Власть людей. Книга. Раздел 3

Алексей
КОВАЛЕВСКИЙ




В Л А С Т Ь
Л Ю Д Е Й


Стихи разных лет


Харьков
«Факт»
2015



УДК 82-14
ББК 84(4Рос)
К 56



Ковалевский А. В.
Власть людей: Стихи разных лет/А. В. Ковалевский; предисл. С. Ю. Потимкова. — Харьков: Факт, 2015. — 256 с.
ISBN 978-966-637-787-9

В этом объемном сборнике, по существу, четыре книги, содержательно близкие друг другу. Сюда вошли произведения остросовременной тематики, оригинальные и глубокие по смыслу, идейно-художе­ственным решениям. Автора отличают «густое», метафорически и символически насыщенное письмо, живая и яркая языковая палитра. Еще одна характерная черта творче­ства Алексея Ковалевского — настойчивое погружение в метафизические пласты собственного и коллективного «я», поиск ответов на бытийные, «вечные» во­просы.
Предисловие к сборнику написал поэт, заслуженный журналист Украины, народный депутат Украины III и V созывов Сергей Потимков.







Раздел 3. ТУЧА ПЛАКАЛА






* * *

Пронеслась ты — Воланда свита,
Незатянутая супонь,
Чтобы «Мастер и Маргарита»
Были брошены мной в огонь.

Юность! Время сжигать настало.
Дьявол! Левий Матвей — не раб.
Посмотри, пусты пьедесталы
И романы с тобой — горят.





* * *

Заклубится туманом грусть
От Айдара до Овстуга.
Ясно мне, что Россия — Русь,
Но другая, московская.

Лишь в медвежьих ее углах
Слышно эхо зегзицыно.
С Ярославной гляжу на шлях,
Где забвений — сторицею.

Где Толстой мне уже не то,
Даже Тютчев — немножечко.
Не утешит, видать, никто —
Разве явится Божечко.

Разведу костер у реки —
Стань дымами, туманами,
Путь от грусти и до тоски,
Протороенный иванами.




РОЖДЕННОМУ В ПЯТИДЕСЯТЫЕ

В потирах Божьих испарилось миро —
После котлов, прорывов и каял...
И в очереди, словно на квартиру,
За этой жизнью долго ты стоял.

Чего же ропщешь? Радоваться надо.
Побольше, может, не дадут нигде,
Чем эта слезка месяца над садом,
Дыханье тучи в свежей борозде.





НЕСКАЗАННОЕ

Молчал ты — годы и века
Лелеял несказанное.
С цепи сорвался, как зэка,
Подзуживаем хамами.

Стонали в поле поезда
Про славу — клячу сивую,
Про визги публики, когда
Поэзию насилуют.

И ангел рельсы не взорвал,
Что к пропасти простегнуты!
То закипал ты, словно шквал,
То затихал, как в омуте.

И вот — ни рыбьего пера,
Ни взгляда ястребиного:
Съедает черная дыра
Твое неистребимое.



МАЛАЯ РОДИНА

Как ни страшила молний оголтелость,
С какого стога ни смотрел я вдаль,
А никогда уехать не хотелось,
Комок мой в горле, светлая печаль...

Ну что за дело до прекрасных пустищ,
Лежащих за покосом, за бугром?
Я не хочу — да ты и не отпустишь,
Там не такие молния и гром!

Там никогда не стану я поэтом,
Там я забуду, кто такой поэт.
Там я не я, меня там просто нету —
Вот почитай уже как сорок лет...





ХРАНИ СЕБЯ
(Ироническое)

Все распадется — знайте меру,
Шалея с головы до пят! —
Едва в Москве миллионеры
Миллиардеров победят.

Будь белой, васильково-синей,
Червленой будь, как искони,
Но лишь оранжевой, Россия,
Не стань, — храни себя, храни...




* * *

Ни слова, ни ризы, ни ребе,
И поле желанней, чем скит,
И ветер с охапкою неба
Куда-то спешит мимо скирд.

И даль, только с виду пустая,
Всей тягой своей неземной
Тот сор из меня выметает,
Что вскоре назвался бы мной.




* * *

Было дело не на зоне —
В даль никто не сваливал.
Печь топило Приазовье
Судачищем вяленым.

И кишело наше море —
Только сеть закидывай.
Душ простецких на просторе —
Видимо-невидимо.

Прогорели рыбьи кости,
Дым над крематорием.
И на танках едут гости —
Довершать историю.




* * *

И жаль ее — случайную, летящую листву
С ее небожьей тайною
И гибелью во рву.

Какой мы правды-истины и чьих колен-ветвей?
Зачем так духи пристально
Глядят из-за плетней?

Они ль отцы и матери на долгие века
И листьев собирателю,
И всплеску костерка?

Ничто тебе неведомо — и даже, может, им,
Черпнувшим в кружку медную
Лишь марева и дым.

А памяти Стирателю, уж точно, все равно,
Чем оплеснут каратели
Ослепшее окно.

Чье эхо в сердце выстрелит и пустит желтых псов,
Отряхиваясь искрами,
Блажить среди лесов.





* * *

Под петлей качается истина горбатая:
«Человек рождается — деньги зарабатывать».




* * *

А не так ты и кленова
И березова не так, —
Только тени, тени слова
Устремляются во мрак.

Где теперь твоя всесветлость?
Я отвергнут. Но яви
Хоть бы ивовость и ветлость,
Листик брось в напар любви.

Я откашляю все хвори —
Буду бук, не человек
И про глупую love story
Не скажу тебе вовек.

На горе я гордо встану —
Пусть измаются внизу
Без меня твои капканы,
Защемлявшие грозу.




* * *

Хрипела туча — ни крыла.
Иголка маялась — ни стога.
И страшно то, что жизнь была,
Возможно, лишь путем от Бога.

Иначе — где покой и свет?
Полынь да морось у предела...
Иголки не было и нет.
И туча плакала, не пела.



