, отчаянно надеясь, что этот странный попутчик не сумел-таки прочитать и отнести на свой счёт её нечаянного внутреннего восклицания. Ей как будто бы даже послышалось в ответ: «Я должен вам заметить, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи».

- Из-за границы, что ли? - почему-то спросила Нюра и тут же осеклась, встрепенулась как-то, будто сбрасывая с себя наваждение, навеянное известным романом.

- Нет! Вовсе нет, что вы! - ответил попутчик с чрезвычайной готовностью, и эта его готовность отвечать на все вопросы была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов. - Я не могу за границу, мне нельзя. Меня там непременно обманут, а то и поранят чем-нибудь.

Странный собеседник вдруг посерьёзнел, подался всем телом вперёд, поближе к Нюре и сообщил доверительно, будто самому близкому, самому поверенному душеприказчику. При этом его ребяческая улыбка куда-то исчезла, а в глазах заметалась нешуточная, по-детски тревожная убеждённость.

- Знаете, там ведь даже убить могут. Я читал…, мне многие говорили, как там убивают живых людей… безжалостно… беспощадно… Даже детей… Особенно детей! Сначала развращают, колют наркотиками, насилуют, а потом убивают. Нет, нет, мне нельзя за границу.

Его голос постепенно затихал, а к концу фразы вообще опустился до почти что шёпота. Но не угрожающего, не зловещего, аки змеиного, а страшного, преисполненного ощущением всамделишной, навалившейся отовсюду угрозы. Так деревенские мальчишки у ночного костра рассказывают дружка дружке ужастики, от которых волосы дыбом, стынет кровь, и вплоть до самого утра никак не идёт сон.

- Лумумбу убили…, Кеннеди убили…, в одном городе, в Израиле кажись, – я читал – всех младенцев поубивали…, всех до единого…

Троллейбус притормозил и замер на очередной остановке, впуская в себя свежую порцию пассажиров и выпуская на волю другую. Как вдох и выдох.

- Неправда! Зачем вы обманываете? Там не так, там хорошо, там красиво! Там много-много простора, там всегда светит солнышко и не бывает дождей…, бывают, конечно, только редко. Дети там гуляют свободно, где хотят, и никто их не убивает. Они скачут на лошадках и смеются от счастья, а тёплый ветер заплетает им в косы ароматные цветы и травы. Вы, дяденька, всё сами напридумывали. Не знаете, так и не говорите. Ведь не знаете же, не знаете? Ну, признайтесь, что сами всё придумали.

Девочка оторвалась от окна и подключилась к разговору взрослых, но отнюдь без какой бы то ни было невоздержанности или неучтивости, так что одёрнуть её или как-нибудь поругать за невоспитанность было ни в коем случае невозможно. Она говорила просто и свободно, будто с равными ей, как обычно спорят между собой дети, но однако ж с совершенно взрослым достоинством и убеждением. Мужчина же во время её столь неожиданного вступления всё смотрел на неё внимательно, изучающее, а как только та закончила, простодушно и весело засмеялся, подкупая и других компаньонов своим заразительным смехом.

- А вот и не признаюсь, не признаюсь, - отвечал он сквозь смех. - Вот и не придумал я ничего, не придумал, а сам читал в одной большой книжке. Это ты всё сочиняешь… и здорово сочиняешь, мне понравилось. Особенно красиво у тебя получилось про лошадок и цветы да травы в косичках. Очень здорово! Очень!

И он снова засмеялся как сущее дитя.

- А вот и нет. Вот и не сочиняю, - тоже смеясь, отозвалась девочка. - Я не умею сочинять. Что я вам, писатель что ли? Я же ещё ребёнок.

Они ещё немного похохотали и вдруг разом успокоились. А девочка заговорила уже серьёзно.

- Вот вы, дяденька, не знаете, потому что никогда не были за границей. А мне Джучи рассказывал, он живёт там. И обманывать он не станет, потому что Джучи – это сын Чингисхана.

- Кого?! - в один голос воскликнули в изумлении женщина и мужчина.

- Чингисхана – самого главного и самого великого монгольского хана, - совершенно серьёзно, с какой-то недетской гордостью ответила девочка и отвернулась к окну.

