Трое в Волге, не считая ежа

                Из архива М.Ф. Шашковой. Путевые записки

                Трое в «Волге», не считая ежа

              Из дневника Веры

     25 июня 1959. Харьков.
   Итак, путешествие началось, и мы уже в пути с 24-го (с 4.05 утра). Но путешествие началось значительно раньше, ибо мысли бродили на дорогах уже в то время, как руки ещё только брали от продавцов консервные банки.
   Мы – Стасик, Марина (мало того, что они троюродные брат и сестра, ещё и работают в одном издательстве и, конечно, понимают друг друга с полуслова) и я - Вера (давнишняя подруга Марины и недавняя супруга Стаса), пребывали в той блаженной лихорадке, которая бывает не у больных, а у отъезжающих в далёкие синие края.
   Предчувствие смены обстановки и скорого свидания с морем наполняло нас каким-то идиотски-визжащим настроением. Оставшийся день подготовки 23 июня как-то нас размагнитил и утомил. Кое-кому из нас свалились на голову какие-то неприятности: раздавались кислые звонки по телефону, в общем, всяко было, но к 10 часам вечера все были у меня в нашей штаб квартире на улице Осипенко.
   Я немножко соврала, обозначив количество отъезжающих тремя персонами. Нас было четверо. Кто же четвёртый?
   Стас и Маришка отправились забивать багажник барахлом и долго искали, где же у «Волги» штепсель для лампы. Стас, будучи хорошим водителем, оказался плохим знатоком своей новой машины, но наконец нужная электродыра была найдена, свет в ночи тёмной засвечен, барахло впихнуто и ребята пошли спать. Мариша была в замечательных брюках и олицетворяла собой элегантное «красное и чёрное», так как туалет её был завершён эдакой кофтой. В руках она бережно держала далеко не элегантную брезентовую сумочку, заколотую английскими булавками, откуда неслось громкое пыхтенье.
   Это и был четвёртый пассажир – ёж Жевжик. Пойманный когда-то в подмосковном лесу, теперь он отправлялся вместе с нами в дальний путь, дабы быть выпущенным в тёплых приморских землях. Но, забегая вперёд, скажу, что до них он не доехал, а в силу неуживчивого характера получил свободу на 96-м километре от Москвы.
   Если искать наши прообразы в литературе, то наше путешествие можно озаглавить «Трое в одной Волге, не считая ежа».
   Прокрутились мы часок (до 3-х утра) в постели, а ёж в баке для белья. Утро было серое, мрачное. Дождь.
   Все не отдохнули и всем хотелось спать, но Стась заявил, что его самолюбие не потерпит, если мы опоздаем с выездом хоть на 5 минут (ну как раз на эти 5 минут мы всё-таки опоздали).
   Кислая разминочка, заспанные лица. Попили кофе. Последние приготовления. Ключи от квартиры вручены единственному провожаещему – тёте Лизе, и она повисла на балконе, посылая прощальные поцелуи с пятого этажа под дождём.
   Но как только тронулась машина, превратившаяся теперь в уютное помещение из-за всяких подушек и шмоток, мы опять заликовали. Хором плюнули и оставили в Москве все неприятности, поглядели на молодёжь, что бродила под утро после выпускных балов, посочувствовали ей и по поводу дождя и непременно грядущих разочарований.
   О, молодость! О, идеалы! О, надежды!
   А мы?
   Мы уже не очень молоды, побиты жизнью и подбиты скепсисом, дорожим обществом друг друга и хотим побыть счастливыми хотя бы 24 отпускных дня. (На остаток жизни в плане счастья рассчитывать не приходится.) И вот мы едем.
   Бурлим, вопим, но постепенно этот ажиотаж сжирает длинная лента дороги. Она молчит и вытянулась вплоть до горизонта. Она – то блестящая от дождя, то пыльная и сухая. Но она всё время серая в окаймлении зелени.
   Едем. Едем и молчим. Поговорим. Едем. Молчим.
   Маришка сзади, лёжа на подушках, изредка шансонетку споёт. Хихикнем. Едем.
   Дорога подчиняет и гипнотизирует. Всё время смотришь вдаль. Быстрота передвижения отбивает охоту для обильных эмоций. Эмоции в потенции.
   Наяву доброе расположение духа.
   Поели в Мценске. Вспомнили почему-то одновременно «Леди Макбет Мценского уезда». Разговор перекинулся на Лескова, Русь, национализм и… опять замолчали.
   Но наше мирное расположение духа было внезапно прервано. Всё произошло в одно мгновение, в городе Обояни (в эдаком месте, где с нами обошлись совсем не на обаянии).
   Нас трахнули по правому крылу.
   Смялось в лепёшку крыло. Смялось в лепёшку настроение.
   Оскалилась морда машины, и у неё получилось злобно-ехидно-обиженное выражение. Ну и лица всех нас по очереди приняли тот же вид.
   Маришка от злости хотела дать по морде грузину, который нас зацепил (как мы потом поняли – нарочно). Я ехидничала в философско-успокоительном плане – мол, это жертва богам, не было бы хуже, а Стаська так расстроился, так расстроился…
   В результате, сейчас я пишу под стук деревянного молотка, которым нам выправляют крыло уже далеко от проклятой нами Обояни, в Харькове.
   С каждым ударом молотка, то есть по мере того, как машина принимает свою прежнюю форму и у неё меняется, а точнее, к ней возвращается выражение морды самодовольно-сытое, у Стаськи прямо пропорционально растёт тонус жизни.
   Но до этого блаженного часа, до этих сладчайших звуков деревянного молотка прошло немало томительных моментов. Пока доехали до Харькова, всё уговаривали Стаса – всё, мол, к лучшему. Пели ему. Читали стихи. Маришка сочиняла в его честь сонеты:
   Под густо хвойной елью
   Разложен наш костёр,
   И что-то там такое (не помню)
   Голодный Стас-шофёр.

   Н-да. Пока доехали до Харькова, пока нашли станцию обслуживания автомобилей, которая, кстати сказать, уже закрылась; потом отправились в парк ночевать в кустах (на правах транзитно-перелётной птицы), прошло много часов.
   По нашему графику мы теперь едем с отставанием на день. Но чего не бывает с людьми, а особенно с путешественниками! А ночь в парке, в машине была волшебная…
Стаська, правда, прозаически обеднял впечатления наших с Маришей эмоциональных натур бульканьем в животе и тем, что во сне чуть не задохнулся, чуть не «вмэр» от куска колбасы.
   Наконец, мы тихо задремали в зелени и мирно проспали ночь. Машина тоже поспала и сегодня пошла к своему врачу, который тщательно её осмотрел и выслушал; выстукал молоточком и вот скоро помажет мазью в цвет её тела – этакого молочного прекрасного колера, и отдаст её нам опять здоровой и молодой.

   Сегодня уже другой день (26-е). О нём будет писать Мариша, а я закончу Харьковом.
   Очень он красивый, зелёный, но не одинаков в своём облике. Харьковчане добрые и словоохотливые. Но так как этот город я всё же воспринимаю односторонне, с позиции быстро двигающейся точки, то он мне показался длинным-длинным, зелёным-зелёным и с фальшивыми почтовыми ящиками (куда Мариша даже не сунулась бросить письмо – либо такой ржавый, что, наверное, туда никто не бросает корреспонденцию, либо ящик для почты, но не для писем).
   Ну вот. А пока понаблюдаем за жизнью шоферни – главных обитателей станции техобслуживания. Весьма любопытный и колоритный народ.

     27 июня.
   Три «ха-ха». И это ещё были «цветочки»: Харьков, помятое крыло и один потерянный день.
   Конечно, вполне возможно – то, что происходит сейчас, может быть по сравнению с неизвестным грядущим тоже «цветочки», но нам с Маринкой всё это кажется ягодками крупного размера.
   Ещё раз три «ха-ха». Мы ещё не у моря. Мы едем. Всё едем. А точнее, стоим.
Наша красавица «Волга»-лебёдушка стоит во дворе маленького ростовского домика, и у неё в брюхе что-то кромсают, винтят, развинчивают.
   Маришка в трансе и ничего не написала.
   Да и вообще, каждый из нас эти дни 26-го и 27-го только прислушивается к стуку мотора, когда он работает, и к стуку собственного сердца, когда мотор работать отказывается.
   Кажется, скоро нужно будет подтягивать клапана (так и только так говорят все шофёры) наших сердец, как это проделывают сейчас с «Волгой».
   Вот что случилось.
   После того как мы потеряли в Харькове почти сутки и нам выдали нашу красотку «Волгу» в её первородно-блистательном состоянии (она так благоухала краской и ацетоном, словно ей сделали маникюр), мы сели и, естественно, поехали.
   Но ощущение потерянного дня, голодный Стас, да собственно и мы тоже, – всё это начало творить своё чёрное дело.
   Стаська разозлился из-за того, что мы шлялись в кино и по городу часа три-четыре, что он за нас волновался, что он устал и что, как на грех, плутаем и плутаем по Харькову в поисках широкой дороги на Ростов и найти её не можем.
   Короче говоря, стычка. Ещё стычка, и в наших сомкнутых рядах образовалась брешь. О, не брешь, а дыра!
   Мариша так поругалась со Стаськой, вернее, наоборот, – он с ней, что хоть вылезай всем из машины и кати домой в Москву, кто на чём хочет и может.
   Помолчали. Примирения не видно. Я повела немного машину. Стаська немного отдохнул, отошёл.
   В темноте добрались до города со сладчайшим названием Изюм. Там поели отнюдь не сладко и переночевали на какой-то поляне уже за городом. Почти не разговаривали, не считая бесконечного огрызания друг на друга.