* * *

Плясом сабельным, и дымом,
И шугой — к бугров комкам
Март проходит по низинам
И по мокрым облакам.

По ломающимся льдинам,
По крошащимся клыкам.
Солнцекрестье, горе зимам,
Март — подобен казакам.

И ему ли край родимый
Станет стынью по углам,
Безымянною могилой,
Забытьем не по делам?




* * *

Так гроза вспугнула птичью стаю —
Сотрясла обитель праотцов.
Так рукав от речки отлетает —
Слезы чьи-то прямо мне в лицо.

А потом гляжу вослед кому-то —
Он уходит или я во тьму?
Оглянулись век или минута —
В пересверке молний не пойму.



* * *

Виня чужих злодеев, свою лелеешь гнусь,
А мировой идеи
Не выдумаешь, Русь.

Ни веры необманной, ни всемогущей лжи.
Стоишь и ждешь не манны —
Погрома у межи.

Каких тут откровений? Предсмертная тоска,
И туча в красной пене
Готова для броска.

И зря былая слава под барабан тугой
Налево и направо
Зовет махать слегой.





* * *

Всё как потом или вначале,
И в этом нет ничьей вины.
И наши страхи и печали
Земле нисколько не важны.

И будто не было Завета...
Окинуть взглядом сникший луг
И в лес войти — как шепот ветра
И одуванчиковый пух.




* * *

Не дали загнуться мне в пьяном угаре,
В безвестности желчной иль славы дыму...
Но как и кому я за все благодарен —
Известно не им, а Ему одному.




* * *

Бегущим в пропасть людям
Приятна неспроста.
— И звучна, будто бубен,
И, как пузырь, пуста.




* * *

С нагло влезшими в них бесенятами
Как своих примирить бесенят?
Те палатами, эти заплатами,
Рознью, кознями — дразнят, казнят.

Человек лишь, а не человечище,
Но на многих прицыкнешь и ты —
Не в своем ведь гнездятся отечестве,
А в дозволенном им с высоты.




* * *

Утащила ты куски то кожи,
То грунтовок в тихие края,
Где когда-то чище был, моложе,
Только... только был ли это я?




* * *

Как любил я рассветы, и росы,
И меж пальцами шелест овса,
И когда гомонят малоросы
Так, что ежатся чуть небеса.

Суржик травит, как взгляд бригадира
И обрез из кулацкой копны.
Но в душе моей росплески мира,
А холодной войны — ни волны.

Ведь рассветы и росы в округе
И всего-то семнадцать мне лет...
Ах, спасибочки вам, шоферюги,
Пастухи и доярки, — привет!

Хорошо, что я прожил не с вами
Все, что мне подарилось потом.
Не войти мне в знобящее пламя,
Не стрельнуть сыромятным кнутом.

Не вписаться в литые колена,
В шатуны, штурм мозгов моровой...
И не биться ночами о стены
Не понятной себе головой.




ВРАГ

Врага не видели под носом,
Да что под носом — на горбу!
Возили в пажити и росы,
А он раскатывал губу.

А он про гитлеров нам вякал,
А он о сталиных вещал.
Варил в котлах мослы и мякоть
И коммунизмы обещал.

И гоготал в глаза садистски —
Живых и мертвых господин,
И вмиг вычеркивал из списков,
Едва прозреет хоть один.

В соплищах путалась элита,
Народ качался, как в петле.
И отщепенцем недобитым
Бродила совесть по земле.

Понятно, сам себе я ворог,
Но есть — поражей, повражей.
Его слова — не дыма ворох,
Его дела — огня рыжей.

Ему заветы не преграда,
Овечье блеянье — труха,
И кто не рвет его, как гада, —
Ему ничтожней лопуха.



* * *

— Надсмотрщик все тащит, мать его,
В подплинтусную проблематику.




* * *

Уже не жду итога,
Трухлявого, как пень.
Судьба моя для Бога —
Позавчерашний день.

Житье мое — пропало:
С мосточка над рекой,
Ах, если бы упало
В таинственный покой!

Субботствовал бы, может,
И я совсем не здесь,
Где рвана листьев кожа
И окровавлен лес.

Где эхо, как зевота,
Стоит на берегу
И в пне я вижу что-то,
А вспомнить — не могу.




* * *

Как в начале — ни мысли о каре,
Полуночная звездная высь,
И на свете покуда ни твари,
Что мою исковеркают жизнь.

И еще сам себе я по нраву
И не жду от себя ни словца
Про влекущую эту отраву —
Бытие в темной чаше Творца.




ПОЛОВОДЬЕ

Клокочет вода в буераке —
И я с нею что-то реку.
А Ты серебро из подсака
Бросаешь обратно в реку.

Бегу за Тобой по обрыву
И даже — по льдинам готов.
Конечно, я мелкая рыба
И вовсе Тебе не улов.

Отец ли Ты мой в телогрейке,
Закат ли, что пойму залил,
Смотри, как вцепился в уклейку
Голодный болотистый ил.

Со мной же все будет иначе,
Ведь я и рожден как не здесь!
Но сердце от жалости плачет —
Какая-то просто болезнь.

Ну что тут и вправду такого:
Теряется лодка во мгле,
А будто —
                доверие к Богу
На вязкой промозглой земле.




* * *

На творчество поставил, у ставни не поняв:
Играет жизнь без правил, вскрывая горла трав.

И горла те клокочут, а слова не слыхать...
Становится ли ночи чуть меньше возле хат?




* * *

Обут не в лажу, а в кирзу,
Чуть маякнул — и вот угашен.
Живу и я легко внизу,
Где можно все послать подальше.

Конечно, сыщется нога —
Ботфортный царский сапожище
Придет на эти берега,
Оставит след на пепелище.

Но побывал я тоже здесь,
Пускай сгорел, пускай не понял,
В фонарь вливал какую смесь,
Счищал с холяв какие комли.

Кто был царем, кто лажу нес,
Кто, над пучиной помаячив,
Истаял тихо, как вопрос,
Не зная, можно ли иначе.