Троллейбус тронулся, и снова за оконным стеклом поплыли куда-то в сторону, набирая ход, кадры ускоренной киноленты. Но это уже были другие кадры. Угловатые глыбы зданий сглаживались, округлялись в незамысловатые формы древних курганов и сопок, площади раздавались неимоверно вширь, покрывались спешно, будто в анимационном кино свежей зелёной порослью. Люди же и машины исчезали вовсе, таяли как ненужные, портящие общую картину детали. Всюду, куда не глянь, простиралась бескрайняя, девственная в своей первозданности степь. Вот на вершину соседней сопки взлетел всадник на лихом низкорослом коне, постоял неподвижно с минуту, будто предоставляя случайным свидетелям возможность рассмотреть себя хорошенько, в деталях. Он оглядел зорким прищуром всё безбрежное, на много сотен вёрст просматриваемое пространство, свистнул лихо, по-соловьиному и помчался вниз с холма быстрее ветра. Следом за ним из-за кромки возвышенности сорвала невидимую преграду и потекла нескончаемой лавиной плотная волна кочевого людского моря. Вот уже весь огромный холм покрылся его пёстрым разноцветьем, уже долина у подножья наполнилась, забурлила диким неистовством стихии, кажется, вся видимая вселенная теперь содрогалась, изнывала под копытами лихих малорослых коней, а волна всё текла и текла, переваливаясь через гребень сопки. Орда.

Нюра вспомнила вдруг, как ещё школьницей переписывалась с мальчиком из далёкой диковинной Монголии. Было в те годы такое модное поветрие – интернациональная дружба навек детей из разных стран, объединённых общей коммунистической религией взамен разодранных в клочья древних, испокон веку сущих, традиционных. Была даже установка от верховных жрецов этого безбожного культа всячески развивать на местах, подкреплять всеми возможными несуразностями такую дружбу. Вот и Нюре достался по жребию мальчик из Монголии, и она со всей детской непосредственностью да октябрятской ответственностью принялась дружить изо всех сил. Мальчик ей попался хороший, искренний, такой же непосредственный, как и сама Нюра. Они подружились по-настоящему, писали друг другу письма, в которых рассказывали о своих странах, играх, увлечениях, мечтах. Монгольский мальчик с упоением и поэтическим азартом поведал тогда советской девочке о своей далёкой стране, об её истории, самобытности. Нюра всегда ждала его писем, с интересом читала их словно книгу, и рисовала в послушном ребячьем воображении диковинные картины древней бескрайней степи, в которой так беззаботно и весело шалить, которую во всю жизнь не обскачешь даже на резвой низкорослой лошадке. Как же звали того мальчика? Она уже не помнит, забыла, ведь это было так давно. Джучи… Кажется, его тоже звали Джучи… Сын Чингисхана – так вроде его имя переводилось на русский язык.

- Постой… Джучи? Как Джучи? - невольно произнесла женщина вслух. - Странно… Всё это очень странно…

- Мне женщина нужна…

- Что…?

Нюра очнулась. Прямо напротив сидел всё тот же гражданин и внимательно, без тени улыбки рассматривал её. Во взгляде его не было ни наглости, ни хамоватой самоуверенности, ни даже обычной фамильярности или развязности, только пристальное, вдумчивое изучение. Будто он хотел прочитать или хоть угадать в её чертах нечто важное для него. Только теперь женщина решилась тоже рассмотреть своего нечаянного знакомого. Не то чтобы он был ей интересен или чем-то привлёк её внимание, просто знакомство, как не уходи от действительности, состоялось и не спешило заканчиваться также внезапно, как и возникло.

На мужчине была надета упоминаемая уже ранее футболка – широкая, не по размеру, подчёркивающая худобу и какую-то нестандартность его фигуры, точь-в-точь какие употребляют часто подростки, что называется, на вырост. Но то, что годилось и вполне удовлетворяло бы юнца, не очень вязалось с образом человека взрослого, к тому же не молодого уже. А обладателя огромной футболки с короткими рукавами отнюдь нельзя было назвать молодым. На вид ему, как и Нюре, было что-то около пятидесяти, впрочем, выглядел он весьма моложаво. Роста он оказался немного выше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжёлое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо его было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, будто маска. В руках его болтался тощий полиэтиленовый пакет, в котором, как уже было озвучено, хранилась аккуратно сложенная фланелевая рубашка, на ногах отглаженные в стрелочку непонятного производства джинсы и старомодные, родом из семидесятых китайские кеды – всё не по-столичному.