      28 июня
   Утром встали, погрузили свои тела на сиденья и мрачно тронулись.
   И вдруг… начались наши испытания.
   Стас глянул на показатель масла и увидел, что давление там на нуле. А это значит, что либо двигатель не получает смазки и мы губим машину, либо попросту отказал прибор, показывающий давление, что, конечно, непривычно для глаза и психики водителя, но для существа дела не имеет значения.
   Стасик посмотрел в двигатель – там всё с маслом в порядке. Но он плохо знает внутреннее устройство мотора, и его стали грызть всякие сомнения: а вдруг де, мол, ещё что-то произошло.
   Впереди ещё около 400 км до Ростова. Едем на нервах. Плюнули на всякие эмоциональные распри и только прислушиваемся к работе мотора.
   По дороге нам повстречался какой-то самоотверженный водитель «Москвича», на котором он едет уже две недели с Березняков, с Урала. Успокоил нас. Мы поели около какого-то телячьего брода, который нам заменил море и рванулись дальше.
По пути мы встретили воз сена, и я выхватила клочок на счастье. Правда, Стас бурчал, что я захламляю машину, и я обещала выкинуть сено в Ростове.
   Но сомнения – это же чёрные змеи. Они точили и грызли Стаську. И по приезде в Ростов мы решили заехать на станцию техобслуживания.
   Вышел к нам кругломорденький юноша с эдаким ласковым говором, ткнул куда-то пальцем и сказал: «Э, это ерунда. Датчик масла отказал. Сейчас мы его заменим». Вынес какую-то кругляшечку, снял нашу кругляшечку и масло, вернее, его давление сразу обозначилось на шкале.
   Я выкинула, как велел Стас, сено. Мы с Маришей прибрали разбросанные по машине вещи, а затем, ободрившись духом, поехали.
   Стали мы нежные друг к другу. Скромно поели в какой-то задрипанной столовой, купили прекрасной черешни и, плюя из трёх окон на мостовые Ростова, выкатились из него в надежде увидеть скоро море, вдохнуть его целебный воздух.
   Но с сеном, как оказалось, я выкинула и удачу.
   Когда мы были в поле, а солнце почти садилось, вдруг на показателе масла стрелка рванулась к нулю. Так как мы уже привыкли к мысли, что барахлит прибор, мы, конечно, не так шибко перепугались, как в первый раз, но всё-таки Стас проверил и… весь двигатель был залит маслом. И масло било именно через ту кругляшечку, которую нам дал кругломорденький юноша с ласковым говорком. Но масло мы не замерили, а забили дырку колышком и поехали. Однако на первых же ста метрах двигатель застучал. И ещё как!
   Остановилась машина. Остановились наши сердца в предчувствии беды. Смерили масло. Ни черта. Нуль. Один дым прёт из картера.
   Так и запечатлелась во мне эта картина: поле, далёкая лента дороги, жаворонок кричит в небе, раскрытая пасть машины и чёрный дымящийся картер. Юноша подсунул нам такую кругляшечку-датчик, через которую выбило всё масло. И мрачный вопрос замаячил перед нами: загубили мы мотор окончательно или всё-таки нет?
   Что делать?
   Не было сил даже обижаться на судьбу. Она нас не пускает на юг. И мы, сиротливо сидя около поломанной машины, стали вспоминать все приметы: и заяц дорогу перебежал, и сено выбросили, и предчувствия у всех были не те, и сны не те.
   Дорога уходила вдаль к синему морю, а мы не можем по ней двигаться. Мрачная перспектива долгого ремонта, если он вообще возможен, так осела в сознании, что кроме отсутствующего взгляда у нас ничего не было.
   Мы с Маришкой тихо стали налаживаться на философский лад, а заодно останавливать проезжающие грузовики и просить их дотащить нас обратно в Ростов на ремонт. Своим ходом идти уже нельзя.
   Долго стояли и просились, пока, наконец, нас не подобрали два грузовика. Их водители оказались простые и очень чуткие люди. Долго волокли они нас на буксире. Два раза трос обрывался и обрывались наши сердца: было такое впечатление, что отваливается весь нос машины.
   При въезде в город я села в кабину грузовика, чтобы показать дорогу на техстанцию (грузовики были не местные, а ставропольские), и пошёл душевный разговор «хохла с москвичкой» (как он сам сказал), в течение которого мы приползли на ту же станцию, где я бросила клок сена.
   Первое, что я сделала по выходе из машины, – отыскала наше сено, которое печально валялось у стены. Я его нежно взяла и водрузила под щиток под потолком машины. Стась уже молчал. Я всех сделала мистиками.
   Надвигалась ночь, и наши спасители решили переночевать рядом с нами. Ночь была мягкая и тёплая. Звёзды уже по-южному большие.
   Встали мы под деревом, а рядом с нами по бокам пара грузовиков как телохранители.
   Съездил Стас на одном из них в город, купил водки и вина, вытащили мы свою еду московскую, аристократическую, а шофера – свою деревенскую, сермяжную, забрались в кузов грузовика. Уселись впятером на сено, зажгли фонарик и начали брататься с простым народом за чаркой водки и говорить «за жизнь».
   Окосела я.
   Небо показалось прекрасным. Разговор, ночь, сено и брейгелевские, но по-русски душевные мужики.
   На время все несчастья ушли куда-то в сторону с тем, чтобы явиться утром в своём ужасном великолепии.
   Вместе с восходом солнца пришла боль в сердце, отвратительный вопрос «Что делать?» и мучения, бесконечные мучения на станции.
   Объявился и тот кругломорденький, который звался Виктором, и начал нам помогать, скорее за страх, чем за совесть. А там, чёрт его знает, может, и совесть проснулась.
   Перечислять все перипетии бессмысленно. Помнится грязный удушливый воздух, куча угля, возле которой нас приткнули, большой плац, на котором автомобили испытывают тормоза, и пыль, пыль, пыль…
   Стасик уходит и приходит. Приносит вести то убийственные, то обнадёживающие, а мы дохнем от жары, боли в сердце и сомнений. О море уже никто и не вспоминает.
   Наконец договорились с мастерами. Взяли они нас к себе во двор (надо было чиниться частным путём, так как официальный задержал бы нас дней на пять!) и… началась операция.
   Иначе это не назовёшь. Тут было больное тело, которое надо вскрыть и обнаружить степень опасности болезни: если мы задрали коленчатый вал, то нужно возвращаться в Москву. А если только оплавили вкладыши, то есть ещё возможность увидеть море. Н-да…
   Тут были и хирурги-автомастера и родители больного – мы.
   Впечатление от происходящего какое-то душераздирающее. В грудь новенькой машины опустили страшную сильную руку грузоподъёмника, которой и вынули все внутренности. А уж когда вскрыли сам двигатель. Его нутро напоминало развороченный живот человека. Только вместо живой ткани был металл, а вместо крови – чёрное масло. И хоть «хирурги», колдующие над «Волгой», были одеты не в белые халаты, а в грязные комбинезоны, они напоминали врачей за сложной операцией.
   В самые острые моменты – когда вскрывали и вытаскивали мотор или заводили двигатель в первый, пробный раз, – мы с Маринкой улепётывали на улицу, чтобы не видеть и не слышать всей этой процедуры. Сказались слабые, надорванные нервы.
Но вот к вечеру всё было закончено, внутренности вправлены обратно в живот машины, и «Волга» пошла на испытание.

      29 июня
   Пишу с отставанием на день и излагаю события. «Волга» завелась без стука и… странно, очень странно – она поехала, и с удивлёнными лицами поехали в ней и мы. К каждому чиху машины все тревожно прислушивались, но она, оздоровленная умелыми руками, всё бежала и бежала.
   «К морю! К морю», – тихо вопили мы про себя, боясь спугнуть судьбу. Вот Краснодар, Новороссийск и… МОРЕ!
   Жизнь подкинула нам столько испытаний, что все уже плевали на потерянные дни и только хотели добраться до моря. Никто уже по пустякам не крысился друг на друга – несчастье всех объединило в молчаливую, жаждущую моря семью.
   Ехали мы, ехали. Долго восхищались величавым Кавказом, его монументальностью и древностью. И когда вдруг запахло морем, всем стало невероятно хорошо. Окунуться бы скорее в него! Скорее!
   А уже спускалась ночь: в горах темнеет быстро, взошла моя любимая звезда Венера. Мы катим и катим в Архиповку, чтобы там переночевать и впервые купнуться.
Чёрт! Опять перебежал дорогу заяц. Эта дурная примета заставляет сжаться у всех нутро – такие уж мы были перепуганные. (Стаська запротестовал, говорит, у него нутро не сжималось.) В пылище добираемся до Архиповки. «Хватаем за хвост» ресторан-столовую, едем и едем по ухабам к морю… ночевать.
   Ночь холодная и звёздная.
   Утром скорее к морю долгожданному и желанному! Но оно нас принимает более чем прохладно – холод собачий!
   Настроение киснет – купаться нельзя. Ох, этот заяц! Неспроста повстречался. Ну уж ладно, если только погода не потрафит. Не было бы хуже!
   А пока снимаемся с якоря и рвём на юг. Теперь наш вопль не «к морю», а «на юг, на юг, к теплу»!
   Только бы «Волга» не подвела!..
   «И снова вечный бой. Покой нам только снится» и «Не было бы хуже» – вот наши девизы, под которыми проходит всё наше путешествие.


                Из дневника Марины

   К сожалению, автору этих строк неизвестно, что писал сочинитель строк предыдущих, ибо наше «литературное объединение» строится на иных, чем у Ильфа и Петрова или братьев Гонкуров, началах (из такого противопоставления, Боже упаси, не следует, что мы хотим быть приравнены к ним). Там были коллективные обсуждения тем, сюжетов, образов, литстиля и т.д. У нас принцип противоположный: так как мы пишем не роман, не повесть, не поэму, не новеллу, не рассказ etc, etc, а просто дорожный дневник, то каждый из нас, современных Диогенов в бочке-«Волге», волен и даже обязан писать только свои собственные впечатления, не согласовывая их с впечатлениями спутников.
   В данный момент долгожданное море холоднее, чем Баренцево, и начинает расходиться всё больше и больше. Надеюсь, о температуре и ветре, делающем нашу сметанную кожу гусиной (вкусное сочетание – гусь и сметана – вот бы пожевать такое!), написала Веруня.
   С горя уходим питаться. Единственно, что хорошо в этой разрекламированной, но не воспринятой нами Архиповке, – ресторанчик на самом берегу моря. Пойдём откушать, чем там кормят, и удираем отсюда на юг, к теплу, к солнцу!

     30 июня
   Седьмой день нашего путешествия начался так, как мы представляли ещё в Москве: проснулись на мягких, чистых кроватях, цивилизованно позавтракали и отправились к морю.
   Были забыты все тревоги и волнения пути. Наша многострадальная «Волгушка» стоит в боксе и отдыхает после верченных и переверченных дорог побережья.
   Теперь, если придерживаться фактов, следует сообщить, что мы лежим на пляже в Лазаревской, куда прибыли вчера вечером, удирая из Архиповки. Где нас всё-таки вкусно покормили. Это самое хорошее о ней воспоминание – ресторан на берегу моря. Такого расположения нарпитовских заведений больше нам не приходилось встречать.
   В 10 часов утра мы из неё укатили, рассчитывая двигаться, сколько будет возможно.
   По дороге машина начала попискивать. Сначала звук был тихий и не страшный, но чем дальше мы ехали, тем громче начинала машина стонать. Стас на ходу высовывался в окно через каждые сто метров, чем приводил Веру в неистовство, а моё инфарктное сердце заставлял снова тихо болеть. Причина писка и стона не выяснялась. Это мешало нам воспринимать красоту дороги, а красота была такая, что её трудно передать теми словами, которыми мы пользуемся в обиходе и запас которых так ничтожен. Наше восхищение выражалось только в тихих вздохах и лёгком чертыхании.
   Проявлять свои чувства нам мешали несколько причин: во-первых, мы уже продолжали жить и двигаться такими напуганными – вдруг опять откажет наша «бочка»! – что просто боялись чрезмерными восторгами сглазить нынешнее благополучие. Во-вторых, на наши ахи и охи, и крики «Посмотри, посмотри!» Стасик тоже начинал вертеть головой, и машину тут же утягивало в кювет. А третья причина заключалась в том, что нам всем уже давно не 18 лет, когда человек от впервые увиденных красот природы начинает визжать и прыгать на одной ножке. Наш восторг выражался более чем сдержанно – сказывалась натура северного, белого человека, а потом «мы просто устали…»
   Итак, мы двигаемся дальше.
   Приехали в Джубгу, там есть пансионат, но отдельных комнат нет, да и море всё такое же холодное. Поэтому мы только заправились бензином и опять тронулись к югу. Часть дороги ремонтировалась, вернее, её расширяют, поэтому ехать приходилось медленно, тем более что машина продолжала стонать. Юг очень неохотно принимал нас в гости.
   На этой дороге где-то поели в какой-то придорожной чайной. Всё-таки в этих харчевнях кормят отвратительно. Единственная их заслуга – в принципе самообслуживания, из-за которого время приёма пищи сокращено до минимума. До минимума сокращены заодно и аппетитность, и вкусовые качества всех блюд.
   Но мы, три московских гурмана-чревоугодника, сладострастно говорившие о шашлыке и цыплёнке-табака, с рекордной быстротой уничтожали борщи и гуляши нарпитовского производства и опять бросались в машину.
   Так мы проехали Туапсе и прибыли в Лазаревскую.
   В здешнем пансионате встретили нас весьма любезно (хотя мы тут же въехали не туда, куда надо, и за что в Москве бы нас обложили словами о близких родственниках, а здесь вежливо объяснили, куда нам следует выехать). Получили мы славный домик на трёх автопутешественников и тут же кинулись в душ. Так нас сразу разморило сознание того, что мы снова рядом с цивилизацией, что даже ужинать никуда не пошли, а завалились спать.
   Продолжение следует, ибо сейчас опять идём нырять в море. Ура! Ура! Сбылась мечта трёх идиотов!