* * *

Измельчат, перекапустят споро —
Только в шкуру латаную влезь.
Обещали золотые горы
И, как пса, твою кормили спесь.

Чтоб забыл исконные размахи,
Чтобы в клетке ребер заскулил...
А ведь был достоин только плахи
И гигантской тени средь могил.




* * *

И кресты уплывают, и звонницы,
И не хочет писаться Отчет.
И совсем безразлично становится,
Как там даже Айдар твой течет.

Для потребы какой ты был вылеплен
И теперь вот разбит, как горшок.
И душа — не птенец перед вылетом —
Тонет в глине, чуть виден вершок.




* * *

Когда ее отнимет ворог,
Она тебе еще священней.
Но прикарманенная вором —
Глядит быдлятней и пещерней.

А уж проглоченная братом
И отрыгаема сестрою,
Совсем покажется отвратной, —
Любовь, отчизна, куча гноя,

Грабеж, отчаянье, проклятье!
Планида, в небо убеганье,
Где... не забыть ее — и плакать
Все не озонней, все угарней.

И лишь завидовать поэтам,
Которым в лыко даже лихо,
Кто до последней капли света
Ждет лебедино-белых вспыхов.




СТАРШИЙ БРАТ

Пока помогаю к цели
Идти я тебе, мой брат,
Глядишь не клопом из щели,
А целым Петром у врат.

Откроешь ли те ворота,
Конечно, еще вопрос.
В краю своем я до Лота
Не дорасту, как ни рос.

Твои вздувают плакаты
Войну во мне за войной,
А все норовлю оплакать
Рухнувшее за спиной.

Сгину я под кистенями
Или в сетях рыбарей,
Господь и победа — с нами,
О старший мой брат гебрей.




* * *

Стрекота и счастья на поляне —
А ведь скоро холода катком.
И стоять мне, может, возле ямы
Перед сбродом чужи босиком.

Родина, любил тебя я слишком,
В твой звериный не вникал маршрут.
Оказалось — дорого сердчишке,
У каких осин его сожрут.




ГРЕЗА О ВЕЛИКОМ НАЧАЛЕ
 
И когда поделили портфели,
Молвил Коба: «Не быть по сему!»
А могло бы светить сквозь метели
Государство Израиль — в Крыму.

Было б — лик золотой и желанный
В окружившем его серебре.
Не просите ни меда, ни манны —
Лишь наркомов родных на заре!

Лишь в Ливадии дядю Арона,
Тетю Розу в Никитском саду.
Никому не случится урона —
Отведут вам печаль и беду.

Повлекут по следам Украину
На вселенский простор, как на пир,
И забудет хохол про Руину,
Станет сытый телец и кумир.

И москаль автономную область
Обретет под цветущей Читой...
Ах, какую ж ты делаешь подлость,
Ах, какой же ты, Коба, тупой!




* * *

Натащат в поэзию свары и хлама,
И кухонных всяких мыслят.

А все не под гадов, а все не под хамов —
Под русских поэтов косят.




МОЙ РОДНИК

Он там течет, ребра не исцарапав,
Ликует каждой жилочкой в реке.
Зачем хожу норманном и арапом
От родника родного вдалеке?

Не слышу, как он жадно просит слова,
Во мне совсем сходящего на нет...
А ведь живал я раньше родниково
И понимал себя и целый свет.

Но вот норманну сдался и арапу,
Побрел вослед щенком на поводке.
Омыть и остудить хотя бы лапы,
Уж коль не мышцу сердца в роднике!

Скулю неслышно — и за окоемы
Смотрю до дыма вербного в глазах.
И будто нет ни племени, ни дома,
Лишь скрип возов да молний птичий взмах.

Покличь меня! Довольно черных речек,
Кавказских войн или в пустыне манн...
Ведь это ты внушал мне древней речью,
Что не арап я здесь и не норманн.




* * *

Примерять пространство к слабому плечу —
Слышишь, окаянство? — больше не хочу.

А хочу под небом новой высоты,
Где не этим хлебом кормят — и не ты.




* * *

Наследник великого дела
Был празден сегодня весь день.
И сердце его восскорбело —
Полночную вызвало тень.

И видел: то скачка, то качка,
И люди не помнят себя,
И душу отводит Землячка,
Цвет нации здешней топя.

Не будет ни меры, ни веры,
Последних иллюзий врагам:
В пучине стоят офицеры
С привязанным грузом к ногам.

«А ты холоднее, чем ледник,
В шугу бы тебя истолочь!»
...Великого дела наследник
Не сможет уснуть в эту ночь.




ПЕЩЕРНАЯ

Во лбу ее жемчужина, кольцо в ее губе.
Ничем не обнаружила спасенного в тебе.

Поджаривала к ужину, монистами трясла.
Кусками тебя кушала, храпела у костра.

Совица, а не горлица! Хоть пой, хоть голоси...
И только ей позволится взлететь на небеси?

И лишь она державница, не мачеха, а мать —
И ей недаром здравицу гиен хохочет рать?




* * *

Погружаюсь в дальние озера,
В облака, заполнившие степь.
Потакая всем твоим разорам,
Лезу сам под сизо-алый серп.

Глянешь — был такой, да сплыл по знаку
Фаз луны и поднебесных шкур,
Что батыят бытие до злаку,
От молитв хмелея, мантр и сур.

Вот уж и захлопывают книгу,
Где горят сапфирами слова,
Вот уж и бросают нас в Немигу —
Не узнать ни князя, ни волхва.




* * *

Ростовщики и обдиралы, гибриды нагов и людей —
Внесут и в святцы, и в анналы,
Распятных выпишут гвоздей.

Цари от шпоры и до рога — их коронует небосклон,
И даже наша вера в Бога
Им служит лучше, чем закон.

Всё для мошны у них и глотки, всё — для хвостатого Жреца...
И до сих пор ты смотришь кротко
Из-под кровавого венца?!

И я себя считаю хуже и виноватей, чем они?
И первобытный, дикий ужас
Труды крушит мои и дни.