- Мне женщина нужна, - повторил гражданин фразу, которую Нюра уже склонна была считать показавшейся ей.

- Что? Какая женщина? - недоумённо, всё ещё надеясь на слуховую галлюцинацию, переспросила Нюра.

- Самая обыкновенная… – красивая и добрая…, такая как вы…

Нюра от удивления и неожиданности раскрыла рот, желая сразу же и наотрез дать отповедь этому дерзкому нахалу. Но слова негодования никак не желали выстраиваться в правильные, убедительные, а главное утвердительные предложения, только разрозненно метались вокруг языка, спутывая его, сковывая коварным, предательским косноязычием. К тому же «красивая и добрая», хотя и не смело, осторожно, легохонько, но как ни крути, всё-таки несколько скрашивали «самая обыкновенная».

- Да вы что?! Что это вы себе позволяете тут, молодой человек?! - наконец вылупилось из раскрытого рта. - Да… как вам не стыдно… даже …?!

- Вот я так и думал… - перебил гражданин, - так я и предчувствовал…, что вы непременно увидите в словах моих какую-нибудь особую, нехорошую цель. Но, ей-богу, кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой иной цели…

Взгляд его был настолько невинен в эту минуту, а улыбка до того без всякого оттенка хотя бы какой-нибудь затаённой пошлости, что Нюра вдруг успокоилась и как-то невзначай другим образом посмотрела на своего визави; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.

- И вот, ей-богу же, - продолжал странный мужчина, - хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях и правилах, ни вообще как здесь люди живут, но я так и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Я и в женщинах-то ничего до сих пор не знаю… Вот вы, наверное, подумали, что мне женщина нужна непременно для секса? О нет! Нет! О, как вы ошибаетесь на мой счёт, уверяю вас!

Он уже говорил громко, с каким-то особым внутренним волнением и даже надрывом, которого вовсе не пытался скрыть. Он даже встал для убедительности и, отступив на шаг в проход между рядами кресел, продолжал, нисколько не смущаясь присутствием и невольным вниманием к его монологу других пассажиров троллейбуса.

- Мне не секс нужен от вас, вовсе нет! Если бы секс…, я бы никогда… ни за что бы не решился… вот так прямо сказать! Да что вы?! Да разве ж это возможно… вот так взять и сказать про секс?! Я бы ни за что… никогда!... уверяю вас… Я и секса-то никакого не знаю, и не было ничего… хм, наверно, поэтому…, и женщины никогда не было… Я лучше умру…, провалюсь лучше под землю, чем вот так вот!!! Уверяю вас… Не-ет… Со мной так нельзя! … Нельзя так…, без любви-то! … Да как…, как же это?! … Как же это возможно-то?!

Мужчина вдруг приблизился, присел на корточки рядом с Нюрой и заглянул ей прямо в глаза, в которых всё ещё жили, никак не высыхали насовсем в последние часы этого вечера слёзы.

- Вы расстроены? Я обидел вас? Простите же меня…, видит Бог, я не хотел, - говорил он еле слышно.

- Сядьте же вы, - сказала Нюра тихо. - На нас ведь смотрят все.

Он будто только сейчас сообразил, вспомнил, что они находятся в троллейбусе, полном уставших от трудовой вахты пассажиров. Гражданин медленно встал, озираясь по сторонам, виновато улыбаясь и прося прощения у всех, будто от их снисходительности зависела вся его будущность. Те улыбались ему в ответ, извиняли, сами извинялись за то, что стали нечаянными свидетелями его откровения, кое-кто даже тихонечко всплакнул. Мужчина сел на своё место и, отвернувшись к окну, затих.

Нюра смотрела на него теперь уже с интересом и никак не понимала, зачем ей всё это сегодня. А ведь для чего-то, для какой-то неведомой пока цели и девочка, и этот странный мужчина были ей нужны, специально оказались тут. Странно, очень странно было это внезапное осознание того, что не она им, а именно они ей нужны.