      1 июля
   «Мечты, мечты, вот ваша сладость…» (перефразируя Пушкина).
   Мечтали о море, о солнце, о ничегонеделаньи – и это всё сбылось! Сбылось с лихвой. Даже отдельный домик, утопающий в изысканных лилиях, и кровати с чистым бельём!..
   Пришли долгожданные дни. Только о них чрезвычайно трудно писать – событий нет, и всё идёт своим чередом. И так спокойно, так уравновешенно, что чуть-чуть скучновато. Утром встаём – мелкие дела. Идём в город поесть. Потом море, тень высоких деревьев, воздух, вода, сонное состояние, полудрёма. Потом опять идём чинно-важно гуськом, друг за другом опять же поесть. А из столовой не менее сонно-важно плетёмся в наш домик, к изысканным лилиям. Все водружают тела на кровати и читают, подрёмывая, или дремлют читая. Если вдруг кто-то из нас окажется в какой-то смешной позе или чем-то нарушит однообразие движений, – в Стасике начинает говорить голос фотографа и срочно требуется фотоаппарат.
Так вот и живём, иногда фотографируясь.
   Правда, вчера мы решили создать импровизированный выпивон и купили убийственно-кислый рислинг (вот что означает изменить отечественной водке!). Да плюс подлый грузин-кабатчик подсунул нам свиные шашлыки, не дрогнув бровью. Но что делать, когда уже всё на столе?! И мы уминали этот шашлык, мешая его с консервированной колбасой и луком. Поели-поели и завалились спать. Растленное существование! В нём, конечно, есть свой пряный аромат, и мы им пока наслаждаемся. А как только нами «овладеет охота к перемене мест», мы снова сядем в нашу дребезжащую машину и будем ехать ровно столько, сколько она выдержит.
   Что-то будет?!
   Что-то произойдёт?!
   Что-то случится?!
   А может, уже случилось?!


                Из дневника Веры

     5 июля, воскресенье
   Прежде чем написать число, мы долго гадали. Сбились со счёта, потеряли ощущение времени. Вероятно, мы счастливые.
   Вероятно… Кто как. Каждый за себя в ответе. О своём счастье писать на страницах общего дневника – неприлично.
   2-е июля было точно таким же, как и описанное 1-е. Разве что только под конец дня мы надели наши парадные туалеты (у одной в полосочку, у другой в цветочек) и позировали перед фотоаппаратом в разных вариантах. Приседали к цветам, стояли у фонтана, присаживались в кресла, а босоногий Стас «щёлкал» и «щёлкал» нас без устали. Потом наступил вечер – весь в звёздах! – и мы отправились в последний раз к морю, последний раз в Лазаревской. Пошли ближайшей дорогой через лягушатник. Лягушки заливались на все возможные лады. Громкая любовная симфония разносилась по всему побережью.
   Солнце село, и мы бултыхнулись в тёплую и уже по-ночному мрачноватую воду. В такой воде нырять неохота, да и вообще вглубь её страшновато было смотреть. Зажглись звёзды. Пространство огромное и всё тонет в полутонах вечернего неба. Тополя какие-то особенно силуэтные. Даже нас захлестнуло это разлившееся повсюду чувство покоя и умиротворённости.
   Умиротворённые добрались до домишки, поговорили с соседской собакой и улеглись спать с тем, чтобы встать рано утром и начать свой «вечный бой», то бишь путь на «Волге», прислушиваясь ко всем её шорохам и стукам, зажав стук собственного сердца в кулак.
   С рассветом 3 июля, пардон, в 7 утра, мы встали, быстро собрали все вещи и, распрощавшись с гостеприимной Лазаревской, тронулись дальше.
   Солнце печёт, дорога плавится, шины жужжат, пейзаж меняется без конца. Мы заботливо слушаем рабочее дыхание нашего «коня», пропуская мимо ушей утреннее пение птиц. Птицам торопиться некуда и им необязательно посетить Сочи. Они всегда жили здесь. Они живут жизнью этих деревьев, гор, этого неба, и им всегда что-то говорит море. А мы едем-едем. Едем в поисках Синей птицы.
   Нет! Наша Синяя птица не в Сочи, хотя Сочи по своей красоте вполне мог бы быть местом её обиталища. По-видимому, Синяя птица улетела отсюда, не пожелав общаться с народом, населившим этот город.
   Нет большего диссонанса, чем Сочи и его обитатели! Скопище серых невыразительных физиономий, торопливо снующих по магазинам. Выражение лиц, глаз – тускло, убого. Это что? Люди на отдыхе? Люди, которые должны привести с собой запас улыбок, остроумия и красивых тряпок – ведь это отдых?! Нет! Это продолжение будничной жизни Москвы. Причём состав людей однотипен. Средний советский служащий, подкопивший за зиму деньжат и той же зимой решивший, что «просадит» эти деньги на курорте. А где курорт? Конечно, Сочи!
   Ну разве Синяя птица может жить среди курортников? У неё слишком шелковисто-мягкие крылья, слишком восприимчивое сердце и чистые глаза, чтобы равнодушно существовать среди равнодушных людей.
   И вот мы уже вопим не «на юг», не «к морю», не «к теплу», ибо и море, и тепло, и, конечно, юг в Сочи есть. Нам нужна Синяя птица, нам нужно, ну если не счастье, то ощущение полного покоя, ощущение бытия.
   Где же оно? Где Синяя птица свила гнездо на Черноморском побережье?
   Каждый думает по-своему, но так как мне предоставлено право писать, я буду говорить от своего лица.
   Плотно пообедав в сочинском ресторане «Горка» (отдали дань курортному стилю) и на прощание нарушив правила уличного движения, мы зашуршали в направлении Гагры.
   Минуем роскошные сочинские санатории, утопающие в цветущих магнолиях. Пальмы, юкки и… люди, безразличные и безвкусные.
   Минуем Хосту, прелестную маленькую Хосту. Проехали и подъём на гору Ахун, около которого зазывающе пестрела реклама роскошного ресторана. (Гм! Опять ресторан…)
   Вот и длинный голый Адлер позади, и маленькое, уже грузинское Леселидзе, с которым у меня связано много воспоминаний.
   Впереди Гагры.
   Гагры красивы до неприличия. Тесно прижатые к морю горами, они спрятались в зелени. То там, то тут из зелёных куп деревьев выглядывают удивительные постройки. И хотя мы видели лебедей в прудах и арабские колоннады, фонтаны и дворцы, магнолии с одуряющим ароматом и море, мы поняли, что Синей птицы тут тоже нет. Слишком сладко, чересчур красиво.
   Пицунда! Единственное место на побережье, где растут сосны. Не знаю. Не знаю, не говорю за других, но моя Синяя птица свила своё гнездо здесь.
   В это удивительное место мы прибыли в конце дня 3 июля и осели в каком-то частном домике. Домик, еда, кой-какие неудобства, может быть, чуть сильная жара – всё это порой и нарушает равновесие духа. Но это пустяки в сравнении с тем ощущением природы, которое здесь нисходит на людей.
   Могучие сосны уже много веков разговаривают с морем. О чём они говорят, нашему человеческому уху не понять, но, по всей вероятности, это глубокий философский спор о силах природы, о том, где начинается красота и где кончается пространство.
От сосновой рощи идёт давно посаженная аллея кипарисов-гигантов, которая упирается прямо в главный собор монастыря.
   Его постройки приобретают какое-то особое спокойствие и величие, благодаря плавным линиям далёких голубых гор. Немного мрачноватые кипарисы, как верные монахи, стерегут свою обитель, охраняют величавый подступ к храму. Они словно протянули невидимую смысловую цепь от монастыря к этой древней сосновой роще, заставляя вас думать, что же величественнее – эта спрятавшаяся здесь христианская обитель или эти могучие сосны.
   Среди сосен приютилось местное маленькое кладбище, которое совсем лишено специфических черт обычных колумбариев. То тут, то там виднеются у подножий огромных деревьев могилки, скорее холмики. Здесь усталые от жизни обрели вечный покой. Пожалуй, только такое место может дать вечный покой – у моря, под соснами, в тёплом краю, за голубыми горами. Я бы хотела помереть в таком месте, окончив свой «жизненный бой».
   Морской берег почти пустынен. Разновидность людей – отдыхающие не заполнили этот край по причине плохого снабжения. Видимо, действительно, иногда несчастье делает своё благое дело.
   Пустынность берега, роща, постоянный свежий ветер, разговор птиц и моря – вот оно место для Синей птицы. По крайней мере, я (не знаю как остальные) ощущала здесь минуты подлинного счастья. Было такое, когда хотелось крикнуть «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
   И вот мы всё своё время проводим сейчас либо в соснах, под их благодатной тенью, либо в море, в его не менее благодатной воде.
   Сегодня оно разыгралось не на шутку. Ночью была сильная гроза. Её приближение было ощутимо уже днём – тяжко-влажная атмосфера не давала легко дышать, и Мариша задыхалась. Ночью, громыхая и тревожно сверкая, пришла гроза, сопровождаемая жутким ливнем. Весь пансионат залило, так как там жилища в палатках. Мы избежали этой участи, и я лично ограничилась вздрагиванием от ударов грома.
   А утром всё было ясно и тихо. Только море, взволнованное встречей со стихией, которая по силе своей ему не уступит, до сих пор о чём-то рассуждает, жестикулируя своими водяными руками.
   А мы? Мы под соснами, совсем рядом с могилами. Им тихо и хорошо. И нам тоже. Только они мертвы, а мы живы.
   Недалеко от нас могила монахини Сусанны, умершей восьмидесяти с лишним лет от роду. Последние слова, написанные на её табличке корявым почерком: «…и в вечных селениях со святыми упокой». Успокоилась она в прошлом году, а мы в этом сидим около неё, слушаем море, и нам тоже очень спокойно. Какой была эта Сусанна?
   Наверное, сосны помнят её. Они всё помнят, только никому не рассказывают. Мысли растворяются в этом странном мире, в этом обиталище моей Синей птицы.
   Пицунда – удивительное место. И великое счастье, что я его увидела.
   Что дальше? Наша жизнь.
   С едой, которую мы теперь сами готовим на привезённом из Москвы керогазе. С походами в магазин и на рынок за той же едой. А рынок – скопище типов.
   Стас великодушно взял бразды хозправления в свои руки, а заодно и хозсумку, прихватил меня в качестве воодушевляющего начала, и мы пошли на рынок. Тут было бедно в выборе продуктов, зато богато для глаза. Старый грузин, весь в традициях и шмотках прошлого, национального. Молодой грузин, обезличенный торговлей и стилем ХХ века. Грузинки, как заезженные клячи, и презирающий всё грузинское русский мужик, которого судьба сюда закинула на постоянное поселение. Собаки ленивые. И вдруг… дама из Третьяковской галереи. И все они столпились вокруг зелёных персиков и дохлой баранины. Жизнь… Ничего не попишешь.
   Маришка сейчас встала, созерцательно взглянула вокруг и на могилу Сусанны и произнесла: «Спящий во гробе, мирно спи! Жизнью пользуйся, живущий!» А за сими мудрыми словами последовали мудрые действия, призывающие нас к жизни, опять же к еде. Нас ждёт шашлык. К нему мы и отправляемся.
   Удивительно устроено всё в этом лучшем из миров!