ТАРАС

Так и плакал, и глядел во тьму,
И не видел в ней крутых ступеней.

Будет царь еще ползти к нему
И царица тоже — на коленях!

Он им скот? Ему ярмо легко
И свободы недоступны святцы?

Кос-Арал хотя и далеко —
Доползут. И может быть, простятся.




* * *

— Оскорбила дона дева — и, конечно, не права.
За базар, а не за дело тянет срок, едва жива.




РУССКИЙ ЯЗЫК

Не грозит никакая там смута,
Лишь еще зеленей тоска.
Много слов — о России как будто,
Мало — русского языка.





ЧЕРНЬ И РУБЦОВ

До зрелищ лакома и сплетен,
Не до зерна, а шелухи.
Быль и легенду о поэте
Подайте черни — не стихи.




ПИСЬМО УКРАИНЦУ В УССУРИЙСК

Ты где-то там, как я, — один,
Уж этим всюду мы едины.
Не позабыл Зеленый Клин,
Что слыл Зеленой Украиной?

Не океанней там тоска,
Чем здесь, у явора, у граба,
В затылок бьющих, как доска,
Когда свои по-свойски грабят?

Когда фамильная кора
Летит в студеную трясину,
Но дел заплечных мастера
Не Древо видят — древесину.

Куда пошлет меня еще
Безэполетный Унтербергер,
Как бранку кинув на плечо
Отчизну нашу в стричках неба?

Чтоб ты один — и я один,
Ее два безземельных сына...
А правда, что Зеленый Клин
В два раза больше Украины?




ПЕЧАЛУЯСЬ О ВЫШНИХ

И богатство, и мудрость, и силу
Примет Агнец — как царь из царей.
И заплещут ему белокрыло
Даже наши куга и пырей.

Рад всему будешь, кроме богатства, —
Потому как душком отдает.
Но не бойся: богатство — не адство,
И на небе — особый народ.

Там для верных ни смерти, ни клетки,
Роскошь — тоже не прах и не страх.
Пусть архангелы спят не на ветках,
А в хрустальных огромных дворцах!




* * *

Помалу тонем, как в Почайне
Крест, сбитый из акации.
Ни мировой тоски, ни тайны —
Одни мистификации.

Себя не знаем — неотрывно
Из чанов лажу пьющие.
Не сосчитать дырявых крынок
На частоколах Сущего.

Пойдут сбивать их мах за махом,
Топить кресты, щиты, ладьи.
И сам на сам с поганским страхом
Плыть надо в зарева твои.




* * *

Подслеповатой речке станешь грекой,
Луне — свечой, бродячим колпаком,
Стиху — эфиром харьковской аптеки,
Крылу — дроздиным сломанным силком.

И это только приуготовленье
И первый звук для плача у Стены.
Готов ли вправду к чаше, и к моленью,
И к возвращенью на войну — с войны?

Есть медный грош и птицелова удаль,
Рука вся в шрамах и стиха пешня.
И льды трещат в реке, зовимой Уды, —
То отпускает нехотя клешня.

Что ж, дальше — будет. Но совсем не проще.
Зато, быть может, выше и полней.
Звезда горит над перезябшей рощей —
Почти как с тенью попрощайся с ней.




ПОСТМОДЕРНИЗМ

— Скоро и меня здесь натаскают
Ухмыляться ржице, васильку
И Тому, Кто зернышко ласкает,
Как зеницу солнца, на току.




* * *

Поколение взято на вилы...
Покажи, как живется без нас
И каких когутов наплодила
Или гениев ты в этот раз.

Вновь пуста, словно кость или дудка,
Что в заглохшем нашел я саду.
Ясно всем: никакая погудка
С тихим адом твоим не в ладу.

Даже вырвешься вдруг из вагранки,
Цепко схватит огонь за полу.
И, летя за тобою, подранки
Превращаются тут же в золу.




* * *

Они врагу не проданы,
И каждый — Бога клон,
А ты ходить природными
Путями обречен.

Голосовать попутные
И ночевать в скирде.
И понимать все смутнее,
Куда ты, кто и где.

А завтра ведь рассеются
И морок, и дожди...
И охнется в расселине,
И спросится, поди!




* * *

Обманет, ограбит, зарежет,
Загонит в могилу — найди...
Не шорканье крыльев, а скрежет
Ключей журавлиных в груди.

Хоть многие отперты двери,
Тебе не войти ни в одну.
И люд не заметит потери,
И Зверь не признает вину.

И нет ни намека как будто,
Что где-то же есть и Любовь.
Что вечного счастья минута
Тебе там задумана вновь.



* * *

Вселенской не было ошибки,
А только с Хаосом борьба.
Опять он ходит у калитки —
Купчина, тать и похвальба.

Что ни захапал, то отныне
За просто так не возвратить.
Вот говорит уже о Сыне —
И что пора сполна платить...




ЗАТРАВИВ ПАЖКОВА

Платят им от распятья Христова
Или просто задор не унять?
Вот закончили травлю Пажкова —
Чем теперь свои пасти занять?

Кем пополнить вселенские списки?
...Не гнушаясь любой мелкотой,
Разве смогут уйти по-английски,
Не поправ ни горбочка пятой?

Им ли каяться русской дурилкой,
Им ли виться и рваться, как нить?
Нет Пажкова, но живы курилки,
Значит — снова кому-то не жить.





ОККУПАЦИЯ

Выстрелы каждую ночь за сараем —
Будешь убит, по-людски не прочтен.
Постмодернисты, как полицаи,
Ходят с винтовками через плечо.

Щупами землю в подвалах изрыли,
Ищут последних — не там — журавлей.
Спят, поскидав самодельные крылья,
В школьной учительской с музой твоей.




* * *

Прости мя, благ подателю, — не слушай на суде
Присяжных заседателей, не страждущих в страде —

В ударном обличении и пересчете тар,
И перечня прочтении, и назначенье кар.