- Так и знал… - проговорил мужчина как бы сам в себе, потом кинул мимолётный взгляд на Нюру и, убедившись, что его слушают, снова уставился в окно, как ни в чём не бывало. - Так и знал, что срежусь… Ведь знал же, знал… Мммм.

Нюра молчала, продолжая наблюдать за странным знакомым. Теперь не только с интересом, но и со вниманием, поскольку уж если ЕЙ это нужно, то неплохо бы узнать, зачем. А впечатлительный гражданин будто догадался, будто только того и ждал, что молчаливого одобрения своего общества. Он резко подался вперёд, поближе к женщине и тихо, почти шёпотом, словно великую тайну продолжил свою исповедь.

- Я вообще никогда не знакомлюсь с женщинами… Не умею… Даже если хочется… Даже если нравится… и тянет… На меня словно ступор какой-то находит… и давит как мельничный жернов… Словно сила какая-то…, нет сразу две силы – одна к ней, а другая ни-ни, не смей… Нет, не умею я знакомиться с женщинами… Страшно…, а вдруг подумают…, вот как вы сейчас. Нет…

- Зато у вас, наверное, много друзей мужчин? - почему-то вслух предположила Нюра.

- Нет! Что вы? Вовсе нет! - махнул тот рукой. - С мужчинами я вообще не знаю, как себя вести. Знакомиться могу, а дальше… не знаю. Мне не интересно с ними…, а им, наверное, со мной – футбол я не смотрю, о бабах хвастаться не люблю…, да и нечем мне…, водку пить…, я пьянею быстро… и спать ложусь. Женщины совсем другое дело…, они…, они совсем другие. Я даже в секту одну записался, чтобы познакомиться с женщиной, но… - и он снова махнул рукой.

- А что же вам от меня надо? - спросила Нюра, улыбнувшись впервые в течение этого разговора. - На меня ваш ступор не распространяется?

Мужчина отвёл взгляд, опустил голову и задумался, будто в глубине своего подсознания пытаясь отыскать ответ на этот вопрос.

- Вы не такая, - вдруг нашёлся он и снова поднял глаза. - Вы инопланетянка…

- Кто???!!!

Нюра была готова к чему угодно, любой ответ был бы ей понятен и заранее ею оправдан. По большому счёту его ответ её вообще не интересовал, а свой вопрос она задала просто так, машинально. Но то что она услышала, ввергло в ступор её саму.

- Вы думаете, я идиот? - спросил мужчина, и в глазах его было столько искренности, столько детской простоты и какой-то котёночьей доверчивости, что обижаться на него было никак невозможно.

- Нюра, Нюра, ну разве вы не видите, что он совсем как маленький, только… большой, - зазвенел от окна детский голосок.

Оба посмотрели на девочку. Та повернулась всей своей фигуркой к Нюре и, сложив ладошки лепесточками, как делают когда хотят показать что-то маленькое, умоляющими глазками взирала на женщину.

- Да, - согласился с девочкой мужчина. - Я не сумасшедший, - он перевёл глаза на Нюру и тихо улыбнулся, - я взрослый ребёнок. Так мне все говорят. Такой же, как она, - кивнул он в сторону девочки, - … и как вы.

Троллейбус мчался дальше по впадающей постепенно в ночь Москве. Пассажиры выходили на своих остановках, освобождая место для вновь входящих, сменяли друг друга на вахте беспрерывного, кажется, ни на минуту не замирающего московского бдения. Лишь эти трое – женщина, мужчина и девочка – оставались неизменно постоянными в этом суетном мире, как и сам маленький мир вокруг них, нечаянно сотканный из тончайших нитей человеческого взаимопонимания. Нитей хрупких, часто не замечаемых досужими торопыгами и разрушаемых ими ежечасно, но вновь созидаемых чьей-то всесильной волей. А вдруг остановятся, вдруг заметят, вдруг успокоятся. Вдруг… Иным удаётся. Тогда жизнь перестаёт казаться сплошным, беспрерывным кошмаром. Тогда этот конкретный вечер, а может быть и последующая за ним ночь обещают стать незабываемыми, знаковыми, дающими новое начало всей последующей жизни.