                Из дневника Марины

      7 июля
   Это был роскошный шашлык, хотя мы едали и лучшие. Но их качества уступают нашему сегодняшнему антуражу. Уже одни ухищрения для приобретения баранины повысили акции будущего шашлыка на 100 %.
   Мясо было куплено «слева», в столовой автопансионата. Грузин шеф-повар, с которым я договорилась ещё днём, повёл нас со Стасиком на зады свей харчевни, завёл в сарай, где стоят их холодильники, и вынес, после долгой рубки и сильного сопения, ножку барана. По нашим расчётам, этот барашек перед своей благостной кончиной месяца два придерживался строгого поста, отчего, видимо, и преставился. Но, тем не менее, мы заплатили за эту рахитичную ножку 28 рублей, и на ночь глядя Стасёна начал кудесничать с перочинным ножиком в руке. Ножка была препарирована на кусочки, затем все они залиты уксусом, засыпаны перцем и сдобрены луком. Вдыхая этот дивный запах, слопали мы пресную яичницу и завалились спать.
   Наконец этот день настал.
   Взбодрённые мыслями о предстоящем пиршестве, мы отправились на море, где спокойными лицами и отвлечёнными разговорами сдерживали нетерпение нашего повара (пардон, шеф-повара). Затем, как бы вдруг, все сознались в своих подпольных мыслях и стройными рядами двинулись к вожделенному шашлыку.
   Да простят мне искусство и наука, что мы совсем не уделяем им на страницах этого повествования места, но такова уж жизнь. Когда дома в Москве изо дня в день на работе встречаешься с разнообразными высокими понятиями, как живопись, киноискусство, журналистская этика, то некогда думать о жратве, – ешь, что дадут дома (это хорошо), или ешь, что укупишь в буфете (это посредственно). А здесь, где мозг отдыхает от всяких сложных формулировок, тело стремится к осознанной пище. У тела есть время, чтобы вкушать пищу осмысленно. Вот, к сожалению, еды здесь не густо. Поэтому такому событию, как шашлык (да и вообще еде), уделяется так много места в наших записях.
   Итак, на дворе был сооружен очаг, самое могучее изобретение наших далёких предков, и возжены древесные уголья, кстати сказать, специально привезённые из Москвы (пижонство!). Конечно, сказалась та спешка, в которой мы уезжали из Москвы: были забыты хорошие шампуры, пришлось использовать стаськины походные – обыкновенные вязальные спицы. Вокруг Стасика, колдующего над угольями и кусками мяса, собрались все обитатели дома. Лишь нам с Верочкой некогда было любоваться волшебными жестами, наполненными таинственным смыслом, – мы устраивали стол в так называемой беседке. Для порядка, два слова о «беседке». Она представляла собой маленький кусочек земли на огороде под нашим окном, огороженный высокими деревянными кольями, по которым по идее должен был виться виноград и который не вился.
   «Беседка» напоминала обыкновенную клетку для диких, но не кровожадных зверей. И вот ирония судьбы – в ней уселись жрать шашлык (иначе нашу трапезу не охарактеризуешь) три человека, с явно кровожадными замашками, но с гордостью считающие себя не дикими, а цивилизованными интеллектами. «Дикари» мы только по прозвищу, но, может быть, оно и только оно даёт наиболее точное определение, какие мы есть.
   Итак, трапеза началась. Можно уверенно сказать, что наша «тайная вечеря» была более многочисленна, чем библейская, ибо самое активное участие в ней принимали полчища мух. Вообще, здесь им несть числа. Одна из страниц этого многострадального романа должна была бы называться «Мухобои», так как ежевечерне нашим лёгким, но постоянным занятием было тотальное избиение мух, пробравшихся через занавески, пришпиленные самым тщательным образом. Четыре кнопки, три гвоздя, две мои заколки и одна английская булавка – могучий арсенал, предохраняющий занавеску от легкомысленного колыхания, которое позволило бы проскочить этим исчадиям ада в нашу обитель.
   Но вернёмся к шашлыку. Сопровождаемый полдмитрием, он произвёл отличное впечатление, были довольны все: мухи, кошка и мы.
   Сегодня мы тоже ели шашлык, только уже на Рице.
   Писать о красоте дороги, о стремительных горных речках, о могучих деревьях и глубоких озёрах я предоставляю Веруне, как личности из всех нас наиболее возвышенной и эмоциональной.


                Из дневника Веры

      8 – 9 июля
   Возвышенная и эмоциональная натура взяла стило, чтобы высоким штилем изложить минувшие события. Эк меня куснул Маринок! И поделом! А то запись от 5 июля – ну прямо, что слюни по стенке не мазали – развезло меня. В общем, меня развозит часто – следствие неуравновешенности характера. А Маришка меня спугнула – не могу как-то сразу собраться с мыслями и писать про Рицу.
   По-моему, про неё написано столько же, сколько и про Джоконду, и добавлять собственные вопли по этому поводу, может быть, и глупо.
   Вообще, Рица, когда её увидел первый человеческий глаз, видимо, и поражала своей дикой красотой, пустынностью места, отдалённостью от моря, какой-то особой приобщённостью к высшим сферам во всех смыслах. А сейчас… Половину впечатлений сняло обилие туристов. Они ползают вокруг этой Рицы, как муравьи вокруг куска сахара. Усталые экскурсоводы устало докладывают безразличным слушателям о глубине, длине и ширине озера. Лихие водители автобусов лихо вытряхивают всю пёструю ораву для того, чтобы она расселась в катерах и её понесли бы другие лихие водители.
   Н-да! Это высокий класс! У всех, у этих катерных водителей эдакий вид – смесь Одессы с Тбилиси, и пиляют они по воде с шиком превеликим.
   Мы прибыли на Рицу накрахмаленные и голодные. Дома мы долго гладились, чистились, приводили в порядок всё те же парадные туалеты в полосочку и в цветочек. А единственному нашему мужчине отгладили брюки, так как его шаровары № 1 и № 2 да ещё пижамные штаны так осточертели, что вот даже решились на глажку брюк. К нашему огорчению, выглаженные со складочкой «штуны» безнадёжно повисли на нём таким пузырём, что «элеганта» не получилось, а мы лишний раз удостоверились, что переживания (типа ростовских) – лучшая метода для сбрасывания веса.
   В общем, приехали и… опять поехали, на сей раз по озеру, а не по шоссе, чтобы отведать в диком месте шашлыка. Рвались на экзотику. Но экзотичен был только соус к шашлыку, ибо его кавказское происхождение не вызывало сомнений, зато вызывало слёзы на выпученных глазах.
   А так – красиво, как в кино. Это признанная красота и о ней трудно писать. Очень красиво. Только вода (особенно близ шашлычной) грязная, да сам павильон изуродован львиными мордами, раззолоченными «на всю железку» мордами, которые почему-то худосочно плевали (пардон!), изливали воду в воду.
   Меня поражает в человеческой натуре одно – стремление испохабить подлинную красоту собственной безвкусицей! Вот едем. Пейзаж – дух захватывает: отвесные скалы словно подпирают собой весь свод небесный… и вдруг скульптура – эдакая ныряльщица с оттопыренным задом или олень, напоминающий козла, или медведь, похожий на бегемота, – ну глазу тошно! Роскошный парк в Гаграх умудрились «украсить» такими плакатами, что поневоле на ум приходят мысли о вырождении творческого начала в человеке ХХ века. Сил никаких нет!
   А Кавказ какой-то весь ушедший в себя. Он позволил человеку пробраться в свои красивые тайники, но отгородился от него вот этой внешней, бьющей в глаза красотой. Высота, глубина, пространство – таких масштабов, что все воедино восклицают «Ах!» и всё. А вот тайная красота Кавказа, его тайное имя скрываются как тайное имя бога Ра. Секреты долголетия и мудрости, секреты единения с природой знают только избранные, весь век прожившие здесь люди.
   Мы с Маришкой часто задаём вопрос: «Куда бы уйти жить? Подальше от человека, поближе к природе?» Чтобы помудреть её мудростью. Вот и кажется мне, что скрытая мудрость Кавказа необъятна и не для одного человеческого поколения.
   А мы что ж? Мы поели шашлык, я немного ругнулась со Стаськой. Маришка мне из-под полы прошипела, что, мол, пошли к чёрту с вашими дрязгами. Поделили конфеты и с руганью против отвратительных нахальных баб плюхнулись в катер, который и доставил нас к машине.
   Погрузились и поехали. Дорога своей красотой утихомирила наши нервы, а современная музыка, насквозь пропахшая серединой ХХ века, прорвавшаяся к нам благодаря всё той же цивилизации (радиоприёмник в машине), вернула лучезарные улыбки. Так, улыбаясь, доехали до Пицунды. Вот мы и дома. Кряхтя под музыку, съездили в магазин и… опять сосны, море… Сусанна…
   На следующий день с утра море, сосны и опять же Сусанна, а затем в Гагры за провизией (о, проза!) и бензином, и письмами. Писем нет, бензин есть, и купили баранину – опять же на шашлык: собственный куда лучше местного кавказского изготовления. А утром того же дня Маришка поссорилась с морем. Волны были довольно сильные, а ей, видите ли, вздумалось на лодке на волнах покачаться. Ну что ж – надел человек резиновую шапочку, взял резиновую же лодку и, лихо миновав сильные буруны, вырвался на морской простор.
   Стас тоже пошёл поплавать, а я издалека, с берега из-под сосен, наблюдала, как торчит в волнах лысеющая голова одного и розово-резиновое темя другого. Этот последний другой, то бишь Маришка, была похожа на странную рыбину с жёлто-зеленоватыми надутыми боками (от чувства собственного невесомого достоинства), с человеческой розовой головой и хвостом-ногами. Плавала-плавала эта рыбина по зелёным волнам, то вверх, то вниз, а потом, глядь, потянуло и её к берегу. Рыбина разделилась на Маришку и лодку и они «рука об руку» пытаются так же лихо миновать буруны, как и попервоначалу. Один – удачно! Другой… удачно! Хо-хо! Маришка уже упёрлась ногами в дно. Шаг вперёд – и лодка с Маришкой достигли бы берега, но дёрнула же её нелёгкая обернуться! На это потребовался тот миг, который и спас бы её от волны. А Маришка, обернувшись и увидев громадину, которая уже заворачивалась над ней, решила её пронырнуть. Ну… шум… пена…
   Лодка легко понеслась по волне на берег. А Маришки нет. Только пена, вода, лодка, шум, а из пены чуть погодя выползает наша Афродита с золотым пучком и серебряной чёлкой, без шапочки и почти обнажённая. Море хотело вообще лишить человека всех одежд, но человек не захотел. Конфликт, схватка, море «извалтузило» непослушную, и она вернулась ограбленной наполовину – унесло розовый резиновый «головной убор». Вот как иметь дело со стихией да ещё и противиться ей.
   Сегодня море уже тише, волны поменьше, но Маришка не пожелала больше быть рыбиной в лодке – уж очень, говорит, мутит. А посему ребята отчаянно жарятся на солнце, забыв московские скептические замечания, что де, мол, «Загар? Фи! Зачем это нужно?» Вечером Стастька будет ходить и скулить: «Ой, не тронь, ой, болит!»
   Кошмар – эти южные традиции по приобретению загара!
   Вот мы опять втроём около Сусанны. Её могила рядом с той сосной, от которой круглый день тень. Поэтому уже так и говорим: «Пошли к Сусанне». Люди идут мимо: на них кладбище действует угнетающе, не понимают они мертвых, а мы этим воспользовались – вокруг ни душу. Право, соседство мёртвых оказывается значительно приятнее хлопотливого соседства живых.
   А скоро опять шашлык. Так и живём: от шашлыка до шашлыка.