Мошновы, гегемоновы — они известны тем,
Что стройными колоннами пойдут, шумя знаменами,

В объятья всех систем.




* * *

— Не интересны — взгляд совы
И ваши шлюшки за обозом,
И то, жуки какие вы,
Каким питаетесь навозом! —

И отвернулся. И спина,
Красна от вырванного мяса,
Еще сильней делила на
Подвиды нас и на подклассы.

— Ядите плоть и пейте кровь,
Блюя в своем биоценозе!
И чтите мудрость ваших сов,
И лейте крокодильи слезы.

Есть вакуум и воздух есть,
Но только воздух полон зовом.
А вы себе Господню месть
И пищей выбрали, и кровом.




* * *

Там все медоноснее донник,
В груди — ни следа от копья.
И ходит по саду садовник —
Белей и воздушней, чем я.

А значит, я изгнан за дело,
Взрастил не плоды — голыши...
Но, небо, куда же ты дело
Оттуда меня, — покажи!

Я там все равно, хоть невидим.
Я там все равно, хоть пропал.
...Совсем не ветвистой обиде
В саду том я лунки копал.




* * *

Мы чужды, словно шерсть овечья
И неходимые луга.
И речь твоя — нечеловечья,
И совесть, как мошна, туга.

Не муравой мягчимо сердце —
Цехином, угольем, клыком.
Как стерха, душишь меня в сенцах,
Поймав приманчивым силком.

И я ору себе неслышно:
«Какого черта в те луга
Прижать к груди таких вот ближних
Звало крыло и шла нога!»




ПЕРВАЯ ЖАТВА

И хватало — на склоне пологом
Поднебесное жниво косить.
Для мешка ль травяного, мясного,
Для тебя ль, вельзевулова сыть?

Тот, кто добрую сеял пшеницу
На отзывной и щедрой земле,
Не завернут еще в плащаницу
И не знает шипов на челе.

И его подпоясанных старцев
Не настали суды для племен.
И хотел бы я с вами остаться,
Синь,
            стекающий к пасеке склон.

Там и борщ будет снова к обеду,
И краюха, и мед с молоком...
Разве так уж кого-то я предал,
Чтоб тащить меня в пекло силком?

Разве скажут мне старцы «виновен»
Хоть в семнадцать, хоть в семьдесят лет?
Рад я даже колючей полове —
Эко, больших бы не было бед!




* * *

Сперва сползло минувшее, как бремя,
Потом загробные пропали сны.

И вот бурлит в сознаньи снова время —
Его поток без дна и глубины...




РАСШУТКОВАЛСЯ

Не в меру выпив, брат сказал,
Что даже мы гебреи.
Врывались бурей в тронный зал
И жгли в кострах ливреи.

— С чего ж про эти семена
Не рассказал нам батя?
— Абы подольше сатана
Не искушал нас, татей!

Абы нам жить в родном селе,
Растя до бригадиров,
Картоху запекать в золе
И помазаться миром.

Стал подозрительней в зрачки
Поглядывать я брату...
Но он послал меня таки
Подальше русским матом.




* * *

Десятину — безмерному небу,
А себе, неужели себе —
Остальное?
                Как злу на потребу
И гулящей земной похвальбе.

Не хвалюсь! И последнего звука
Так боюсь, что, язык защемив,
Пень-колодную чувствуя муку,
Не свернуться бы в яда наив.




ВРЕМЯ С ИЗНАНКИ

Ударится время рекой о скалу
И сумрачно вспять потечет,
И ты проживешь эту бурную мглу
Теперь уже наоборот.

И в свиток свернуть не сумеешь простор,
С изнанки былое прочтя —
Как речка дышала, чем грезил cугор
И что говорило дитя.

И будешь царапать реку изнутри,
Ворочаться в мглистой скале.
Но сколько ни бейся и как ни смотри —
Тебя не видать на земле.




* * *

Гуляй пока, ярыжной страсти внемля,
С любым обрезанным готова лечь.
Настанет миг — рогожинские деньги,
Дрожа от омерзенья, бросишь в печь.

В тебя я верю. Ты необычайна.
С тобой у нас родство, а не союз.
Ты у меня одна, как смерти тайна,
В тебя и верю, верю — и боюсь.




ТВОРЧЕСТВО

Не верит в силу Он пера,
Резца, любых огней Монмартра.
Ведь сотворенное вчера
Ему не важно будет завтра.

И ты, еще в расцвете сил,
Уже Им брошен при дороге.
А на нее Он малых сих
Выводит, —
                чтоб забыть в итоге.

Стоишь и думаешь во мгле
О жизни тоже очень сухо...
Уплыть на пьяном корабле
Или отрезать себе ухо?




* * *

Бегут мои трепеты лугом —
И солнце они для травы.
— Поддержим, росистый, друг друга
Поднимемся выше молвы!

Молва, запряженная цугом,
Пускай колесит не по нам...

Бегут мои трепеты лугом —
И луг торжествует, как храм.




КУРОРТ

Выйдет, по алупкинскому парку
Погуляет — море, пустота.
Холодно. Не скоро будет жарко —
Толкотня, купанья, пестрота.

Мир — фантом и виден лишь из прессы.
В телегробе — чуть живей маршрут...
Люди только тем и интересны,
Что с собою денег навезут.




* * *

О чем я, плача, говорил своей реке, —
Она сама ни бе, ни ме, ни кукареку.
Лишь истукан, царивший в красном уголке,
Знал все, что надо и не надо человеку.




БАБЬЕ ЛЕТО

Паутинные длинные нити —
Нет желанней и легче вериг, —
Доругаться на миг отпустите
С пауками и внуками их...




* * *

В той степи давно ни пятки
И ни бровушки моей.
Только облаки-облатки,
Липкий месяца елей.

И ступает, как по серной
Кислоте, моя сестра.
А смотрела раньше серной,
Млела мглинкой у костра.

Вот прошла в конец дороги,
Где ни горя, ни беды.
Вот почуяла, что боги
Ей зачли мои труды.