      10 июля
   Но шашлык шашлыку рознь. Если на тот мы шли сомкнутыми рядами, то на этот раз образовалась мощная брешь. Кто выпал? Чья фигура самая мощная? Конечно, Стасика.
   Ну вот он и покинул нас. Шеф-повар, в руках которого все тайны приготовления этого лакомства, обозлился на нас за нашу бабскую медлительность и… только что не плюнул, ушёл. Н-да, жрать охота, но все давят фасон. Экая неосмотрительность: разругаться на пустой желудок перед едой. Но вот именно пустой-то желудок и объединил нас всех за столом, покрытым клеёнкой.
   Первой не выдержала я и заявила, что злиться можно, но я хочу есть. Стас глянул светлыми глазами и сказал: «Да? И я тоже». Контакт обретён.
   Думали устроить пиршество на природе, но кругом заповедники – костёр разжигать нельзя, можно нарваться на штраф, и мы решили есть уже не в «бэсэдкэ» (клетке) с мухами, а дома, в комнате без мух.
   Пока Стас разводил таганок, Маришка с холодным блеском в глазах и газетой в руке методически изничтожала мух, пробравшихся в комнату, строго считая убиенных. Когда она произнесла: «Тридцать четвёртая и последняя», Стаська снял шампуры с дымящейся бараниной, и мы под коньяк, куная в томатный соус то хлеб, то лук, то шашлычины, начали неистовое пиршество.
   Наверное, с таким хрустом и самозабвением едали лишь фламандцы. Конечно-конечно, мы не настолько самоуверенны, чтобы проводить полную аналогию между великими предками, которые собирались на празднества в количестве пятисот и собою. Нет. Но, право, их незримый дух, наверное, радовался, если видел, как мы ели.
   Но не следует забывать, что шашлык начался с ссоры. Значит, фея раздора прилетела. Она только подождала в уголке, пока мы не насытились, и тихо, очень тихо вошла к нам опять.
   Я не буду выдавать тайну ссоры бумаге, пусть она останется между нами. Могу сказать, что причина была пикантна. Факт остаётся фактом: мы переругались. С коньячными парами в голове и луковичным духом на устах я и Мариша выкатились  из комнаты, оставив Стаську наедине с его собственным духом.
   Куда идти? А! Ведь ещё не видели монастырь вблизи. Ну и решили два искусствоведа отведать искусства. На сытый желудок хорошо беседуется. Идём, говорим-говорим. Дошли до ограды. Посмотрели. Вошли. Подходим к собору. Огромный. Задрали головы, хмыкнули, решили, что это не русская подлинная классика. Глянь, а собор открыт. Ну и, естественно, вошли.
   Какой-то замызганный тип с велосипедом возился в углу. Мы спросили, можно ли оглядеть интерьер. Разрешил. Из собора сделали хлев. От росписей почти ни следа! Немного в апсиде – говорят, XIV век. В апсиде же устроена сцена – следы современности. Но где-то в уголках всё-таки пахнет старым-старым. Сбоку вход. По-видимому, тут раньше была ризница. Там довольно темно, но в полумраке видим – стоят сиротливо иконы, бывшие хозяева этого здания. Взыграла в нас искусствоведческая прыть, и мы рванулись смотреть. Ничего хорошего. Поздние вещи, холодные, бесстрастные, безвкусные. Уже собрались выходить, как вдруг вижу – стоит одна, поменьше других и явно века XVII. Хо-хо! Хватаю. Трогательная картинка. Крещенье. Такая наивная, с премиленьким пейзажем и хрупкими-хрупкими фигурками святых. Вся она изъедена жучком, потому что холст наклеен на дерево, и в некоторых местах осыпалась краска.
   – Ой, – воплю я, – ой, Маришка, ну давай мы её уведём!
   – Давай, – хладнокровно отвечает она, – но как ты это сделаешь?
   – Ой, – опять воплю я, – я хочу её увести отсюда, всё равно ей здесь пропадать!
   Ни о чём не думая, я хватаю икону и, спокойно глядя сквозь очки, иду. Вот прямо иду в то место, где стоял тип с велосипедом. Конечно, так делают только спьяна. И я бы спьяна стала его упрашивать отдать мне икону, продать её. Но… видимо, воистину пьяным везёт: мужика на месте не оказалось, а велосипеды сторожами не бывают. Я иду мерно и уверенно дальше, не оглядываясь, не торопясь, только судорожно прижимая икону к своему боку. Думаю, если спросят, скажу. Но никто мне не повстречался ни на монастырском дворе, ни за оградой. Кладу икону в куст, и тут хмель отхлынул от головы. Ясно стукнула мысль: «Украла. Может вернуть? А?! Страшно!»
   Я, как побитая собака, иду назад, но всё-таки без иконы. Смотрю, Маринка о чём-то рассуждает с тем типом, который на сей раз уже выкатил велосипед. Велосипед – единственный свидетель моего падения. Маришка не считается. Она духовный соучастник.
   И мы пошли с ней какие-то окаменелые. Она явно обалдела от быстроты всего свершившегося, и в её коньячной голове точно так же, как в моей, «умыкание» иконы выглядело геройским поступком. Но вот тип укатил на велосипеде, икона под мышкой, и мы мерно шагаем домой.
   Стаська, всё ещё в порывах ссоры, не прореагировал ни на икону, ни на кражу, ткнул меня ногой и отвернулся, читая «Греческую цивилизацию». А мы опять, обозлившись на него, пошли вдвоём на море. И тут Маришка робко заявляет: «Ой! Как-то теперь неспокойно на душе стало. Теперь каждый человек милиционером казаться будет».
   Вот и делай из хлипких интеллигентов гангстеров! Чёрта с два! Я уже и сама не знаю, что делать. Может, вернуть?

   Следующее утро, то бишь сегодня, 10-го, всё в лучах ссоры. Я так расстроилась, что тихо реванула. Что-то выкинула, ну фортель какой-то. Маришке всё это надоело, и она ушла на море, предоставив нам со Стаськой возможность выкатываться в Сухуми и решать наши споры по дороге.
   Наступил светлый мир. Начали уже говорить друг другу человеческие слова, как вдруг Стас очень настороженно взглянул на меня, словно что-то вспомнив, и спросил эдак прямо в лоб, называя вещи своими именами: «Ты зачем украла икону?» Ну и пошло, и пошло. Я стала объяснять-объяснять, но уже сама отчаянно сомневаясь внутри. Уж говорю, что украла ради Третьяковки.
   И вдруг Стас убедился. Да ещё как! «Нет, – говорит, – ты уж оставь икону у себя». Вот ведь дела… И право же, ведь кому она здесь нужна, в этом заброшенном монастыре. Говорят, его будут реставрировать. Только когда это будет? Да и вряд ли кто спохватится этой иконы. Трудно поверить, что тип с велосипедом ведёт учёт своим «произведениям».
   И приехали мы в Сухуми.
   Круть-верть, круть-верть. Я с утра не поела, и меня противно заворачивало внутри. Миновали Гудауты, Новый Афон, прикатили в Сухум, где обрели 800 рублей (Стасику прислали в счёт ремонта машины) и два письма: Маришке и мне. Я уж лучше бы и не получала – такое было письмо от мамы. А потом мы пошли окрылённые выяснять возможность переезда на пароходе в Крым. Вот тут я и посмотрела город.
Он кишмя кишит грузинами. Ходят они стаями.  Ходят лениво, походкой людей, у которых куча времени, которым нечего делать и которым, в общем, безумно скучно. Весь ритм жизни замедленный.
   Мы вдруг обнаружили со Стаськой, что только мы одни летим сломя голову по улицам этого ленивого города. Московский темп где-то остался в наших конечностях. И хоть глаза видят, как медленно всё движется, ноги мчатся со скоростью туфель Маленького Мука. Куда? Не знаем! Зачем спешим? Не знаем! Вот что значит – условные рефлексы. А у москвичей спешка переходит к младенцам по крови и уже превращается в безусловный рефлекс.
   Женщины-грузинки очень неприятны. Мне действовал на нервы чёрный цвет, в который они облачены. Противно видеть, как в жарищу, от которой мозги плавятся, люди ходят в шерстяных вязаных, да ещё чёрных кофтах. Единственное достойное качество этих женщин – какая-то фанатическая целомудренность. Но уж если и оно исчезает, уступая место развязности, свойственной людям ХХ века, то такая грузинка – рвотный порошок. А в Сухуми много и таких. О мужчинах писать не буду – боюсь, перо не выдержит.
   Город типично южный. Светлый, жаркий, по-своему красивый. Ходят люди разных национальностей и очень выгодно отличаются от грузинской: европейцы – своей вышколенностью, своими безупречными манерами; русские – мягкостью и человечностью. Поели мы в забегаловке, купили у интеллигентной старушки на рынке помидоров и огурцов и кинулись в машину, в обратный путь.
   Афонский монастырь. Построен в 900-х годах. Расписан довольно топорно. Есть там васнецовской работы иконостас. Но я не люблю Васнецова и… вообще, мне неохота больше писать. В общем, мы приехали домой и были очень рады, что добрались.


                Из дневника Марины

      12 июля, воскресенье
   Сегодня наш последний день в Пицунде, ибо завтра после телефонного звонка в сухумский порт и в случае положительного ответа, мы выезжаем днём в Сухуми, чтобы ночью погрузиться на «РОССИЮ» и отбыть в Крым.
   Вчера было решено встать на завтрашнее утро как можно раньше и весь день провести на море. Но… «благими намерениями вымощена дорога в ад». И на утро мы, как нарочно, все крепко спали до половины десятого (по местному времени – это половина одиннадцатого, но, как истинные москвичи, мы принципиально живём по московскому).
   Настроение у всех с утра было не самое лучшее и уж во всяком случае отнюдь не праздничное (сегодня воскресенье). Всем снилась Москва, а, следовательно, неприятности. Утешились только тем, что «праздничный сон до обеда».
   Завтрак был сделан лениво, и ни у кого не чувствовалось горячего желания рвануться на море. Веруня даже возжелала стирать. Это уже прозвучало кощунством, и вот тут мы кинулись к любимым соснам.
   Ещё вчера вечером, когда мы сидели у моря, смотрели закат солнца, рождение молодого изысканного месяца и появление нашей любимицы Венеры, решили назавтра пойти на самый дальний мыс, посмотреть что там, и, ежели там мало народа, – позагорать голышом.
   И вот мы на этом самом дальнем мысу. Вначале мы были наказаны за измену Сусанне: то есть, чтобы найти мало-мальски пустынное место, надо было действительно дойти до самого дальнего мыса. Но нас эта прогулка совсем не огорчила, а, наоборот, доставила большое удовольствие.
   Роща великолепна, дорожки и тропинки её не поражают своей затейливостью, но радуют сердце и глаз своей простотой и постоянно меняющимися видами на море сквозь огромные стволы. Виды один лучше другого. Стасёна так и шёл с раскрытым фотоаппаратом. Время от времени Веруня выхватывала у него фотоаппарат и исчезала куда-то, дабы ухватить одной ей видимый сюрреалистический пейзаж.
   Так добрались мы до долгожданного мыса. Здесь сосны ближе всего подходили к морю и из-за этого самые легкомысленные гибнут. Видимо, в сильное волнение оно вымывает песок из-под корней могучих гигантов и заставляет их клонить свои гордые высоконесущиеся зелёные головы перед своими волнами.
   Сейчас прервусь на минуточку, чтобы написать, что мы снова сидим у Сусанны. Стас объявил итальянскую забастовку и ушёл домой под предлогом варить кашу, но у нас есть подозрение, что просто ему захотелось по-тихому допить остатки компота.
   Так вот, много на берегу, на том мысе лежит пней с разлапыми корнями. Они сильно напоминают окаменевших, вернее, одеревеневших медуз. Это следы уже погибших великанов. На этих могучих останках пошлые «дикари» сушат своё бельишко.
Одна сосна пала совершенно недавно и лежит, ещё не совсем оторвавшись корнями от родного берега, но уже купая зеленокудрую голову в морском прибое.
   Народу здесь было очень мало, так кое-где распластанные тела, поэтому мы в конце концов расхрабрились и нырнули в волны абсолютно «ню» и даже с распущенными волосами, то есть без единого следа и предмета цивилизации. Это совершенно необыкновенное чувство – быть в море нагой, когда движения твои не связаны никакими подпругами, бретельками и лямками. Впечатление полного единения с природой. Как счастливы были первобытные люди, не знавшие плавок и купальников (даже модных – без бретелей)! Пускай они не были эрудитами и интеллектуалами, зато они были детьми природы. А на нас лежит клеймо университетского значка, хотя он и запрятан в самый дальний угол письменного стола. Мы уже порождение цивилизации и эмансипации. И не быть нам даже Тарзанами.
   Какие-то грустные мысли начали меня занимать – чувствуется печальный момент скорого отъезда.
   Пришёл большой чёрный пёс, почувствовал в нас истых собачников и наше настроение и завалился спать вместе с нами. Спит, бандит, уютно и сладко. И нам бы заснуть, глядя на него, да надо идти домой, кормить шах-ин-шаха. А вот и пёс вдруг вскочил и, мгновенно сменив привязанности (о, все вы, мужчины, – изменщики, обманщики и щипщики!), бросился за одной почтенной парой, прошедшей мимо с большой сумкой. Видимо, от неё пахло съестным, а от нас съестным пахнет очень редко. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что уж если пахнет, то шашлыком.
   Ну вот подумали о еде и сразу заторопились домой: может, и вправду сварена каша.
   А дома… Ха-ха! Стас валяется на кровати, меланхолически жуёт колбасу с помидорами, а каши не было и не будет. Наверное, этот рис мы отвезем мамам. А компот тут же выпила Веруня. Только вишенками поделилась с нами. Съели мы их под хоровую декламацию: «Фу! Какая отрава!» Есть у нас такая присказка: когда едим что-нибудь вкусное, обязательно приговариваем, что это отрава.
   Повелось это после одной фразы, которая говорится за каждой рюмкой водки: «Ну и отрава! И как её рабочий класс пьёт?!» А укрепилось после такого случая: взял Стасёна последнюю банку сгущенного какао, пробил в ней маленькую дырочку, возлёг с книгой на кровать и высосал всю банку, делясь с нами только впечатлениями типа «а молоко вкуснее», «да, это не вкусно», «в общем, это отрава». С тех пор самое вкусное съедается под такие вопли.

       13 июля
   Сегодня чёрный понедельник. А мы, три дурака, запланировали на этот день отъезд в Москву. Надо думать, что до неё мы не доедем. И как это нас угораздило так рассчитать?! Но дело сделано. Будем пытать нашу судьбу до конца. Всё-таки даже интересно, какой деликатной частью своего тела станет на этот раз к нам Фортуна.
   Итак, сейчас подходит к концу последний час нашего существования на море у нашей Сусанны. Так же шумит прибой, так же трещат цикады (они тут живут на соснах), и так же нежно и скромно поёт какой-то, видимо, маленький пташек… И будет всё это так же звучать, когда мы соберём в последний раз прежде красную сумку, и грустные и солнцем палимые пойдём «домой», дабы собраться уже в путь более долгий.
   «Из края в край мы в жизни держим путь,
    Из края смерти нам не повернуть,
    Смотри же. В здешнем караван-сарае
    Свою любовь случайно не забудь».

   Вчера вечером пришли на море, сразу разделись и кинулись в воду. Трёхдневный месяц, уместнее было бы сказать – трёхночной, серебрил узкую полоску.
   Почему луну называют холодной и недоброжелательной? Ведь она всегда сопутствует влюблённым, она - их светило, а где любовь и светило – там не может быть холодно.
   А вот нам, верно, было холодновато, особенно после купания. Поэтому, продрогнув в предыдущий вечер, на этот раз мы взяли шерстяные кофты и были очень этим довольны.
   Хотя месяц не согревал лично меня, не скажу за моих молодых, но отнёсся он к нам явно гуманно – каждый плыл по своей лунной дорожке. Море было двусторонним: если плыть в Турцию – оно раскидывало перед тобой бесконечную опаловую ленту, а ежели возвращаться на Кавказ – под руками в таинственной темноте начинали сверкать малюсенькие звёздочки.
   На небе звёзд было мало, сказывалось лето, когда нет ещё аспидно-бархатного чёрного неба, на котором так заметны все потусторонние миры. Даже наша Венера, видимо, огорчённая нашим отъездом, не показалась нам в этот раз совсем. Только мрачно подмигивал красным глазом зловещий Марс.
   Может быть, это нам «трагедии знаменье»! Опять же сегодня «чёрный понедельник»…

   Дома в строю темнели сквозь ажур,
   Рассвет уже играл на мандолине.
   Краснела дева, в дальний Сингапур
   Вы уносились в гоночной машине.

   Повержен в пыль надломленный тюльпан,
   Умолкла страсть…Безволие…Забвенье…
   О шея лебедя! О грудь! О барабан
   И эти палочки! Трагедии знаменье!»

   Но отбросим прочь недобрые литературные аналоги, ибо впереди две тысячи километров.
   Хочется пожаловаться на судьбу, она к нам явно не справедлива: как только наша кожа привыкла к южному солнцу, то есть перестала болезненно реагировать на его страстные поцелуи, так настало время уезжать. Так и поедем мы к родителям с лоскутными спинами. И есть ещё одно огорчение – при первой же ванне половина нашего загара уйдёт с водой и мылом, так как, строго между нами, мылись мы горячей водой только один раз, ну от силы два, и черноту нашего загара можно отнести не только на счёт солнца.
   Да, мир устроен неправильно! Вот теперь бы нам только и начать настоящий отдых, а тут треклятая редакция раскрыла пасть, чтобы ещё целый год жевать и пережёвывать человека, который даже не успел отдышаться.
   Стас долго болтался вдоль всего берега. Наконец нашёл единомышленников-рыбаков. Был там рыбак-удочник и рыбак-аквалангист. Спорили два метода, два способа, два века. Предпочтение зрителей было отдано старому способу, а впрочем, и рыбье тоже. Если аквалангист за полчаса судорожного дрыганья и громкого сопения насадил на гарпун три рыбёшки, то удильщик за то же время спокойно и размеренно, степенно и не торопясь, на две удочки выловил пять, да размером поболее.
   Говорят, что аквалангист получает большее удовольствие, охотясь в красивом подводном царстве, но это удовольствие эгоиста. Его никто там не видит, кроме беззащитных рыб, безбоязненно подпускающих его на смертельное для себя расстояние. Его охотничий азарт не передаётся подводным камням и вечно колышущимся водорослям.
   То ли дело удочник на берегу! Вокруг него – уди он даже в безлюдной пустыне! – соберётся тихая толпа болельщиков, которая не меньше его будет переживать малейшую поклёвку и радостно ликовать при резком взмахе удилища, которое явит перед их ожидающими взорами трепещущее тельце будущего жаркого.
   Но это моё объективное суждение, а доведись мне сделать конкретный выбор, я через минуту сбежала бы от удочки и согласилась бы до синих губ и красных глаз нырять с ружьём в море.
   Сейчас пойдём кинем в море монетки и… сборы! Прощай, Сусанна! Прощайте, сосны!
Море мы ещё будем видеть три дня, но ты, пицундское море, прощай!
  (Не хочу «прощай», хочу «до свидания»! Только поэтому и были брошены монетки, чтобы это неопределённое свидание пришло во всей его лучезарной реальности.)

     РАСПИСКА
   На мою ответственность едем в Сухуми. В случае неудачи меня мордуют или… три бутылки коньяка с меня.
В. Алексеева

                А деньги-то общие! Так кто же будет в выигрыше?
                Общество братьев и сестёр – алкоголиков


      14 июля
   Полный восторг и упоение – идём на «России» к Ялте!
   Наша машина, довольная и улыбающаяся, нежится на носовой палубе. С восторгом ощущая, что теперь везут её.
   Удивительная вещь – у нас пока что всё идёт благополучно, хотя, конечно, мы выделяемся как самая суетливая и суматошная публика.
   Сомнения и разногласия начались вчера ещё в Пицунде. Куда ехать грузиться? В Сухуми, где мы записаны в очередь, но есть опасения, что там вообще грузить машины не будут, или в Сочи, где ничего неизвестно, но вероятность посадки большая? Пришлось тянуть жребий. Вытянули Сочи. Хорошо. Успокоились. Погрузили чемоданы, керогаз и подушки, трогательно простились с хозяевами и – с Богом! – в путь.
   И вот в дороге, когда машина мчалась, радостно попискивая амортизатором, на Веруню нашёл стих: перст божий, в виде диафрагмовой спазмы, указал ей, что ехать нужно в Сухуми. Отсюда вышеприведённая расписка.
   Забегая вперёд, хочу сказать, что сейчас прервусь в записи и мы ахнем первую из выигранных Верой бутылку, под остатки абрикосов и миндальных пирожных, если их втихую не съел Стас, который подозрительно долго сидел в машине, пока мы с Веруней сушили после душа волосы, валяясь на палубе белоснежного гордеца, на нашем грязном пляжном одеяле. По-моему, нашей беспардонности удивляются не только пошлые курортники-ханжи, но и экипаж в полном составе.
   (Далее почерк идёт корявый, становясь к концу совершенно неразборчивым.)
   Ха-ха! Действительность превзошла все ожидания! Эта первая бутылка постепенно и последовательно перешла во вторую и в третью. Результаты сказались даже на почерке. А заключились они в том, что сейчас на нашей «личной» палубе, отгороженной нашим брезентом, лежат уже не два тела, а три трупа: Стас, который вначале заклеймил нас как пьяниц и отказался от вина, не выдержал атаки нашей аппетитной выпивки и включился в уничтожение всех трёх бутылок.
   В данный момент бутылки опорожненные лежат в машине, а мы, наполненные до горла, лежим на палубе. Все почему-то на животе. Заключительным актом нашей трапезы было разбитие абрикосовых косточек и их смачное пожирание. А затем молоток оказался в середине нашего треугольника, и почти все уснули.

    Рисунок «Три лежащих тела».

    Мой гениальный рисунок талантливо иллюстрирует наше положение в космическом пространстве.
   С радостью и гордостью констатируем тот факт, что наш дорожный дневник превратился в «судовой журнал».
   Но, к сожалению, алкоголь трёх бутылок начинает сказываться, несмотря на противодействие морского пассата, и я уподобляюсь моим спутникам – заваливаюсь спать. Пока.


                Из дневника Веры

       15 июля
   Сегодня мне подобало бы выйти на работу, но… наше путешествие этого не предусматривает, и я дала SOS-ную телеграмму, что де мол не выйду.
   А пробуждение на борту дизельэлектрохода «Россия» действительно знаменательно. Свищет во всю мощь ненормально-психованный ветер «бора», который начал дуть ещё вчера при подходе к Новороссийску. Говорят, он в этих местах дует почти круглый год. Да. Так вот. Свищет ветер, кругом синяя и голубая водно-воздушная гладь. Мы в открытом море.
   Кончился греческий метод – идти в виду берегов. Только наш белый мирок в пространстве. Хорошо ведь! Но в это радужное сияние прорываются волнения ночи, которые теперь нам кажутся зловещим сном, жутким миражом, словно Фортуна решила погрозить нам пальцем, чтобы мы не очень-то радовались счастливым моментам и не визжали, и не пьянствовали напропалую, а всё время были начеку.
   Спали мы спокойно и безмятежно, ну если не сном праведников (где уж нам до них!), то, во всяком случае, сном людей, не отдыхавших предыдущую ночь. Подошли к Новороссийску, но мы уже ничего не слыхали. Разбудил нас старпом, эдакий типичный одессит, по адресу которого Маришка убедительно вздыхала вчера под лодкой. Разбудил, значит, и говорит: «Откатите вашу машину, так как выгружать соседние машины будут».
   Пока одну машину устанавливали в специальные приспособления, решили выгрузить мотоцикл. Его подвесили на крюках, и стрела грузоподъёмника плавно понесла его над нашими головами.
   Всё свершилось в одну сотую долю секунды, так что мы даже испугаться не успели. Один из крюков не выдерживает – треск, и мотоцикл летит на нас!
   Но, видимо, Фортуна всё-таки чуть-чуть к нам благосклонна, потому что мотоцикл на каком-то из двух оставшихся крюков зацепился и в нескольких сантиметрах от крыши нашей машины стал покачиваться – то над нами, то над соседской «Волгой».
   Вылетела бутылка из коляски, шмякнулась о палубу. Вдребезги! Раздался сочный крупнокалиберный мат владельца мотоцикла – и всем вдруг стало легко. Во-первых, потому что ещё висит эта трёхколёсная дура и не падает, а, во-вторых, звук человеческой речи всегда в напряжённые моменты целителен для напрягшейся души.
   Хорошо он матерился, этот дядька, но мало!
   Тихо-тихо перевели стрелу на место, и мотоцикл поставили как прежде.
   Когда мы опомнились – стало жутко. Ведь вот только-только мы были под страшной угрозой. Мало того, что машину покалечили бы безвозвратно, но в машине сидели мы, и могло быть плохо и нам – такая тяжесть прошибла бы легко крышу насквозь. Задним числом мы ужасно разнервничались.
   И что за напасть такая – порадоваться счастливым минутам нельзя, боишься спугнуть Судьбу, которая почему-то довольно скептически настроена в наш адрес и всё время напоминает о себе.
   Вот теперь даже страшно писать, как всё было хорошо в последние дни. Поездка приобрела удивительную лёгкость и приятность.
   Когда была написана дрожащей рукой расписка 13 июля (дрожащей по причине тряски автомобиля), мы в тот день покидали Пицунду и решали куда ехать. Спорили, дурили и ехали-ехали. Всем было легко, и даже Стаська, садясь за руль, воскликнул всё тот же наш девиз: «И снова вечный бой, покой нам только снится!»
   Но поездка в Сухуми на погрузку в порту была не боем, а упоением. Как-то весело ехалось, несмотря на чёрный понедельник, а уж по приезде было и вовсе восхитительно.
   Остановились почти у самого пирса. Люди гуляют, фланируют – ведь вечер. Наша машина встала под раскидистой пальмой, а напротив неё журчал фонтан. Зажглись звёзды и фонари. Журчит фонтан и журчит толпа.
   Стас с Маришкой принесли всякие национальные лакомства: сыр какой-то особенный, сахар пухлявый и, конечно, вино. Пили, ели, шебуршили, а потом улеглись спать тут же под пальмой у фонтана на площади, но, конечно, в машине.
   Я почти не спала, лежала у открытой двери и смотрела в небо. И было всё так удивительно, просто волшебно.
   А утром на рассвете, едва затуманились горы и засилуэтились пальмы, из опалового пространства показался огромный белый лебедь. Это и была наша «Россия», которая должна продлить наше путешествие без затрат сил - и Стасика, и машины.
   Правда, при погрузке мы опять тратили душевные силы, глядя, как хихикает «Рок Судьбы». Грузили нас последними, за пять минут до положенного для отхода срока. Все машины были подняты с одного раза, а нашу – раза три устанавливали в сетке, так как она упорно кособочилась. Но вот и она взвилась вверх. Маришка запечатлела этот момент на фотоплёнку, и мы бегом рванулись на «корапь». И поплыли, и поплыли…
   Попав к своей машине, мы тут же легли отсыпаться: всё-таки в Сухуми все плохо выспались, а я почти совсем не спала.
   А потом Сочи. Ресторан «Горка». Обед. Там я не совсем удачно слетела с лестницы, отсчитав коленями и локтями штук пять-шесть ступенек (по сему поводу сегодня мои колени все в синяках).
   Да. Так вот – купили вина, которое я честно выиграла сухумской распиской, а там опять «Россия», горячий душ, сушка волос и все связанные с пребыванием на корабле эмоции, о которых уже писала Маришка.
   Оказывается, очень удобно сидеть прямо на палубе. Мы вчера в этом убедились.
Долго смотрели на луну и говорили всякие глупости, которые почему-то всегда говорят, глядя на луну. Видимо, луна требует от людей повышенной созерцательности и философичности, что уже люди ХХ века, к сожалению, оставили в веке XIX, если не раньше. А затем и волнительная ночь наступила, о чем я уже писала.
   Сегодня по утру всё хлещет ветер, и небо уже не такое ясное и чистое, как вчера. Идём к Крыму. А Крым климатом уже сильно отличается от Кавказа. Облака заслоняют солнце, и только море-море, вода-вода – куда хватает глаз.
   Здорово мы позавтракали в корабельной ресторации, и Стас показал, на что способен его желудок. В Пицунде мы только удивлялись, как мало человек ест: «Не хочу», «Сыт», «Наелся». А тут сегодня ка-а-а-к поел, у официантки даже глаза раскрылись. Наверное, его джентльменская натура не позволяла ему на Пицунде есть побольше, так как у девочек (то есть у нас) тоже были аппетиты ничего себе!..
   А о Пицунде (о, стыд и срам!) все подробности мы узнали только на «России». Когда её – Пицунду – миновали, радиодиктор вещал обо всех её достопримечательностях. И мы засмущались ужасно. И порт-то там найден археологами. И относится этот порт к первому тысячелетию. И монастырь, из которого я спёрла икону, оказывается, Х–XI веков. И озеро-то там необыкновенное! А наша роща сосновая, которую мы интимно-нежно звали «соснушки» – н-да… так вот эти соснушки ни больше ни меньше как третичного периода! Ничего себе соснушечки!
В общем, узнаём и познаём… А пока плывём.
   Запись эту я вела, сидя на палубе под спасательной шлюпкой.