Всех трудов — клочок бумажки,
Что исписан вкривь и вкось,
Да отчизны вздох нетяжкий
Надо всем, что не сбылось.

Не сбылась мечта простая —
Видеть изредка хотя б,
Как в степи той месяц тает,
Ходит серна между хат.

«Только жалко, что ни пятки
И ни ангела над ней», —
Скажут облаки-облатки,
Липкий месяц, словно клей.




* * *

Чем дальше ездить и чаще,
Тем тверже от кромки шаг.
И счастлив не заходящий
Во внутренний свой ландшафт.

И ты, колеся по миру,
Не заезжай сюда.
У моря здесь хмуро и сыро,
И камень вобрал холода.




* * *

Из-под моей не выйдешь власти,
Мой век — тревога и тоска,
Какие б ни были напасти,
А надо ведру и ненастью
Знать, сколько снов у колоска.

Возможно — тысяча столетий,
А может — миг под каблуком,
Когда мелькают в небе плети,
Но, как ни чутки наши нети,
А слышат снова только гром.




* * *

Расставил капканы нехитрые —
В египты обид заманил.
Не дал промелькнуть даже титрами
На пленке, скользнувшей, как Нил.

Внутри все пустынней и муторней,
Ведь что принесу я туда —
В свои палестины немутные,
Где высей лазурна вода?

Где даже клоками палеными
От Зверя не пахнет почти.
С тобой, эх тощища зеленая,
В песках очень вязко брести.

Отравно с тобой покаяние —
Как будто прощения нет,
И Нил переполнен каялами,
И тьмой доедается свет.




* * *

Каждый волос знать наперечет —
Не считать отрубленных голов.
Видеть, как река едва течет
И как смерть уносит свой улов.

Как блестят омытые мечи —
Брызгаются бликами внизу.
...Далеко ли землю довлачил
Тот, кто вытрет всякую слезу?




* * *

— Скажите, атланты, рожденные тоже землей,
Какие таланты его вознесли надо мной.

— Умение хапнуть, пока ты иному служил
И лез прямо в лапы шкуроволосых вражин.




УЧИТЕЛЬ-СТИХОТВОРЕЦ

Пробалаболил шесть уроков,
Домой пришел — стихам черед:
Как лента Мебиуса — строки,
И стынет рот, как пулемет.




* * *

Батю выкупала капля не слезы моей — росы.
И роса спросила: «Так ли, дети вы его, босы?»

И роса сказала: «Пятки не собьете в прах и пыль?
Он седеет непонятней и поклонней, чем ковыль.

И ему не в рифму строфы, подколоднее, чем пни, —
Ваши рыщущие вздохи, ваши каменные крохи

У разверзшейся стерни».




* * *

В нашем стане разгром за разгромом,
А враги — словно гидра срослись:
Ни долгов перед знойным Сионом,
Ни падений в славянскую сизь.

По червонцу своим ветеранам
Ты добавишь — и пусть побыстрей
Исчезают угрюмым ураном
В комковатой и жесткой своей.

Журавли над закатной золою
Больше их не утешат, увы.
Вон кричат: «Вы, конечно, герои,
Но сверхлюди в итоге — не вы!

Не хватает машинного гена,
Сплавов хитрых в броне лобовой.
Всех разбили — а будто из плена
В новый плен вас уводит конвой».




КАБАНОВ И Я

То громоносен я, то икебанов,
То просветлен, как лама у ручья.
Но человек по имени Кабанов
Обетованней небушку, чем я.

Он знает цену играм со словами,
И мне, и вашим водам и громам.
Он подает щипок лукума ламе
И в ночь плывет, как по коврам имам.




* * *

Что я делаю здесь, среди них,
И чего добиваюсь?
У голодных, раззявленных риг
Пробивается завязь.

Кто лелеял ее? Не драчи
И не лины ж костенки.
Ну а ближе — те вовсе грачи:
По-синичьи не тенькнут.

И по кругу бежит окоем,
Не кончается карма,
И бело уже в сердце моем
От смолистого вара.




* * *

Кто говорить позволил бесу,
Что не утешат Бог и Русь?
Что надо знать свое мне место:
Я только прах и в прах вернусь.

...Но в ближнем — то же отношенье!
И дальний втаптывает в грязь:
Мол, с отвратительным смиреньем
Уйти ты должен, словно мразь...

И крышку бездны я подъемлю:
— Ау, всему приют и мать!
Когда сожрешь и высь, и землю —
Хоть бесу будет благодать?




* * *

Дожди, как из ушата, кометы — помелом.
И малых кукушаток
Ты нежишь под крылом.

Окрепнут и прогонят из тесного гнезда.
Об этом шепчет кроне
Глубокая звезда.

И ночь царит над садом затем, чтоб на веку
В нее, как в пропасть, падать,
Не слыша ни ку-ку.

Чтоб только лун лошата звенели о былом,
А дождь — как из ушата,
А искры — помелом.




* * *

Зарыться в подол, будто маме,
Холму, что стекает к реке
И все еще дружит с полями,
С которых мы шли налегке.

Прощать их и карму, и Карну,
И, прошлое с будущим зря,
Над ними уплыть лучезарно
За черные горя моря.

Там нежность живет человечья
И высится слава богов,
Спасающих нас от увечий
И смерти — на много веков...




* * *

Уже и лечат черной лютью,
Словами трехэтажными.
А я хочу, чтоб стали люди
Родней, а не овражнее.

А кто блаженствует, ругаем,
И только к мату тянется —
Тут уж Перуна в пах нога им,
В лоб — Моисея палица.




* * *

Окрестился колдун и раскаялся.
И утратил силу свою.
Лег на стол кабачковой и паюсной
Магам черным — лесному зверью.

И пеньки танцевали на шабаше,
И копытами цокал сатир.
...Перед тем как сгореть, лишь оскалился
Непролазный полуночный мир.




* * *

Я когда-нибудь все-таки их позабуду —
Душеморов, над родиной — полымя вуду.