        16 июля
   Недолго побыл наш дневник судовым журналом. Мы уже опять сухопутные путешественники, а романтика моря осталась на «России» и в наших воспоминаниях.
Снова шуршат шины, шушукаясь с асфальтом, и снова мы покачиваемся на поворотах.
Правда, этому относительно спокойному существованию предшествовала маленькая «встрясочка нервишек». Напуганные мотоциклом, мы начали бояться выгрузки машины в Ялте. Одна «Волга» так раскачалась на тросах, что её чуть было не шмякнуло о борт.
   Описывать всё это нет смысла, так как эмоции страха и «падения сердца в пятки» не опишешь.
   В Ялте было прелестно. Этот город отличается от всех кавказских приблизительно так, как отличается урожденный аристократ от выскочки. Ну, Ялта, может быть, и не аристократ в буквальном и всеобъемлющем смысле этого слова, но с первого шага вы чувствуете какое-то благородство стиля. Причем это стиль времени. Рука времени облагораживает даже уродливые развалины, а город делает эдаким выдержанным и строгим. Сочи в сравнении с Ялтой кажется смазливеньким картонным городком. Да и все кавказские города (чуть лучше, чуть хуже) ни в какое сравнение не идут с крымскими.
   Уже при подходе к Крыму, с моря нас встретили уже другие горы. Горы совсем других очертаний, силуэта и цвета.
   Немного блеклый, с размыто-голубым небом в перистых облачках, Крым кажется мягким и добрым. Здесь легче дышится, климат не такой неврастенический, как на Кавказе. Маришка, глядя на эти горы, удачно сравнила Крым с добрым стариком – лицо всё в морщинах, увядшее, и сердце доброе. Крым снисходителен к людям, его горы не так давят вас, а, напротив, дают возможность понять подлинное, сдержанное величие природы и наслаждаться, наслаждаться ею!
   Старик благодушно разрешил человеку располагаться у себя на пологих коленях, разрешил даже забраться на самую макушку – Ай-Петри; мол, живите, люди, раз вам здесь хорошо.
   И, действительно, людям с давних времён здесь было хорошо.
   Если Кавказ пропустил на своё побережье людей с их более или менее красивыми постройками сравнительно недавно, под напором взрывчатки и электроэнергии, то Крым уже давно дал людям возможность жить и строиться на своём берегу.
   Здесь много роскошных дворцов прошлых столетий, которые находятся в совершенной и полной гармонии с окружающей природой.
   Ребята – Стас и Маришка – знают Крым сравнительно хорошо, а я его вижу фактически впервые (была только в Феодосии, Судаке и на Ай-Петри), и они мне его показывали. Я тихо помирала от восторга. Уж не говорю о Ялте с её кривыми зелёными улочками, с её старыми милыми зданиями, каменными оградами и… её волшебно-вкусными пирожными…
   Ливадия… Воронцовский дворец. Это же интереснейшие документы человеческого вкуса и осмысления природы в тесной связи с архитектурой. Пусть эклектика, пусть перенасыщенность романтикой – всё пусть… Главное найдено – гармония. И она поражает!
   После того, как мы выгрузились в Ялте и нагрузились в столовой, наш путь лежал через Крым в Севастополь.
   Предусмотрительно захватив с собой с десяток пирожных, мы поехали. Остановки были очень часты и незабываемы: то царственная Ливадия, то диковатое «Ласточкино гнездо» (в связи с этим зашёл разговор о любовниках и любовницах прошлого столетия и особом стиле их отношений), то скромная беседка, которую видно отовсюду и из которой видно всё окрест (жаль, её всю исписали). И, наконец, целая архитектурная симфония Воронцовского дворца, которую можно было бы назвать «вариации на англо-арабские темы».
   Мы въезжали в собственном экипаже в настоящий замок с неприступными горделивыми стенами. Средневековые контрфорсы, аскетичные в своей простоте фонари на глади серых стен. Минуем одни ворота с часами-курантами, давно и безнадёжно сломанными, далее идёт узенькая улочка, образованная двумя высокими стенами замка. Над ней перекинуты балконы-переходы. Въезжаем во внутренний двор и… он забит отдыхающими в полосатых пижамах и трикотажных теннисках. Женщины в нейлоновых кофтах – один из вариантов вечернего туалеты.
   Пришлось до предела напрячь фантазию, чтобы отрешиться от современности и уйти туда… в другое время.
Я уж не говорю о фасаде дворца – он совсем другой. Дух ориентализма здесь пришёлся как нельзя более кстати. Арабский портал как будто раскрыл свои объятья морю и… так хорошо журчит вода в мраморных фонтанах. А белый мрамор великодушно показывает чистоту и прозрачность воды.
   Вот какими остановками был усеян наш путь по Крыму.
   Переночевали мы около Симеиза, почти на берегу моря. Я говорю «почти», потому что нас отогнал пограничник. Отогнал за дорогу. Вероятно, опасался, как бы мы не смылись в Турцию.
   А утром 16-го было прощальное купание в море. Оно плескалось и ластилось к нам. Оно было прозрачное и тёплое. Покувыркались мы в нём на славу. Я даже – чересчур. Мне, как всегда, везёт: то колени разобью, то синяков нахватаю. А тут Стаська неудачно кинул меня в воду, и я прогнулась не в ту сторону. Было очень больно в позвоночнике.
   И странное ощущение – никто из нас не накупался досыта. Нам малую долю дали – и отдыха и моря, а тут опять в путь! И мы послушно поехали, как-то и не осознав, что уже всё…
   Нет, вы понимаете – всё!
   Скоро уже и дневник кончим, потому что уже с морем попрощались серебром, задабривая его божеств, задабривая Судьбу, чтобы позволила снова вернуться сюда.
Видимо, потому мы и не осознали, что пришёл конец лазурному периоду нашего существования, потому что «Волга» ещё довольно долго несла нас вдоль этой синей чаши.
   Дорога в Севастополь, особенно до Байдарских ворот, – как раз то, что не поддаётся описанию. Вот когда говорят: «Это так хорошо, что и описать невозможно». Что «это»? «Это» – дорога, море, скалы, воздух, ветер, движение…
   Ведь недаром же человеку дано столько органов чувств, чтобы он воспринимал окружающее в гармоничном сочетании. Глаза, обоняние, осязание, слух – ведь только что вкус не участвовал в этом эстетическом пиршестве. Вру! Доедали ялтинские пирожные. Стаська вопил, что мы съели девять штук, а ему дали только одно. Но ведь ещё раньше было сказано, что он – врождённый джентльмен духа и уступает нам вкусные вещи безропотно.
   Перед Байдарскими воротами нас встретил монастырь. Стыдно, но сознаюсь, не узнала, какого он века, зато поела около его внушительных стен чебуреки. Вот так человек интеллекта отступает перед человеком желудка! И оба уживаются в одном теле. Чудеса!
   Байдарские ворота позади. Для пущей убедительности я посидела на их камнях (благо выстроены они в строгом дорическом ордере), и мы вновь на сиденьях, вновь втроём делаем последний бросок к морю, к Севастополю.
   Он долгое время был закрытым городом, а теперь вход свободен. Очень интересно. Но должна сказать, что это был типично туристский осмотр. Утомительно. Мы посетили панораму Рубо, Морской музей, Графскую пристань, бухту. Проехали по центральной улице. Напрягать воображение, в общем-то, не приходилось, так как здесь следы уже той истории, которая свершалась на нашей памяти.
   Отечественная война. Город был весь разбит. И как птица Феникс возродился заново из пепла. Всё-всё почти новое. А все достопримечательности связаны с каким-то душераздирающим патриотизмом людей, высшим проявлением либо силы человеческого духа, либо попросту – фанатизма. Морской музей полон интереснейших документов русской истории (конечно, связанной только с людьми моря и этим городом). Когда подъезжаешь к городу – выжженная земля. Знакомые названия: Сапун-гора, Малахов курган вызывают страшные воспоминания о кровавых событиях. То и дело мелькают обелиски на братских могилах. Как-то невольно хочется молчать.
Такой вот Севастополь, весь политый человеческой кровью.
   Очень много моряков, и у всех (чувствуется!) трогательно-внимательное отношение к своему городу. Может, это перешло по традиции от предыдущих поколений, а может, это отношение родилось как чувство матери к тяжело переболевшему ребёнку, которого с трудом отняли у смерти.
   Ещё раз бросили в море серебро, сели в раскалённую машину и помчались от моря уже совсем в сторону. Теперь главное – не остановки, а быстрая езда.
   Скорость-скорость… И помчались.
   Жарища стояла несусветная. Муха, которая по собственной глупости осталась в машине, пока мы осматривали панораму, сдохла и превратилась в мумию. Раскалённый ветер хлестал в лицо, а мы неслись, сожалея о море, о маленьком отпуске. Печалились, в общем и целом.
   Добрались до Симферополя, заправились и дальше. Намечено переночевать в Зелёном Гае и завернуть на другой день к родным Стасика и Мариши. Их мамы отдыхают в местечке с «поэтическим» названием Кобеляки, расположенном где-то около Полтавы.
   Посмотрим на Украину.


         17 июля
   Вчера поздно вечером под звуки джаза мы ввалились в Зелёный Гай. Гостиница с башенкой, крытой черепицей, фонтан, ресторанчик – всё, казалось бы, налицо для нужного и законного отдыха после долгой и утомительной дороги. Но… гостиница полна, ресторан в 11 часов вечера располагает только подогретыми остатками от дневных обедов. А что нам в таком случае башенка, черепица и фонтан? В фонтан спать не ляжешь, и черепицу с голодухи грызть тоже не будешь! Когда хочешь спать и есть – даже башенки не умиляют.
   Мы залегли вновь в своей любимой «Волгушке» и проспали до утра.. А по утру Стас начал делать профилактику, в результате чего тут же безнадёжно выпачкал рубашку в масле на станции техобслуживания (ох уж эти станции техобслуживания!); я села писать дневник, а Маришка свои бесконечные письма.
   Утром всё показалось лучше: черепица обрела ярко-красный цвет и стала почему-то привлекательной даже на голодный желудок. Небо серебристое, солнце ещё не взошло. Башенка белая с маленькими прорезями окон и массой стрижей, а может, и ласточек – я их плохо различаю.
   События развивались с железной методичностью и в своей последовательности. Это, к счастью, не события, а просто этапы путешествия. Упаси бог, мы теперь событий боимся. Они у нас были и нам хватит, больше не надо.
   Кошка перебежала дорогу, ну и, конечно, – прокольчик! Стоим, меняем колесо. Потом опять едем.
   Торопимся попасть в Кобеляки, а потому поля зелёные и жёлтые мелькают с умопомрачительной быстротой. И вот сворачиваем с трассы, чтобы проковылять 50-60 км и выбраться на другую – Харьков-Киев. Долго мы пылили, считали ухабы головами об потолок, и наконец наши шины запели по бетону.
   Бетонка – совершенно блистательная – ввела нас в самую Украину. Она пестрела жёлто-зелёными полями, улыбалась подсолнухами, зазывно кокетничала стройными рядами тополей. В лицо били горячие потоки воздуха, и всё сливалось в какой-то пёстрый мираж.
   Полтава нас только поманила, хором все вспомнили Пушкина и повернули в сторону, стало быть, и с блестящей трассы и от города.
   Последний участок дороги до Кобеляк нам показался бесконечным. Мы закутались в мягкую жёлтую пыль и, хрустя песком на зубах, пробирались 75 км. Если бы мы писали роман, то эту главу мы бы назвали «Флёры на дорогах». Но нам не до эстетства. Все скисли.
   Стаська весь покрылся грязной водяной плёнкой, а Маришка мрачно бубнила о нашей безалаберности, о том, что глупо было уезжать от моря на два дня раньше. Я бросала нейтральные, но подзуживающие её слова, в глубине души понимая всю иезуистичность своего поведения.
   Все накалились – Стаська, Маришка (я не в счёт) и машина. Машина – от долгого пути, ребята – от раздирающих душу противоречий: сыновний долг и удовольствие побольше понырять в голубом царстве.
   Эту атмосферу охлаждали невольные улыбки при взгляде на названия украинских деревень. Тут уж трудно не улыбнуться: Бабенки, Мачехи и Верхний, а за ним Нижний Кобелячок предшествовали нашим Кобелякам, куда мы вовремя приехали, так как накал доходил до предела.
   Куснулись уже около дома, поставив ноги на дорогу. Ан тут уж и родители.
   Как они были рады! И всем стало стыдно за ренегатские настроения и разговоры.
   Крохотная мелкая речушка сняла грязь, пыль и одновременно плохое настроение и самочувствие. Ведь грязь на теле – своеобразный вид болезни – смоешь и выздоровеешь. Так и мы. Постирали грязные шмотки, выкупались и, хоть это было не море, но воде нельзя не радоваться.
   Разговоры, рассказы в лицах, ужин и сон под отдалённую грозу. Мы привезли в Кобеляки дождь, которому все безмерно радовались: дождей совсем нет, и всё посохло.


      18 июля
   «И снова вечный бой, покой нам только снится...»
   Нагрузившись двумя вёдрами вишни и тыквенными семечками, мы едем в чистой, вымытой машине.
   Почему-то на этот раз дорога до Полтавы показалась значительно легче, а мазанки под аккуратно подстриженными соломенными крышами нас приводили в полный восторг, так они были похожи на морды с выстриженными чёлками. Плетни – сплошное изобразительное (пардон!), прикладное искусство – такие вавилоны и выкрутасы понавыплетены.
   Ну вот последний ухаб сказал «прости и забудь», и опять трасса. Дорога вновь пожирает и время и внимание. Обратный путь – воспоминания и опасения, чтобы не повторились наши несчастья.
   И Харьков повторился во всём своём блеске. Правда, станцию техобслуживания мы миновали стороной, но снова долго плутали в поисках пути к бензоколонке. Те, которые были обнаружены, оказались пусты, и наша «Волга» попила из брюха самосвала.
   Кое-как сдерживаясь, чтобы не поругаться при сомнительных поворотах, мы наконец выбрались из Харькова и понеслись, что было духу. Путь от Полтавы и путь от Харькова – солидный кусок и расстояний и времени.
   Луна засияла, растравляя воспоминаниями о море. Нужно устраиваться на ночлег. Где? Да в поле.
   Опять под джаз мы выкатываем в поле, за кусты, которые закрывают собой шоссе. Какой-то «ёрш» – коктейль в восприятии мира. Ведь кругом, куда не глянет глаз, – безлюдье и поля, поля…
   Цивилизация – это узенькая асфальтовая лента да вот эти жучки-машины, что по ней ползают. И мы, люди, как раз оказываемся на стыке природы и цивилизации во время таких автопутешествий. Машина не пройдёт по бездорожью, где прошёл бы человек с рюкзаком, и, естественно, полностью отдаться нам во власть природы нельзя. Едешь в коробке, проглатываешь расстояние гигантскими дозами, смотришь в окно и обманываешь себя – «да я на природе»! Но когда с дороги сползёшь в сторону, легче представить, что ты на воле, в пампасах.
   Вот так идёт мешанина в мозгу: поле, джаз по радио, птицы и ветер. Дико, но остро.
   Ну и закатили мы в свою последнюю ночёвку выпивон!!! Разложили кровать – то бишь сиденья, расстелили одеяла. Кругом подушки и сласти. Мы с Маришкой в пижамах, Стас возлежит как хан со сросшимися бровями, а музыка запупонивает нечто абстрактное.
   Луна всё пытается заглянуть в окно, да уж больно высоковато она живёт. Ветер с полей, прохладный и терпкий, бьёт в машину.
   Бывает порой чувство необъяснимого наслаждения бытием. Это комплекс благополучия вообще, благополучия момента, а, следовательно, общей успокоенности души. Какая-то красота вокруг, обилие воздуха – и сердцу хорошо, и глазам, и ноздрям, и языку, и ушам, и телу, и мыслям. Чудесно!
   Обыкновенно такой гармонии никогда не бывает, и часто именно потому, что сердцу, мыслям плохо.
   Правда, Стаськиным мыслям было не очень хорошо (во всяком случае, мы про него так думаем), а нам…
   Хоть он с нами и пьянствовал, но, улучив момент, мрачно сунул заряженный револьвер под сиденье – уж очень пустынна местность. Между нами говоря, трудно назвать револьвером механизм, из которого наши прапрадеды лишали себя жизней на дуэлях, но… чего не достанешь и чем не воспользуешься «заради» экзотики.
   Я долго буйствовала против всякого рода огнестрельного оружия, потому что не в моей натуре пользоваться даже в мыслях подобными, хоть и старомодными, но опасными для жизни штучками. Но, в конце концов, вино, луна и харьковские пирожные сделали своё дело, и мне стало на всё наплевать, даже на грабителей!
   Так мы и заснули в эту последнюю ночь – с пустыми бутылками, но с заряженным пистолетом, с луной, ветром и музыкой, с воспоминаниями о море и наступающими кислыми мыслями о близкой работе.

        19 июля
   Утро последнего дня нашего путешествия наступило.
   По-спартански умылись, поели, собрали постель и, тревожно осмотрев шины, которым предстоит пробежать последний отрезок пути, тронулись.
   Итак, наш вояж подходит к концу, а, следовательно, дописываются последние страницы дорожного дневника.
   Начали мы поездку белолицыми, аккуратными, тяготеющими к максимуму удобств. Мы были одеты в чистые, выглаженные кофты и брюки, на ногах носочки, всё было разложено по полочкам. В термосе горячий, крепкий кофе. Физиономии регулярно умащались благовонными кремами.
   А заканчивают путешествие – три черномордых, но белозадых типа в помятых туалетах.
   Эти трое на протяжении всего пути судорожно сохраняли только три предмета: ключи от машины, маленькую замшевую сумочку с деньгами и один из фотоаппаратов (их было два) – и то, по-видимому, за его благородное происхождение и аристократическую фамилию Contax.
   К замшевой же сумочке по мере приближения к Москве отношение становилось всё более и более наплевательским, и «наплевизм» рос прямо пропорционально отощанию упомянутой. Под конец эту сумочку уже никто не прятал, а небрежно швырял прямо на сиденье на всеобщее обозрение (когда уже в ней остались жалкие остатки былого величия).
   А наш роскошный китайский термос, с его изысканным напитком – кофием?! Увы, он безнадёжно помят, и в нём только вода из попутных колодцев и колонок.
   Стас почти перестал бриться, а мы, конечно, больше не умащиваемся (что за предрассудки и излишние нагрузки!) – в общем, мы действительно стали автодикарями с презрением во взоре по адресу жизненным опасностей. Если раньше мы машину оставляли только в виду собственных глаз, то теперь бросаем её, где ни попадя, трогательно сохраняя и оберегая только ключи, ключи от «Волги», где деньги уже не лежат.
   Короче, Москва выпустила на Симферопольскую трассу рабов вещей и привычек, а принимала суровых детей природы, научившихся обходиться самым необходимым. Так-то вот!
   Но, видимо, всё-таки подосточертели мы друг другу, и потом вовсю начала сказываться «рука Москвы».
   Последний день путешествия. Надо бы его торжественным гимном закончить – ведь всё-таки целы руки, ноги, головы и машина (с испорченными пружиной газа, амортизатором, ручным тормозом и левой дверцей, и с пожёванной покрышкой).
   Нет! Мы не пели гимна, мы поцапались. И, начиная от Мценска, дружно молчали вплоть до Москвы. Молчали тупо, глупо. Все до одного понимали идиотство такого состояния, но каждый свято охранял собственное оскорблённое самолюбие.
   Мрачно гнали машину, мрачно вымыли её в какой-то речке (а проходящее мимо стадо тут же всё запылило), мрачно думали о предстоящем. Опять работа. Как мало, несправедливо мало моря! Как мало отдыха! Как мало дней, в которые человеку разрешается (и даже положено) ни о чём не думать!
   Вот под такой аккомпанемент мыслей (вместо джаза) мы и вкатили в Москву вечером. Проехали её, сияющую огнями и рекламой, насквозь и довезли Маришку до Сокола.
   В первый раз за время нашей автоцыганской жизни никто взволнованно (непременно взволнованно) не спросил: «Где ключи?!», «Где фотоаппарат?!», «Где деньги?!» Бродяжный период жизни с её неписанными законами и привычками пришёл к своему закономерному и неизбежному концу.
   Расстались мрачно (не то, что отъезд из Москвы – ведь тогда чуть ли не в обнимку катили).
   И только через день мы встретились все трое, чтобы отметить конец нашего путешествия. Запили его водкой, заели цыплёнком табака; и поставили Соломонову печать ещё на одном отрезке жизни.
   Когда мы возвращались в Москву, на шоссе встречались косяки автотуристов, у которых впереди всё – и минуты радости и огорчения, и возможность скорого свидания с морем. А у нас всё это уже позади. Теперь целый год вспоминать и ждать. Чего ждать? Ах, ждать – голубого тёплого моря, в котором так хорошо нырять, и около которого так хорошо дышится, молчится и думается!..
   Ну вот и всё.

   P.S. А икона... Она осталась в реставрационных мастерских Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Она осталась, а я его покинула через пять лет, на двадцать один год…