ВСЕПРОЩЕНЬЕ

Не раб, а любящая жертва,
Он слышит вздохи небосвода,
Слезясь, как радуга от ветра,
И поникая, как свобода.

Он виноват, он был пещерен.
Он рад и выстрелу, как грому.
Свечой горит — от всепрощенья,
А не стокгольмского синдрома...





* * *
 
Даже в роще — молнии и тучи,
Кожанки и скорые суды.
Не носить бы сызмала им лучше
Ни стиха, ни капельки воды.

Все твои признания и слезы
Мельче гаслой искорки в золе.
И готовы вычеркнуть березы
Из столбцов живущих на земле.




* * *

И до конца останусь вешен
И после смерти не умру?

Или, как этот прах сгоревший,
Развеешь душу на ветру?




* * *

Поднимали, учили, умерли —
Чем полезен буду для них?
Только свечка уходит в сумерки
Да записочки о родных.

А стихам прорваться, наверное,
Не дозволено за зеркала.
Не большой же, муза, ты мерою
Им воздашь, воздаешь, воздала...




РОМАШКИ

Все бледнее и суше ромашки —
И все резче в сознании вспых:
Ожидает ли что-нибудь дальше,
Ведь не мертвых ты Бог, а живых?

Любишь запахи этой вот вспашки,
Предоктябрьских лучей благодать.
И принес бы тебе я ромашки,
Да не ведаю, как передать.

Ты прости мне телячьи замашки:
До конца понимать не хочу,
Почему все бледнее ромашки,
Отчего надо гаснуть лучу.

И зачем я, вздыхая не тяжко
О царице-душе, о рабе,
За увядшие эти ромашки
Говорю лишь спасибо тебе.




* * *

Вырастила, может, легионы
О тебе молившихся, как я?
Отбивавших издали поклоны
Всплескам бездн, мельканию косья.

Всех и приголубишь, усмиряя
Зовы — и гордыню заодно,
Колотя по ребрам у сарая,
Прибавляя к зернышку зерно?

Если так, то даже это праздник,
Встреча хлебом-солью за селом,
Что в серпанках мается и дразнит,
Шоркает по сердцу помелом.




* * *

Пройдет — и будет мило,
И сладко вспомнишь их,
Косивших под дебилов, —
Не впрямь же таковых?

Кромсавших по живому,
Невинно гогоча,
Пока дорога к дому
Сгорала, как свеча.

А дымочадцы, жилы —
Скупились и на миг...
Пройдет — и будет мило,
Медово вспомнишь их?




* * *

Он слишком любил эти вербы,
Чтоб думать про плахи и пни.
Не зная ни страха, ни меры,
Вбегал в ледоход, как они.

Срезайте — по сердце, по счастье,
Которое он вам внушал.
Любовь не сечется на части,
Лишь тает от щекота жал.

Кто сам от себя не свободен
И вербными ласкан плетьми,
Тот в распри с природой не входит
И в сговор со змеелюдьми.




* * *

А все же падал на колени
Перед Тобой и был язвим
Драконьей мордой в красной пене
И вился сам — огонь и дым.

А все же кланялся едино
Твоей всевластности Тройной.

И струйке в ней неисследимой,
Что чуть была и мной — и мглой.




В МАРТЕ ТАЛОВОМ

Будет небо немогильным
И земля негробовой,
Лишь бы стал я изобильным,
Словно птичьи взмахи, сильным,
А не всякой сор-травой.

Как бы там шумели снеги
И ярец бежал бы вбось
По дороженьке, по неге,
При хромающей телеге,
Что соломью ломит кость.

А уж чьи мы дни, и муки,
И разлуки, и ручьи —
Млейно вспомнят скифо-луки
Да судьбы моей докуки —
В марте таловом грачи.




* * *

Не плывешь в ладье Донцом и Лугом,
Щит не прибиваешь на вратах
Византии, что казалась другом,
Только стала быстро пух и прах.

Все цари отправлены на отдых,
Православью дальше нет пути.
Что же остается? Миф и подвиг
В птичьей, цепкой времени горсти.




* * *

Зачем играет словно в прятки
И не покажет весь расклад?
— А ты не сковырнешься с грядки,
Куда не падал даже гад?




ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ

Какие же были припарки,
Чтоб это возникло на сцене:
Чеченские гордые парни
Хихикать должны в КВНе.

Аул развороченный помня,
Куски стариков и детишек...
Тоски и отчаянья — тонны,
А держатся как-то, а дышат.

Лавина нависла, как туша,
Вершина обвалы пророчит?
Внутри что-то стонет все глуше,
А в зале смеются все громче.

Терновы пути и увечны
И рвутся быстрее, чем нити.
Жюри бы молчать целый вечер:
«Простите, простите, простите...»




ЦЕЛОПЛАНЕТНЫЙ ХОЗЯИН

Нет, не спасает славянский ясак
В общеглобальной погоде,
И для имперских амбиций русак
Явно уже непригоден.

Подзапорол свое ранчо ковбой —
Взрослый, нахальный ребенок:
Не расползтись, а остаться собой —
Мало у Штатов силенок.

Надо смотреть вам под ноги и в даль,
Быть изощренней японца —
И не затопит вас та же печаль,
Ясных, как небо и солнце.

Избранных мудрость — заблудшим нужна.
Не уподобься ж раззяве,
При, как на танке, не бойся рожна,
Целопланетный хозяин.

Будешь ты есть, прославляя судьбу,
Этих людей, как свинину.
Да ведь на них и поныне табу,
Кажется, нет от раввина.




* * *

Накрыли, как напалмом, отвоевали даль.
Чтоб не в три слоя сало, а пожирней печаль.

И это не Россия, хазар или пиндос.
А кто? Сказать не в силах пока что малорос.




ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ

                Был слишком знобящ для России...
                М. Вишняков

Поскольку не было побед,
Да и не будет, может:
— Война любимая, — поэт
Сказал без всякой дрожи.

И прочь — ни стука каблуков,
Ни схватыванья зреньем.
И что-то понял Вишняков —
Не мякоть и варенье.

Ковчег потонет у Кремля
Под волнами брусчатки.
— Ты станешь, русская земля,
Сказаньем непочатым...

Качались башни и стена —
В табличках и бойницах.
И раздавалась в глубь страна
В живых своих границах.

И сверхнарод, что брал Берлин
И спас миры, как Шиндлер,
Самим собою лишь борим, —
Был всякой правды шире.




* * *

Плывут мифологемы сознанием твоим, —
Скорми им сны и гены,
Будь нещадью таим.

И вот она диктует неписьменный ответ —
О том, что жили втуне
И те, которых нет.

Перед колоссом стонешь напрасно здесь и там
И, будто колос, клонишь
Себя к его пятам.




ПРОТОРЕННЫМ ПУТЕМ

Писну и я в «Сибирские огни»,
Как тяжело живется в Диком поле.
Копеечку, брателла, протяни
Юродивому бедному в неволе.

И на заметку ты меня возьми,
Любая иностранная разведка, —
Поприрастай хорошими людьми,
Стреляющими хоть дерьмом, но метко.

Не галичанин я и не хамит,
А тут одни хазары и нацисты.
Скорей бы их в Сибирь переселить,
Чтоб снова в Диком поле чисто-чисто...




НОВАЯ ХАЗАРИЯ

Попустите супонь, варяги, —
И взлетит мой крылатый конь.
И в истории-колымаге
Не бумажный вспыхнет огонь.

И прославлю я не пигмеев,
А топ-менеджеров других,
Для которых ни мавзолеев,
Ни мозгов, как затвор, тугих.

Отдохнет и остынет небо,
Словно пахарь босой в борозде.
И пойдет все ладно и лепо,
В Нью-Хазарии.
                И в Нью-Везде.





* * *

— Сжигали меня на свалке,
А я воскресал, как феникс,
Лишь дым руками лови!

А этих быков не жалко, —
И мало холодный Феликс
Топил их жаркой крови.




ПАМЯТНИК РУБЦОВУ

Простовато — скамейка, пальто,
Красных цветиков спешный хорал.

А еще мне не нравится то,
Что Рубцов на гармошке играл.




* * *

И полночи, и полдни
Прольешь с руки стальной
И молнией наполнишь, —
Воскликнет и немой!

Но вдруг себя удержишь,
Умеришь пыл и дрожь,
Стиху прикроешь вежды,
В песок зароешь дождь.

Живут же всяко люди:
Стихают, как вода,
Не дышат полной грудью,
Уходят — ни следа.

Столетий не итожат,
Не берегут минут,
Земли не растревожат,
Небес не всколыхнут.

И правильно? И лучше
И мне исчезнуть так? —
Не уподобясь туче
И не гремя, как мрак.




КАК РАСПРАВИТЬСЯ — ЗНАЛИ

Вьюги воющей знамя,
Древко сжала рука...
Как расправиться — знали
Лучше всякой чека.

Из обреза не в брата —
В сердце всех его слов.
Чтоб не дюже балакал
Про отчизну и кров,

Про криницу и речку,
Про разлив-ковыли.
Чтобы знал — недалечко
Пух провальной земли.

Там шукай себе стежку,
Указатель домой...
Посидим на дорожку,
Призрак выживший мой?

Полистаем скрижали:
Строчка есть на века?
Как расправиться — знали
Лучше всякой чека.




ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЕ

Внедрен поэт в тебя, о свора,
Для вынесенья приговора.




* * *

Подарится прозренье каждой гниде —
И человекам вырастет цена.
Ведь говорил же в «ящике» провидец:
«Уже Россия Богом прощена».

Надоедает олухам стебаться,
Сливаются в экстазе верх и низ...
«Еще чуть-чуть, еще немного, братцы, —
И будет християнский коммунизьм».




НУВОРИШИ НА ПАРАДЕ

С трибуны глядят как на стадо,
Смакуя торжественный миг:
«Одним доходить до рейхстага,
А нам — лишь похваливать их».




* * *

Поплыву за перелетным клином —
Вот гора, которой тоже снюсь,
Вон за цепкой полосой маслинной
Кружит, как Солярис, Белолуцк.
 
Дальше, дальше, меловые мили!
Легче, мой вожак, на вираже!
Только здесь мы, кажется, и жили,
А не снились Богу и душе.




ДИКОЕ ПОЛЕ

Разбудит лихо, словно скифа,
А только суржик под рукой...
Не требуйте, глубины мифа,
Быть с Киевом или с Москвой!

Перевернемся с боку на бок
И до иных уснем времен.
Терновник дыбится, как надолб,
Ковыль шумит слышней знамен.




* * *

А чистыми водами, тихими зорями
Ну разве надышишься всласть?
Но вырваться надо из вашей истории —
И больше в нее не попасть.

И стать хоть травой под ногами у Боженьки,
Хоть всплеском воды и зари...
Но здесь вы, конечно, ничем не поможете,
Родные рабы и цари.




* * *

Всепьянящих замыслов броженье
Не успею перелить в слова.

Но не напрягайся, тетива!
Потому что будет продолженье,
Потому что душу не прерва...




* * *

Одни тебя перелистали —
Другие все начнут с азов.

Чтоб знать, что птицы долетают
Не дальше, чем за горизонт.



* * *

Может быть, меня б и не случилось,
Если бы не роща и не гром,
Если бы за клуней не светилось
Нечто поволшебнее, чем гном.

Вот и растворился я в том солнце
И росу тяну под все уздцы, —
Поднимайся, не сверкай на донце,
Ты своя, мы хлынем, только тронься,
В запорожцы, половцы, донцы.




* * *

Уже тряпья не надо,
Что тяжелей вериг, —
Оно лишь для парада
И для фанфарных книг.

Без флагов ты в бездонье
Нависшей тишины
Летишь, забыв о доме,
Где были зелены
И мысли, и тыны...